Антология "Фантасты об искусстве"
Составитель: Алексей Звероловлев

Rambler's Top100
Виктор Еращенко. Худсовет

______________________________________________________________________

Еращенко Виктор Степанович (Хабаровск)
Белая дорога: Сборник фантастики
ВТО МПФ при ИПО ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия", 1990
(c) Составление В.Мататровский, 1990
OCR и редакция Dauphin, июнь 2003
______________________________________________________________________

    Виктор Степанович Еращенко родился в 1947 году  на  Нижнем  Амуре.
Всю жизнь провел  он  на  Дальнем  Востоке,  в  Хабаровске.  Учился  в
педагогическом  институте,  работал  на  нефтеперерабатывающем  заводе
им.Орджоникидзе, в ВААП, в редакциях газет, на телевидении, в  журнале
"Дальний Восток". Закончил Литературный институт им.Горького.  В  1975
году в издательстве "Молодая гвардия" вышел первый сборник его стихов.
Новые книги лирики, очень любимые, прекрасно  встречаемые  читателями,
выходили в Москве и Хабаровске. В 1979  году  он  был  принят  в  Союз
писателей.
    Фантастические рассказы В.Еращенко публиковались в  альманахе  "На
Севере Дальнем" и, к сожалению, были мало известны.
    Весною 1989 года Виктор Еращенко трагически погиб.
______________________________________________________________________


    Таков провинциальный обычай: вас встречают у трапа,  дарят  цветы,
машины подают прямо на поле, а потом оставляют в гостинице  отдохнуть,
не поинтересовавшись даже, голодны ли вы, и не  объяснив  толком,  где
можно пообедать. Знал же кто-то, что в ресторане ремонт, что в  буфете
пусто, а худсовет, между прочим, через два часа. Ну ладно, я молод,  а
шеф? Ректор института монументальной  скульптуры,  человек  немолодой,
знающий, что такое прободение язвы и холецистит, - он достоин большего
внимания. Но вот стоим мы, он и я, в очереди какого-то молочного кафе,
где и гардероба нет, и едят стоя, да и есть нечего: запеканка, брынза,
творог - надо думать, оставшийся от ветеранов и наверняка кислый.
    - А в этом городе, между прочим,  готовят  некоторые  оригинальные
блюда, каких нигде нет. Названия не помню, но очень вкусно, товарищ на
сессию привозил.
    - На какую сессию? - вежливо спрашивает шеф,  и  сразу  становится
наглядной разница в возрасте и общественном положении.
    - Да в студенчестве еще, - лихо отвечаю я, но, меняю тему: - У вас
уже есть какие-то предположения? Как по-вашему, из-за чего  весь  этот
сыр-бор разгорелся?
    Шеф, которого еще зовут Арбитром, не сразу вникает в суть вопроса,
уж больно легко я перешел от проблем кулинарии к  высокому  искусству,
а вникнув, не спешит с ответом - надо расплатиться, отнести на  столик
еду, - и лишь потом, неторопливо жуя, отвечает:
    - История обычная: едят главного. Это случается всегда и везде, во
всех местных  отделениях  Союза.  Но  тут  оригинально  едят...  Такие
деньги! Это ж надо: построить два экспериментальных комплекса  с  тем,
чтобы один сломать! Такого еще не бывало!
    Он восхищенно засмеялся и стал рассказывать поучительные  истории,
больше похожие на анекдоты. Когда-то я слушал их с интересом, но с тех
пор, как они стали безвариантно повторяться, а слушание  их  вменяется
мне в  нерегламентированную  производственную   обязанность   (тут   я
чувствую себя психотерапевтом), анекдоты потеряли всякую  прелесть.  Я
скучаю  и  думаю  о  своем.  Например,  найдется  ли  время   повидать
сокурсника  по  Строгановке.  Адресами  мы  обменялись  после   защиты
диплома, но с  тех  пор  не  переписывались,  и,  конечно,  адрес  мог
измениться. Или он меня найдет - о нашем приезде уже сообщило  местное
телевидение. Нет, если он не смотрел программу  "Новостей",  а  просто
слушал радио, то не появится - примет меня за  однофамильца:  все-таки
в моем легкомысленном возрасте быть  главным  референтом  по  вопросам
литературы, науки и искусства при Арбитре - рановато,  неприлично;  но
я ж не виноват, что умен и талантлив.
    Через окно замечаю движение у входа в  гостиницу,  машины,  людей.
Да, те же самые, только уже без цветов.
    - За нами!
    - С запасом!.. - иронически вздыхает шеф, взглянув на часы,  и  мы
выходим из кафе, чтобы вместе  с  творческим  активом  отправиться  на
чрезвычайное заседание художественного совета.
    Из окна легковой машины мир смотрится иначе, чем, скажем, из  окна
общественного транспорта, или с  борта  грузовика,  где  ветер  слезит
глаза. И я так углубился в созерцание этого холмистого города, что  не
сразу понял: возвышающееся в стороне  серебристое  сооружение  и  есть
цель нашего визита. А поняв, постарался  сделать  лицо  непроницаемым:
местные  товарищи  улавливают  все  нюансы,  чтобы  потом  долго-долго
комментировать  их  в  своем  кругу.  А  про   себя   размышлял,   что
представляет из себя данный архитектурный ансамбль.  Насмотрелся  я  в
последнее время подобных немало, и, конечно, был  готов  к  тому,  что
основой служат нержавеющие корпуса межконтинентальных ракет, а  вокруг
- как   сработает   фантазия   автора   -   образцы   тактического   и
стратегического оружия.
    Новизна этого решения была очевидна: частокол баллистических ракет
образовывал нечто  подобное  средневековому  замку.  На  башне  ударил
колокол, медленно распахнулись ворота и опустился мост, выполненный из
стартовых площадок.
    - Использованы стартовые площадки, - счел нужным прокомментировать
организатор всей этой  скандальной  истории,  монументалист  Бэтерлин.
Противник его главный,  Финден,  ехал  в  другой  машине,  и  нам  еще
предстояло познакомиться.
    Машины въехали во двор замка,  все  вышли,  и  Бэтерлин  возглавил
осмотр. Вначале мы поднялись  на  галерею.  Ограждение  ее  составляли
авиационные бомбы, все более крупных размеров.  На  месте  взрывателей
пробивались   цветы,   каждая   третья    бомба    была    перевернута
стабилизаторами вверх, и в них, как в клумбах, росли цветы покрупнее.
    - Не засохнут? - заботливо спросил шеф.
    -  Внутри  земля,  система  орошения  с  другой  стороны,  поэтому
незаметна, - объяснил автор.
    За многотонными фугасками  открывалась  панорама  осмотра.  Металл
тихо гудел под ногами идущих  и  затих;  Бэтерлин,  слегка  побледнев,
попросил всех остановиться.
    - Я уже говорил об этом, но не все  слышали,  и  потому  несколько
предварительных замечаний. Все, что вы здесь увидите,  организовано  в
виде лабиринта. Здесь  не  всегда  просто  найти  выход.  Такая  форма
соответствует общему замыслу: показать  сложность,  непредсказуемость,
извилистость пути, по которому человечество шло к  разоружению.  Может
быть, это и не нравится кому-то, но упрощать, примитизировать  историю
я не считаю достойным художника. Прошу.
    Вряд ли есть нужда подробно описывать все это  сооружение.  Ракеты
веером и ракеты на центрифуге; пол, выложенный из подогнанных  друг  к
другу снарядов и залитый лаком, сквозь который мигали в  ритме  музыки
разноцветные огоньки; неожиданно уставленные в  грудь  дула  орудий  и
пулеметов - там, где выход считался недействительным; торпедный  катер
в разрезе с известными пиктограммами на дверях, обозначавшими  мужскую
и женскую уборные; мозаика, выложенная  осколками  химических  (в  том
числе - и форфоровых) бомб; надпись из капсюлей: "МИР ПОБЕДИЛ  ВОЙНУ";
множество  игральных  автоматов  с  боевыми  самолетами,  авианосцами,
танками,  запрограммированными  так,  что  ни  один  желающий  не  мог
выиграть ни одного боя; и  наконец  -  чему  я  весьма  обрадовался  -
довольно приличный буфет в салоне подводной лодки.
    Но гораздо интереснее было другое: реакция  Финдена.  Это  главный
монументалист города, которого "ели". Он всему  удивлялся,  восхищенно
крутил головой и спрашивал озабоченно, без всякой насмешки: "А вам  не
кажется, что левая и правая  часть  здесь  не  уравновешены?  Я  не  о
симметрии говорю - о гармонии"  -  на  что  Бэтерлин  вначале  отвечал
охотно и вежливо, но потом  начал  откровенно  злиться.  "Что,  здесь,
мальчиком меня хотят выставить, что ли?" - было написано на его  лице.
Но замечания Финдена чаще всего мне казались интересными.
    Это трудно объяснить. В студенчестве, потом в вольной своей жизни,
когда я ни перед кем и ни за что не отвечал, взгляды на искусство были
у меня   определенными,   жесткими,   несомненными.   Свободно,    без
предубеждения рассматривая любую вещь - будь то  старинное  нэцке  или
полотно Сахатова, - я быстро и уверенно мог сказать, хороша она или не
хороша, и почему не хороша. Тот инструмент в душе, при помощи которого
легко отличить настоящее от подделки,  всегда  был  исправен.  Но  как
только интерес к искусству стал профессиональным, на мои глаза  словно
чужие очки надели: я ничего не мог понять.  Необходимость  пространной
аргументации, обилие специальных терминов, зависимость  чьих-то  судеб
от моих слов - все это сбивало с толку. Словно какой-то компас  внутри
меня был смещен магнитной бурей. И потому  я  уже  не  судил  сразу  и
безошибочно: мне нужно было выслушать всех, осмыслить каждое суждение,
чтобы потихоньку, осторожно прийти к собственному.  И  каждый  раз  со
страхом ждал: а вдруг меня первого спросят?! Не знаю! Вроде и  ничего.
А чего-то не хватает...
    Но  обсуждение  решили  провести  потом,  после  осмотра   второго
комплекса,   автором   которого   был   Финден.   Человек,    конечно,
странноватый. Еще в институте мне  эту  историю  подали  так:  главный
взялся выполнить ответственный заказ. На худсовете, где рассматривался
проект, Бэтерлин резко раскритиковал  его  идею.  Произошел  серьезный
раскол. (Тут добавляют, что Бэтерлин давно мечтал стать  главным,.  но
я в это не верю. Он, на мой взгляд, из тех, кому гораздо удобнее  быть
вторым и находиться в оппозиции - хотя  бы  потому,  что  оппозиция  в
глазах обывателей всегда симпатичней. За десять лет Финден - шестой по
счету главный. А Бэтерлин, никогда не быв главным, этак  лет  тридцать
пользуется неизменным почетом. И еще:  споры  творческие  по  существу
больнее и глубже, чем споры за  оклад  и  должность,  ибо  тут  встает
вопрос о правомерности самого существования той  или  иной  творческой
единицы). И вот Финден, пользуясь своей властью, делает  невообразимый
шаг: предлагает Бэтерлину  создать  этот  самый  комплекс  параллельно
своему - и пусть, мол, люди нас рассудят. Как он теперь утрясет смету,
неизвестно, ибо одно из двух  сооружений  предполагается  сломать.  Но
Бэтерлин вызов принял, и вот мы едем смотреть работу Финдена.
    Кто мне из них больше нравится? Бэтерлин - светский  лев,  гладок,
остроумен, производит впечатление человека зрелого и властного.  Может
быть, не очень тонок, но это, наверное, от избытка  деловых  встреч  и
знакомств, которые -. по себе знаю - притупляют наши  чувства.  Финден
в общем как-то  проигрывает,  не  то  что  тугодум,  но  до  наивности
серьезен.  Возьмется  разбирать  какую-то  вещь   -   устанешь,   пока
дослушаешься. Нет в нем той почти обязательной  легкой  пошлинки,  без
которой не впишешься в художественную среду. А в эти  минуты  и  ведет
себя  не  так,  как  следовало   бы,   разговаривает   простецки,   не
внушительно, ваньку валяет, посмеивается - или смирился  с  поражением
и готовится к уничижительному разгрому?
    Все к тому - и вот его произведение.
    Высоченный бетонный полукруг, выложенный уступами, как  египетская
пирамида.  Эти  уступы  -  на  всю  длину  сооружения  -  и   лестница
одновременно. Как нарочно, высота уступов не соответствует  ни  одному
известному  стандарту  ступенек,  подниматься   неудобно,   приходится
помогать себе руками. А бетон необработанный, аляповатый,  и  арматура
кое-где торчит - стыд и срам! До половины еще не поднялись, а все  уже
устали, и шуточки с затаенным раздражением, а Финден - просто жалко на
него смотреть - на эти остроты отвечает что-то с  глуповатым  смешком.
Тяжелее всего шефу, он самый старый, не занимается  даже  физзарядкой,
и в его сторону я даже не смотрю - и так все ясно.
    Дело в том, что как бы низко я ни  ценил  свои  искусствоведческие
познания, шефа я давно раскусил и ценю его  еще  меньше.  Его  манера:
выслушать всех с  беспристрастным  лицом,  записывая  отдельные  фразы
(мало того, что  на  худсоветах  люди  обычно  говорят  много  лишних,
случайных фраз; Арбитр выбирает самые ненужные и случайные). Потом  он
что-то прокомментирует, пофилософствует на общеобразовательном  уровне
и заключит все это хозяйственными выводами: принимаем - не  принимаем,
во что обойдется и кто исполнители. Если во мне беспокойство, а подчас
и самая  настоящая  паника,  по  шефу  абсолютно  все   равно,   какой
художественной ценностью обладает предмет. Его  задача  -  слушать  не
рассуждения,  не  аргументы,  -  но  общую  атмосферу,  чтобы  в  этой
атмосфере выглядеть достойно. А потом достаточно  доложить  о  решении
худсовета. Что  ж  теперь  ждать  от  него?  Утомленный  всевозможными
ухищрениями Бэтерлина, разговорами, он теперь вынужден карабкаться  по
каким-то неблагородным ступеням, карабкаться долго,  и  брюки  в  ходу
жмут, и ладонь уже оцарапана - все это  похоже  на  издевку.  Институт
обычно  направляет  главных  с  расчетом,  что   они   оживят   работу
периферийных  отделений,  принесут,  так  сказать,   свежие   идеи   и
нестандартные решения на международном уровне, но тут  явно  ошиблись,
или просто не знали, куда деть этого человека, Финдена...
    Панорама открылась внезапно. И это было жутко.
    Прямо у  нас  под  ногами  лежал  полукруглый  карьер,  заваленный
негодной  военной   техникой.   Искалеченные   ракеты,   сожженные   и
перевернутые  танки,  наваленные  друг   на   друга.   Почти   каждый,
поднявшийся наверх, невольно отшатнулся - еще и потому,  что  никакого
ограждения здесь не было, того  и  гляди  -  сметет  порывом  ветра  с
убийственной высоты. Кое-где, в  грудах  военного  металла,  проползал
грязный дым. Вдали,  за  карьером,  стояла  покрытая  свежим  весенним
лесом, круто спускавшимся к карьеру, гора. На границе  леса  и  свалки
виднелись какие-то белые кучи, все сразу поняли, что это такое, и даже
шеф сказал, еще не отдышавшись:
    - Хлорка...
    И вот  к  этой  хлорке  через  лес  тянулась  широкая  дорога,  не
асфальтированная, увечащая лес как шрам, похожая на  наспех  сделанные
стратегические автомагистрали. Даже поломанные деревья и  вывороченные
корни не были убраны вокруг нее. Едкая вонь,  какая  обычно  стоит  на
тлеющих свалках, долетела к нам, но никто не спешил  уходить,  и,  кто
бочком, а кто и ноги свесив над карьером, мы расселись на краю.
    Когда первое ошеломление прошло,  сами  собой  начали  открываться
детали  этой  панорамы.  Расстояние,  с  которого  мы  были  вынуждены
смотреть,  усиливало  работу  воображения.  Вот  остатки   бронемашины
вперемешку с деталями органа - кажется, они давно искали друг друга и,
наконец,  объединились  в  сладостной  агонии.  Обломки  кладбищенских
монументов  среди   погнутых   стволов   и   крупнокалиберных   гильз.
Самолет-невидимка с крыльями -  перепончатыми,  как  у  летучей  мыши,
насквозь пробитыми обгорелыми стволами. Трехколесный велосипед. А  вот
куски арматуры на острие баллистической ракеты - видимо,  это  и  есть
композиционный   центр,   хотя   он   далеко   отстоит    от    центра
геометрического, - там то ли изысканная садовая  решетка,  изувеченная
в бою,   то   ли   абстрактная   скульптура...    нет,    нити    этой
решетки-арматуры, разорванные здесь и там, тянутся через всю свалку  -
железная паутина. И чуть  в  стороне  -  вот  где  настоящий  центр  -
паукообразная боевая машина. Сфера применения  ее  неизвестна:  скорее
всего, это самоуправляемый автомат, похожий то ли на паука, то  ли  на
сороконожку.
    Сон  и  явь,  воспоминания   о   состоявшихся   и   несостоявшихся
катастрофах,  чьи-то  подавленные   инстинкты   во   всем   мерзостном
великолепии своем - вот что тут было. При желании можно  было  увидеть
аналогии  и  с  апокалипсическими  картинами  Брейгеля,  и   жестокими
полотнами. Дали, и многое другое, но говорить ни о  чем  не  хотелось.
Как ни страшна, как  ни  впечатляюща  была  эта  -  на  первый  взгляд
хаотичная,  но  при  внимательном  рассмотрении  четко  продуманная  -
панорама, запечатлевшая весь ужас слепого сознания, все  звероподобные
оскалы его, - постепенно  приходило  ощущение  гордости,  уверенности,
какого-то счастливого облегчения, что все это  -  правда,  но  мы  эту
правду отвергли, не дали ей хода, и все это - у нас  под  ногами,  все
это позади...
    Было  тихо,   кто-то   щелкнул   зажигалкой,   а   кто-то,   самый
несдержанный, сказал с восторгом:
    - И все-таки!..
    А шеф мой сгорбился и, кажется, заплакал - он был среди нас  самым
старым, не стыдился слез, а ведь какие-то агрегаты из этой  свалки  он
видел в деле...
    Я отвернулся.
    По неудобным  ступеням  спускался  человек,  гордый  Бэтерлин.  Он
уходил один. Но фигура его казалась незнакомой, осанка не та - видимо,
спускаться  по  этим  чертовым  ступеням   было   еще   тяжелей,   чем
подниматься.

OCR dauphin@ukr.net


Текст взят с сайта http://rusf.ru

на главную    антология "Фантасты об искусстве"

Рейтинг@Mail.ru Rambler's Top100
Hosted by uCoz