Антология "Фантасты об искусстве"
Составитель: Алексей Звероловлев
Акутагава Рюноскэ. Муки ада
-----------------------------------------------------------------------
Пер. с яп. - Н.Фельдман.
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
-----------------------------------------------------------------------
1
Второго такого человека, как его светлость Хорикава, раньше-то, уж
конечно, не было, да и впредь вряд ли будет. Ходила молва, будто перед его
рождением у изголовья достопочтенной матушки явился сам святой Дайитоку
[Святой Дайитоку ("Великая мощь и стойкость") - один из пяти "Великих
защитников учения Будды"; изображается с шестью ликами, шестью руками и
шестью ногами, восседающим на белом быке среди языков пламени; в руках у
него меч, трезубец, палица и колесо; поражает зло и болезни]. Как бы там
ни было, он с самого рождения своего, говорят, непохож был на обыкновенных
людей. И оттого ни разу не случалось, чтобы мы не подивились тому, что ему
угодно было сделать. Посмотреть хоть на его дворец у реки Хорикава, такой,
как это говорят, "величественный", что ли? Там такое понаделано, что нам с
нашим простым разумением этого и не понять. Люди рассказывают о его
светлости невесть что, сравнивают его светлость с императором Ши Хуан-ди и
Янди [Ши Хуан-ди (основатель династии Цинь, правил в 246-210 гг. до н.э.)
и Ян-ди (из династии Суй, правил в 605-617 гг.) - китайские императоры,
отличались чрезвычайной жестокостью, а Ян-ди еще и неслыханным
распутством], да ведь это, пожалуй, все равно что, как говорится в
пословице, слепому на ощупь судить о слоне. Однако его светлость помышлял
не только о себе, о своем блеске и славе. Нет, он вникал и в то, что было
куда ниже его. Он, как говорится, радовался вместе со всем миром - такое
уж у него было великодушное сердце.
Вот почему, даже когда его светлость оказался во дворце Нидзе во время
ночных бесчинств злых духов, с ним не приключилось ничего дурного. И дух
самого садайдзина Тору [садайдзин - одно из высших правительственных и
придворных званий; Тору (Минамото-но Тору, 822-895) - легенда о появлении
его духа имеется в "Стародавних повестях" (27, 2)], который, как шла
молва, из ночи в ночь появлялся во дворце Кавараин, на Третьей Восточной
улице, - в том дворце, что прославлен изображением видов Сиогама в
Митиноку [Митиноку - старинное название ряда провинций на северо-востоке
Хонсю; Сиогама - прославленное красотой морское побережье], - так вот,
даже этот призрак исчез, стоило его светлости на него прикрикнуть. Вот
какое могущество было у его светлости, так что неудивительно, что народ во
всей столице - стар и млад, мужчины и женщины, когда заходила речь о его
светлости, говорили о нем, как о живом Будде. Прошел даже слух, что когда
при возвращении из дворца с праздника сливовых цветов понесли быки,
впряженные в колесницу его светлости, и примяли одного старика, как раз
там проходившего, то старик только сложил руки и благодарил за то, что по
нему прошли быки его светлости.
Вот как все обстояло, и поэтому много чего можно будет порассказать о
жизни его светлости даже в грядущие времена. Как он на пиру выставил в
подарок гостям целых тридцать белых коней, как он при постройке моста
Нагара отдал "в сваи" своего любимого отрока [речь идет о приношении в
жертву человека, обычае, существовавшем в древней Японии при закладке
зданий, мостов и т.п.], как повелел китайцу-монаху, что знал искусство
врачевания, разрезать себе нарыв на ляжке... Если перебирать все по
отдельности - и конца не будет! Но из всего этого множества рассказов
самый страшный, пожалуй, будет о том, как появились ширмы с картиной мук
ада [на всем протяжении истории японского искусства художники писали
картины на шелку, в том числе на шелковых ширмах, большей частью двух- или
многостворчатых], что и сейчас в доме его светлости почитаются самой
большой драгоценностью. Ведь даже его светлость, которого ничто на свете
не могло расстроить, и тот был тогда потрясен. А мы, кто ему прислуживал,
еле живы остались, - об этом что уж говорить! Даже мне, служившей у его
светлости целых тридцать лет, никогда больше не приходилось видеть такие
ужасы.
Но прежде чем поведать вам об этом, нужно сначала рассказать о
мастере-художнике Есихидэ, что нарисовал эти ширмы с изображением мук ада.
2
Есихидэ... верно, и теперь еще есть люди, которые его помнят. Это был
такой знаменитый художник, что вряд ли в то время нашелся бы человек,
который мог бы с кистью в руках сравниться с ним. В ту пору было ему,
пожалуй, лет под пятьдесят. Посмотришь на него - такой низенький, тощий,
кожа да кости, угрюмый старик. Во дворец к его светлости он являлся в
темно-желтом платье каригину, на голове - шапка момиэбоси. Нрава был он
прегадкого, и губы его, почему-то не по возрасту красные, придавали ему
неприятное сходство с животным. Говорили, будто он лижет кисти и оттого к
губам пристает красная краска, а что это было на самом деле - кто его
знает? Злые языки говорили, что Есихидэ всеми своими ухватками похож на
обезьяну; и даже кличку ему дали "Сарухидэ" [сару - обезьяна].
Да, раз уже я сказала "Сарухидэ", то расскажу заодно вот еще о чем. В
ту пору во дворце его светлости возвели в ранг камеристки единственную
пятнадцатилетнюю дочь Есихидэ, милую девушку, совсем непохожую на своего
родного отца. К тому же, может, оттого, что она рано лишилась матери, она
была задумчивая, умная не по летам, ко всем внимательная, и потому и
дворцовая управительница, и все другие дамы любили ее.
Вот по какому-то случаю его светлости преподнесли ручную обезьяну из
провинции Тамба, и сын его светлости, большой проказник, назвал ее
Есихидэ. Обезьяна и сама по себе смешная, а тут еще такая кличка, вот
никто во дворце и не мог удержаться от смеха. Ну, если бы только смеялись,
это еще ничего, но случалось, что, когда она взберется на сосну в саду или
запачкает татами [плотные, толщиной 6-8 см циновки стандартного формата
(около 1,8 кв.м), которыми застилается пол в японском доме; по такому полу
ходят без обуви] в покоях, люди забавы ради подымали крик: "Есихидэ,
Есихидэ!" - чем, конечно, сильно донимали художника.
Как-то раз, когда дочь Есихидэ, о которой я сейчас говорила, шла по
длинной галерее, неся ветку сливы с письмом [по старинному этикету письма
подносились с какой-нибудь цветущей веткой], из противоположной двери
навстречу ей, прихрамывая, кинулась обезьянка Есихидэ - она, видно,
повредила себе лапу и не могла взобраться на столб, как обычно делала. А
за ней - что бы вы думали? - гнался молодой господин, размахивая хлыстом и
крича:
- Негодный воришка! Постой, постой!
Увидев это, дочь Есихидэ было растерялась, но тут как раз обезьянка
подбежала, уцепилась за ее подол и жалобно заскулила. Девушке сразу стало
так ее жалко - прямо не совладать с собой. С веткой сливы в руке она
отвела пахнущий фиалками рукав, нежно обняла обезьянку и, склонившись
перед молодым господином, ясным голоском обратилась к нему:
- Осмелюсь сказать, это ведь животное. Пожалуйста, простите ее.
Но молодой господин уже стоял перед ними. Он гневно нахмурился и топнул
ногой.
- Чего заступаешься! Обезьяна украла мандарины.
- Ведь это животное... - повторила девушка, набравшись смелости, а
потом с грустной улыбкой добавила: - К тому же ее зовут Есихидэ. Выходит,
будто вы гневаетесь на моего отца, и я не могу спокойно смотреть на это.
Тогда, конечно, молодой господин овладел собой.
- Вот как!.. Ну, раз просишь за отца, я, так и быть, уступлю и прощу, -
сказал он неохотно, бросил хлыст и ушел через ту самую дверь, откуда
показался.
3
Дружба дочери Есихидэ с обезьянкой и началась с этого случая. Девушка
подвязала ей на шею, на красивой красной ленте, золотой колокольчик,
полученный в подарок от молодой госпожи, и обезьянка уже не отходила от
девушки. А когда однажды дочь Есихидэ, простудившись, лежала в постели,
обезьянка неотлучно сидела возле нее, - может, это только казалось, - с
грустной мордочкой и все время кусала себе ногти.
С тех пор - странная вещь! - никто уже больше не мучил обезьянку, как
бывало раньше. Напротив, мало-помалу ее стали ласкать, даже сам молодой
господин иногда кидал ей персимоны или каштаны. Мало того, когда однажды
кто-то из слуг пнул обезьянку ногой, молодой господин очень разгневался; и
говорили, что вскоре за тем его светлость повелел дочери Есихидэ явиться к
нему с обезьянкой на руках именно потому, что ему стало известно, как
разгневался молодой господин. Тут, кстати, до него дошли и рассказы о том,
почему девушка так любит обезьянку.
- Девчонка - хорошая дочь. Хвалю.
Так по воле его светлости девушка получила в награду алое акомэ
[придворная женская одежда, легкое платье, надеваемое под верхний наряд].
А когда и обезьянка почтительно взяла в руки акомэ, делая вид, будто его
рассматривает, его светлость изволил еще больше развеселиться. Да, вот как
это было, и, значит, его светлость стал благоволить к дочери Есихидэ
именно потому, что одобрил ее почтение и любовь к отцу, сказавшиеся в ее
любви к обезьяне, а вовсе не потому, что был сластолюбив, как говорили
люди. Правда, и такая молва пошла не без причины, но об этом я расскажу не
торопясь, как-нибудь в другой раз. Пока же довольно сказать, что при всей
ее красоте не такой был человек его светлость, чтобы засматриваться на
какую-то дочь художника.
Так вот, дочь Есихидэ удалилась от его светлости с честью, но так как
она была девушка умная, то не навлекла на себя зависти остальных
камеристок. Напротив, с тех пор ее вместе с обезьянкой стали баловать, и
так часто сопровождала она молодую госпожу на прогулку, что, можно
сказать, почти не отходила от нее.
Однако оставлю пока что девушку и расскажу еще об ее отце, Есихидэ. Да,
обезьяну вскорости все полюбили, но самого-то Есихидэ по-прежнему терпеть
не могли и по-прежнему за спиной звали Сарухидэ. И так было не только во
дворце. В самом деле, и отец настоятель из Екогава, когда произносили при
нем имя Есихидэ, менялся в лице, словно встретился с чертом, и вообще
изволил его ненавидеть. Правда, поговаривали, будто причина в том, что
Есихидэ изобразил отца настоятеля на шуточных картинках, но это болтали
низшие слуги, и не могу сказать наверняка, так ли это. Во всяком случае,
отзывались о нем дурно везде, кого ни спросишь. Если кто не говорил о нем
плохо, то разве два-три приятеля-художника. Да еще люди, которые видели
его картины, но не знали его самого.
Однако Есихидэ не только с виду был гадкий, у него был отвратительный
нрав, и нельзя не сказать, что ему доставалось по заслугам.
4
А нрав у него был вот какой: он был скупой, бессовестный, ленивый,
алчный, а пуще всего - спесивый, заносчивый человек. Что он первый
художник в стране - это прямо-таки капало у него с кончика носа. Ладно бы
дело шло только о живописи, но он и в другом не хотел никому уступать и
высмеивал даже нравы и обычаи. Один старый ученик Есихидэ рассказывал мне,
что, когда как-то раз в доме одной знатной особы в знаменитую жрицу Хигаки
вселился дух и она начала вещать страшным голосом, Есихидэ и слушать ее не
стал, а взял припасенную кисть и спокойно срисовал ужасное лицо жрицы.
Должно быть, и нашествие духа было в его глазах просто детским
надувательством.
Вот какой это был человек, и потому лицо будды Киссетэн [Киссетэн
("Богиня счастливых знамений", санскр. Шримахадэви) - буддийская богиня,
подательница блага; изображается прекрасной женщиной в пернатых одеждах и
короне с жемчужиной исполнения желаний в правой руке] он срисовал с
простой потаскушки; а будду Фудо [Фудо ("Неколебимый владыка") - один из
пяти "Великих защитников учения Будды"; изображается как грозный каратель
грешников, сидящий посреди пламени с мечом в руке] писал с оголтелого
каторжника, и много чего непотребного он делал, а когда его за это
упрекали, он только посвистывал. "Что же, боги и будды, которых Есихидэ
нарисовал, его же за это накажут? Чудно!" Такие слова пугали даже
учеников, и многие из них в страхе за будущее торопились его оставить. Как
бы там ни было, он думал, что такого замечательного человека, как он, в
его время нет нигде на свете.
Нечего говорить о том, какой высоты Есихидэ достиг в искусстве
живописи. Правда, так как его картины и по рисунку и по краскам во всем
отличались от произведений других художников, то среди его
недоброжелателей, собратьев по кисти, поговаривали, что он шарлатан. По их
словам, когда дело касается картин Каванари, или Канаока [Каванари
(Кудара-но Каванари, 782-853), Канаока (Косэ-но Канаока, работал в
последней четверти IX в.) - прославленные художники своего времени], или
других знаменитых старых мастеров, то о них ходят удивительные рассказы:
то будто на разрисованной створке двери в лунные ночи благоухает слива, то
будто слышно, как придворные, изображенные на ширме, играют на флейте...
Когда же речь идет о картинах Есихидэ, то говорят только странные и жуткие
вещи. Например, о картине "Круговорот жизни и смерти" [обязательный сюжет
росписи в буддийском храме: задача ее - отвратить от всякого проявления
жизни и пробудить стремление к нирване], которую Есихидэ написал на
воротах храма Рюгайдзи, рассказывали, что когда поздно ночью проходишь
через ворота, то слышатся стоны и рыдания небожителей. Больше того,
находились такие, которые уверяли, что чувствовали даже зловоние
разлагающихся трупов. А портреты женщин, нарисованные по приказу его
светлости? Говорили ведь, что не проходит и трех лет, как те, кто на них
изображен, заболевают, словно из них вынули душу, и умирают. Послушать
злоязычных, так это самое верное доказательство, что в картинах Есихидэ
замешано колдовство.
Но поскольку Есихидэ, как я уже говорила, был человек особенный, то он
только гордился этим, и когда как-то раз его светлость изволил пошутить:
"Ты, кажется, любишь уродство?" - то он, неприятно усмехнувшись своими не
по возрасту красными губами, самодовольно ответил: "Да, всем этим
художникам-верхоглядам не понять красоты уродства!" Пусть он и первый
художник в стране, но так кичиться в присутствии его светлости... Недаром
ученик, о котором я давеча упоминала, потихоньку дал ему кличку
"Тираэйдзю", хуля его за то, что он зазнается. Вы, наверно, знаете:
Тираэйдзю - так звали черта, который давно в старину прибыл к нам из
Китая.
Но даже у Есихидэ, даже у этого человека, который не признавал никого и
ничего, было одно настоящее человеческое чувство.
5
Есихидэ до безумия любил свою единственную дочь, ту самую
девушку-камеристку. Я уже говорила, что девушка была нежная, хорошая дочь,
но и его любовь к ней отнюдь не уступала ее чувству, и если рассказать,
что этот человек, который на храмы никогда не жертвовал, на платья дочери
или украшения для ее волос денег не жалел никогда, может показаться, что
это просто ложь.
Впрочем, любовь Есихидэ к дочери сводилась лишь к тому, что он ее
лелеял, а найти ей хорошего мужа - этого у него и в мыслях не было. Какое
там! Если за девушкой кто-нибудь приударял, он, наоборот, не
останавливался перед тем, чтоб набрать головорезов, которые нападали на
смельчака и его убивали. Поэтому, когда по слову его светлости девушку
произвели в камеристки, старик отец был очень недоволен и даже перед лицом
его светлости хмурился. Должно быть, отсюда-то и пошли толки о том, что
его светлость увлечен красотой девушки и держит ее во дворце, не считаясь
с недовольством отца.
Впрочем, хотя толки-то были ложные, но что Есихидэ из любви к дочери
постоянно просил, чтобы ее отпустили из дворца, это правда. Однажды, рисуя
по приказу его светлости младенца Мондзю [Мондзю (санскр. Манджушри) -
буддийское божество мудрости; здесь имеется в виду изображение Мондзю в
его юные годы], он очень удачно изобразил лицо любимого отрока его
светлости, и его светлость, весьма довольный, изволил милостиво сказать:
- В награду дам тебе что хочешь. Выскажи твое желание, не стесняясь.
Тогда Есихидэ - что бы вы думали? - дерзко сказал:
- Пожалуйста, отпустите мою дочь!
В других дворцах - дело особое, но тех, кто служил его светлости
Хорикава, так ласкали... Где ж еще найдется человек, который бы так грубо
обратился с подобной просьбой? Это даже его светлость, такого
великодушного, видимо, рассердило, и он некоторое время только молча
смотрел в лицо Есихидэ, а потом изволил резко сказать: "Нельзя", - и тут
же поднялся. И такие вещи повторялись несколько раз. Как вспомнишь теперь,
пожалуй, с каждым разом его светлость изволил смотреть на Есихидэ все
холоднее. Да и девушка, должно быть, беспокоясь за отца, часто приходила в
комнаты камеристок и горько плакала, кусая рукав. Тогда толки о том, что
его светлость влюбился в дочь Есихидэ, еще усилились. Некоторые даже
говорили, будто ширмы с муками ада появились-де из-за того, что девушка
противилась желаниям его светлости; но этого, разумеется, не могло быть.
Как я понимаю, его светлость не хотел отпустить дочь Есихидэ потому,
что он с жалостью думал о судьбе молодой девушки. Он милостиво полагал,
что, чем оставлять ее у такого упрямого отца, лучше держать ее у себя во
дворце, где ей жилось привольно. Разумеется, он благоволил к килой
девушке. Но что у него были сластолюбивые помыслы, это досужие выдумки. Да
нет, можно сказать, что это просто ложь, лишенная всяких оснований.
Но, как бы там ни было, только уже в то время, когда Есихидэ из-за
дочери оказался почти в немилости, его светлость, - о чем он помыслил, не
знаю, - вдруг призвал к себе художника и повелел ему разрисовать ширмы,
изобразив на них муки ада.
6
Стоит только сказать: "Ширма с муками ада", - как эта страшная картина
так и встает у меня перед глазами.
Если взять другие изображения мук ада, то надо сказать вот что: то, что
нарисовал Есихидэ, не похоже на картины других художников, прежде всего,
как бы это сказать, по расположению. В углу на одной створке мелко
нарисованы десять князей преисподней, а по всему остальному пространству
бушует такое яростное пламя, что можно подумать, будто пылают меч-горы,
поросшие нож-деревом [детали пейзажа ада по буддийским представлениям (см.
изображение ада в рассказе "Ду Цзычунь")]. Только кое-где желтыми или
синими крапинками пробивается китайская одежда адских слуг, а так, куда ни
кинь взгляд, все сплошь залито алым пламенем, и среди огненных языков,
изогнувшись, как крест мандзи [буддийский символ в виде свастики, но с
концами, загнутыми налево; древнеиндийский символ вечности и блаженства],
бешено вьется черный дым разбрызганной туши и летят горящие искры
развеянной золотой пыли.
Уже в этом одном сила кисти поражает взор, но и грешники, корчащиеся в
огне, - таких тоже почти что не бывает на обычных картинах ада. Среди
множества грешников Есихидэ изобразил людей всякого звания, от высшей
знати до последнего нищего. Важные сановники в придворных одеяниях,
очаровательные юные дамы в шелковых нарядах, буддийские монахи с четками,
молодые слуги на высоких асида [деревянная обувь в виде подошвы с двумя
поперечными деревянными подставками], отроковицы в длинных узких платьях,
гадатели со своими принадлежностями - перечислять их всех, так и конца не
будет! В бушующем пламени и дыму, истязуемые адскими слугами с бычьими и
конскими головами, эти люди судорожно мечутся во все стороны, как
разлетающиеся по ветру листья. Там женщина, видно, жрица, подхваченная за
волосы на вилы, корчится со скрюченными, как лапы у паука, ногами и
руками. Тут мужчина, должно быть, какой-нибудь наместник, с грудью,
насквозь пронзенной мечом, висит вниз головою, будто летучая мышь. Кого
стегают железными бичами, кто придушен тяжестью камней, которых не сдвинет
и тысяча человек, кого терзают клювы хищных птиц, в кого впились зубы
ядовитого дракона, - пыток, как и грешников, там столько, что не
перечесть.
Но самое ужасное - это падающая сверху карета, соскользнувшая до
середины нож-дерева, которое торчит, как клык хищного животного. За
бамбуковой занавеской, приподнятой порывами адского ветра, женщина, так
блистательно разряженная, что ее можно принять за фрейлину или статс-даму,
с развевающимися в огне длинными черными волосами, бьется в муках, откинув
назад белую шею, и вспомнить ли эту женщину, вспомнить ли пылающую карету
- все, все так и вызывает перед глазами муки огненного ада. Кажется, будто
ужас всей картины сосредоточился в этой одной фигуре. Это такое
нечеловеческое искусство, что, когда глядишь на картину, в ушах сам собой
раздается страшный вопль.
Да, вот какая это вещь, и для того, чтобы она была написана, и
произошло то страшное дело. Ведь иначе даже сам Есихидэ - как мог бы он
так живо нарисовать муки преисподней? За то, что он создал эту картину,
ему пришлось перенести такие страдания, что сама жизнь ему опостылела.
Можно сказать, этот ад на картине - тот самый ад, куда предстояло попасть
и самому Есихидэ, первому художнику своей страны.
Может быть, торопясь поведать вам об этой удивительной ширме с муками
ада, я забежала вперед. Ну, теперь буду продолжать по порядку и перейду к
Есихидэ в ту пору, как он получил от его светлости повеление написать
картину мук ада.
7
Месяцев пять-шесть Есихидэ совсем не показывался во дворец и занимался
только своей картиной. Странное дело, стоило ему сказать себе: "Ну,
принимаюсь за работу!" - как он, такой чадолюбивый отец, забывал даже
родную дочь. Тот ученик, о котором я давеча упоминала, рассказывал мне,
что, когда Есихидэ брался за работу, в него точно лиса вселялась. И
правда, в то время прошел слух, будто Есихидэ составил себе имя в живописи
потому, что дал обет богу счастья. В подтверждение некоторые говорили, что
надо только потихоньку подсмотреть, как Есихидэ работает, и тогда
непременно увидишь, как вокруг него - и спереди, и сзади, и со всех сторон
- вьются призраки-лисицы. Правда то, что, взяв в руки кисть, он забывал
обо всем на свете, кроме своей картины. И днем и ночью сидел он,
запершись, и редко выходил на дневной свет. А когда писал ширму с муками
ада, то стал совсем как одержимый.
Мало того что у себя в комнате, где и днем были спущены занавеси, он
при свете лампад тайными способами растирал краски или, нарядив учеников в
суйкан или каригину, тщательно срисовывал каждого в отдельности. От таких
чудачеств он не воздерживался никогда, даже еще до того, как стал писать
ширмы с муками ада, при любой работе. Когда он писал в храме Рюгайдзи
картину "Круговорот жизни и смерти", то спокойно присаживался перед
валявшимися на дорогах трупами, от которых всякий обыкновенный человек
нарочно отворачивается, и точка в точку срисовывал полуразложившиеся руки,
ноги и лица. Каким образом находил на него такой стих - это, пожалуй, не
всякий поймет. Рассказывать подробно сейчас не хватит времени, но если
поведать вам самое главное, то вот как это происходило.
Однажды, когда один из учеников Есихидэ (тот самый, о котором я уже
говорила) растирал краски, мастер вдруг подошел и сказал ему:
- Я хочу немного соснуть. Только в последнее время я все вижу плохие
сны.
В этом не было ничего особенного, и ученик, не бросая работы, коротко
ответил:
- Хорошо.
Однако Есихидэ - что бы вы думали! - с небывало грустным видом смущенно
попросил:
- Не посидишь ли ты возле меня, пока я буду спать?
Ученику показалось странным, что мастер принимает так близко к сердцу
какие-то сны, но просьба не была обременительна, и он согласился. Тогда
мастер опять встревоженно и как-то смущенно продолжал:
- Тогда ступай в заднюю комнату. А если придут другие ученики, то пусть
ко мне не входят.
Это была та комната, где он писал картины, и там при задвинутой, как
ночью, двери в тусклом свете лампад стояла ширма с картиной, пока
набросанной только тушью. Ну вот, когда они пришли туда, Есихидэ подложил
под голову локоть и крепко заснул, как будто совсем обессилев от
усталости. Но не прошло и получаса, как до слуха сидевшего возле него
ученика стали доноситься какие-то непонятные, еле слышные стоны.
8
Стоны становились громче и постепенно перешли в прерывистую речь -
казалось, будто утопающий стонет и вскрикивает, захлебываясь в воде.
- Что ты говоришь: "Приходи ко мне"? Куда приходить? - "Приходи в ад.
Приходи в огненный ад!" - Кто ты? Кто ты, говорящий со мной? Кто ты? -
"Как ты думаешь, кто?"
Ученик невольно перестал растирать краски и украдкой боязливо взглянул
на мастера: морщинистое лицо старика побледнело, на нем крупными каплями
выступил пот, рот с редкими зубами и пересохшими губами был широко
раскрыт, как будто он задыхался. А во рту что-то шевелилось быстро-быстро,
словно дергали за нитку, - да, да, это был его язык. Отрывистые слова
срывались с этого языка.
- "Как ты думаешь, кто?" - Да, это ты. Я так и думал, что это ты. Ты
пришел за мной? - "Говорю тебе, приходи. Приходи в ад!" - В аду... в аду
ждет моя дочь.
Ученику стало жутко, ему вдруг померещилось, будто с ширмы соскользнули
какие-то зыбкие, причудливые тени. Разумеется, ученик сейчас же протянул
руку к Есихидэ и что было сил стал трясти его, чтобы разбудить, но мастер
продолжал во сне, как в бреду, говорить сам с собой и никак не мог
проснуться. Тогда ученик, собравшись с духом, плеснул ему в лицо стоявшую
рядом воду для мытья кистей.
- "Она ждет, садись в экипаж... садись в этот экипаж и приезжай в
ад!.."
В ту же минуту эти слова превратились в стон, как будто говорящему
сдавили горло, и Есихидэ, раскрыв глаза, вскочил так быстро, словно его
кольнули. Должно быть, необычайные видения сна еще витали под его веками.
Некоторое время он испуганно смотрел прямо перед собой с широко раскрытым
ртом и наконец, придя в себя, вдруг грубо приказал:
- Мне уже лучше, ступай!
Зная, что мастеру нельзя перечить, иначе непременно получишь выговор,
ученик поспешно вышел из комнаты, и когда он опять попал на яркий
солнечный свет, то облегченно вздохнул, как будто сам проснулся от дурного
сна.
Но это еще ничего, а вот примерно через месяц Есихидэ позвал к себе в
комнату другого ученика: художник, кусая кисть, сидел при тусклом свете
лампады и, резко обернувшись к вошедшему, сказал:
- Слушай, у меня к тебе просьба: разденься догола!
Так как и раньше случалось, что мастер давал такое приказание, ученик,
быстро скинув одежду, разделся донага. Тогда Есихидэ как-то странно
скривился.
- Я хочу посмотреть на человека, закованного в цепи, так что, как мне
ни жаль тебя утруждать, исполни ненадолго мою просьбу, - хладнокровно
произнес он.
Этот ученик был крепко сложенный юноша, которому больше пристало
держать в руках меч, чем кисти, но тут даже он испугался. Позже,
рассказывая об этом, он всегда повторял: "Я думал, уж не сошел ли мастер с
ума, не хочет ли он убить меня". Но мастера его нерешительность, должно
быть, вывела из терпения. Перебирая в руках откуда-то взявшуюся тонкую
железную цепь, он стремительно, точно набрасываясь на врага, схватил
ученика за плечи, силой скрутил ему руки и обмотал цепью все тело, потом
рванул за конец, и ученик, потеряв равновесие, во весь рост грохнулся на
пол.
9
В эту минуту ученик похож был на опрокинутую бутылку сакэ. Руки и ноги
его были безжалостно скручены, так что шевелить он мог только головой. К
тому же цепь так стягивала его полное тело, что кровь в нем остановилась,
и не только на лице и на груди, но на всем теле кожа у него стала
багровой. Но Есихидэ все это ничуть не беспокоило. Расхаживая вокруг этого
тела, похожего на опрокинутую бутылку, и рассматривая его со всех сторон,
он один за другим делал наброски. Какие мучения испытывал скованный
ученик, об этом, пожалуй, незачем и говорить.
Так, вероятно, продолжалось бы долго, если бы не произошло нечто
неожиданное. К счастью (а может быть, лучше сказать - к несчастью), из-за
стоявшего в углу комнаты горшка вдруг, извиваясь, узкой лентой потекло
что-то похожее на струю черного масла. Вначале оно двигалось вперед
медленно, как липкая жидкость, но потом стало скользить быстрее и,
поблескивая, подтекло к самому носу ученика. Тогда он с трудом, не помня
себя, застонал: "Змея, змея!" Как он потом рассказывал, ему казалось в эту
минуту, что вся кровь в нем застыла, - и было отчего. Змея уже чуть не
касалась своим холодным жалом его шеи, в которую въелись цепи. Это
неожиданное вмешательство испугало даже бесчеловечного Есихидэ. Поспешно
бросив кисть, он нагнулся и мигом ухватил змею за хвост, так что она
повисла вниз головой. Змея, покачиваясь, подняла голову и обвилась сама
вокруг себя, но никак не могла дотянуться до его руки.
- Из-за тебя пропал рисунок, - хрипло и злобно пробормотал он, бросив
змею в горшок в углу комнаты и с явной неохотой развязал цепь, которой был
опутан ученик. Это было все, он даже не сказал ученику доброго слова.
Должно быть, он досадовал не столько из-за того, что ученика могла укусить
змея, сколько из-за того, что испортил рисунок. Потом уже стало известно,
что и эту змею он нарочно держал у себя, чтобы рисовать с нее.
Пожалуй, довольно рассказать это одно, чтобы вы в общем представили
себе его увлечение работой - неистовое, прямо бешеное. Но уж расскажу
заодно, как другой ученик, лет тринадцати-четырнадцати, из-за ширмы с
муками ада пережил такой ужас, который чуть не стоил ему жизни. У этого
ученика была белая, как у женщины, кожа. Однажды вечером мастер позвал его
в свою комнату, и он, ничего не подозревая, пошел на зов. Смотрит -
Есихидэ при свете лампады кормит с рук сырым мясом какую-то невиданную
птицу. Величиной она была, пожалуй, с кошку. Да и перья, торчавшие с обеих
сторон, как уши, и большие круглые янтарные глаза - все это тоже
напоминало кошку.
10
Есихидэ обычно терпеть не мог, чтобы кто-нибудь совал нос в его дела.
Так было и со змеей, о которой я сейчас рассказывала, и вообще о том, что
делалось у него в комнате, он ученикам не сообщал. То на столе у него
стоял череп, то красовались серебряные шарики или лакированные подносики;
смотря по тому, что он рисовал, в комнате его появлялись самые неожиданные
предметы. И куда он потом все это девает - никто не знал. Пожалуй, и толки
о том, что ему помогает бог счастья, пошли отсюда.
Поэтому ученик, решив, что и эта невиданная птица понадобилась мастеру
для картины с муками ада, стоя перед мастером, почтительно спросил:
- Что вам угодно?
Но Есихидэ, как будто не слыша его, облизнул свои красные губы и указал
подбородком на птицу.
- Ну что, совсем ручная, а?
- Как она называется? Я такой никогда не видал! - сказал ученик, с
опаской поглядывая на ушастую птицу, похожую на кошку.
- Что, не видал? - усмехнулся Есихидэ. - По-городскому воспитан, вот
беда... Эта птица называется филин, мне ее несколько дней назад подарил
охотник из Курама. Только ручные среди них, пожалуй, редко попадаются.
С этими словами он медленно поднес руку к птице, только что кончившей
есть, и тихонько погладил ее по спине, от хвоста вверх. И что ж? - в тот
же миг птица издала пронзительный крик и вдруг как взлетит со стола, да
как расправит когти, да как ринется прямо на ученика! Если бы он не успел
закрыться рукавом, она, наверно, истерзала бы ему лицо. Ахнув от страха,
ученик стал махать рукавом, стараясь отогнать филина, а птица, щелкая
клювом, опять на него... Тут уж ученику было не до того, что здесь сам
мастер: он принялся и стоя отбиваться, и сидя ее гнать, и метаться по
тесной комнате то туда, то сюда, а диковинная птица все за ним - то повыше
взлетит, то пониже опустится, и так и метит все через какую-нибудь щелочку
прямо в глаз. При этом она страшно хлопала и шелестела крыльями, и от
этого ему почему-то чудился не то запах опавших листьев, не то брызги
водопада, не то прелый дух перебродивших фруктов, что обезьяны прячут в
дуплах... Сказать "жутко" - мало. Сердце у него сжималось, и тусклый свет
лампады казался ему лунным сиянием, а комната учителя - далеким горным
ущельем, осажденным демонами.
Однако ученика испугало не только то, что на него накинулся филин. Нет,
волосы у него встали дыбом, когда мастер Есихидэ, хладнокровно глядя на
весь этот переполох, спокойно развернул бумагу, вынул кисть и стал
срисовывать эту страшную картину - как женоподобного юношу терзает
диковинная птица. Стоило ученику одним глазом увидеть это, как его охватил
несказанный страх, и он даже подумал, уж не собирается ли мастер убить
его.
11
Да и в самом деле, нельзя сказать, чтобы мастер не был на это способен.
Ведь похоже было на то, что он нарочно позвал ученика, чтобы натравить на
него птицу и срисовать, как он будет метаться. Поэтому, когда ученик
увидел, что делает мастер, он, не помня себя, спрятал голову в рукава,
закричал страшным голосом и скорчился на полу у двери в углу комнаты.
Тогда Есихидэ как-то испуганно вскрикнул и вскочил, но тут птица зашумела
крыльями еще сильнее, и в этот миг раздался оглушительный грохот, как
будто что-то упало и разбилось. Ученик, полумертвый от страха, невольно
опустив рукав, поднял голову, смотрит - в комнате совершенно темно, и
только слышно, как мастер сердито кличет учеников.
Наконец издалека отозвался какой-то ученик и торопливо вошел со свечой
в руке. При коптящем огоньке стало видно, что лампада опрокинута, пол и
татами залиты маслом и на полу валяется филин, судорожно хлопая одним
крылом. Есихидэ так и застыл, приподнявшись над столом, и с ошеломленным
видом бормочет что-то непонятное. И неудивительно: вокруг филина, захватив
его голову и полтуловища, обвилась черная змея. Должно быть, когда ученик
скорчился у порога, он опрокинул горшок. Змея выползла, филин хотел ее
клюнуть - вот и началась вся эта кутерьма. Ученики переглянулись и только
подивились представшему перед ними странному зрелищу, а потом молча
поклонились мастеру и быстро вышли из комнаты. Что стало со змеей и птицей
дальше - никто не знает.
Подобным историям не было числа. Я забыла сказать - ширмы с муками ада
художнику повелели написать в начале осени, и вот до самого конца зимы
ученики все время жили под страхом этих чудачеств мастера. Но в конце зимы
у мастера с работой стало что-то не ладиться, вид у него сделался еще
мрачнее, говорил он с раздражением. А картина на ширме как была набросана
на три четверти, так дальше и не подвигалась. Мало того, порой художник
даже замазывал то, что раньше нарисовал, и этому не видно было конца.
Но что именно у него не ладилось - никто не знал. Да вряд ли кто и
старался узнать: наученные горьким опытом, ученики чувствовали себя так,
словно сидели в одной клетке с тигром или волком, и только старались не
попадаться мастеру на глаза.
12
За это время не случилось ничего такого, о чем стоило бы рассказывать.
Вот только... у упрямого старикашки почему-то глаза стали на мокром месте;
бывало, как останется один - плачет. Один ученик говорил мне - раз он
зачем-то зашел в сад и видит: мастер стоит на галерее, смотрит на весеннее
небо, а глаза у него полны слез. Ученику стало как-то неловко, он молча
повернулся и торопливо ушел. Ну, не странно ли, что этот самонадеянный
человек, который для "Круговорота жизни и смерти" срисовывал трупы,
валяющиеся по дорогам, плакал, как дитя, из-за того, что ему не удается,
как хочется, написать картину.
Но пока Есихидэ работал как бешеный над своей картиной, будто совсем
потеряв рассудок, его дочь отчего-то становилась все печальней, и даже мы
стали замечать, что она то и дело глотает слезы. Она и всегда была
задумчивая, тихая, а тут еще и веки у нее отяжелели, глаза ввалились -
совсем грустная стала. Сначала мы гадали - то ли об отце думает, то ли
любовная тоска, ну а потом пошли толки, будто его светлости угодно стало
склонять ее к своим желаниям, и уж после этого все разговоры как ножом
отрезало, точно все о ней вдруг позабыли.
Как-то ночью, уже когда пробила стража, я одна проходила по галерее.
Вдруг откуда-то подбежала обезьянка Есихидэ и ну дергать меня за подол
юбки. Была теплая ночь, луна слабо светила, казалось, пахнет цветущими
сливами. Вот я при свете луны и увидела, - что вы думаете? - обезьянка
оскалила свои белые зубы, сморщила нос и кричит, как сумасшедшая. Мне
стало как-то не по себе, досада меня взяла, что она дергает за новую юбку,
и я было оттолкнула ее и хотела пройти дальше, но потом передумала: ведь
уже был случай, когда один слуга обидел обезьянку и ему досталось от
молодого господина. К тому же видно было, что и обезьянка так поступала
неспроста. Тогда я решила узнать, в чем дело, и нехотя прошла несколько
шагов в ту сторону, куда она меня тащила.
Так я оказалась у того места, где галерея поворачивала за угол и откуда
за изогнутыми ветвями сосен был виден пруд, чуть поблескивавший даже в
ночном полумраке. И вдруг я с испугом услыхала из комнаты рядом тревожный
и в то же время странный тихий шум чьего-то спора. Кругом все замерло в
полной тишине, не слышно было человеческого голоса, и только не то в
лунных лучах, не то в ночной мгле - не поймешь - плескались рыбы. Поэтому,
услыхав эти звуки, я невольно остановилась. "Ну, если это кто-нибудь
озорничает, я им покажу!" - подумала я и, сдерживая дыхание, тихонько
прильнула к двери.
13
Обезьянке, видно, казалось, что я мешкаю. Она нетерпеливо покружилась у
моих ног, потом жалобно застонала, точно ее душили, и вдруг вскочила мне
на плечо. Я невольно отвела голову в сторону, хотела от нее увернуться, а
обезьянка, чтобы не соскользнуть вниз, вцепилась мне в рукав, - и в эту
минуту совсем забывшись, я покачнулась и всем телом ударилась о дверь. Ну,
тут уж медлить нельзя было. Я быстро раздвинула дверь и хотела было
кинуться в не освещенную луной глубину комнаты, но тут же остановилась в
испуге, потому что навстречу мне, словно стрела, спущенная с тетивы,
выскочила из комнаты какая-то женщина. В дверях она чуть не столкнулась со
мной, кинулась наружу, там вдруг упала на колени и, задыхаясь, испуганно
уставилась на меня так, словно увидела перед собой что-то страшное.
Я думаю, незачем и говорить, что это была дочь Есихидэ. Но в этот вечер
она показалась мне прямо на себя непохожей. Глаза широко раскрыты. Щеки
пылают румянцем. К тому же беспорядок в одежде придал ей прелесть,
необычную при ее всегдашнем младенческом виде. Неужто это в самом деле
нежная, пугливая дочь Есихидэ? Я прислонилась к двери, глядя на эту
красивую девическую фигуру, озаренную луной, и, указывая в ту сторону,
откуда слышались чьи-то поспешно удалявшиеся шаги, спросила глазами: кто?
Но девушка, закусив губы, молча покачала головой. Какой у нее был
расстроенный вид!
Тогда я нагнулась и, приблизив губы к ее уху, шепнула: "Кто?" Но опять
она только покачала головой и ничего не ответила. Мало того, на ее длинных
ресницах повисли слезы, и она еще крепче сжала губы.
Я от природы глупа и, кроме самых простых, всем понятных вещей, ничего
не смыслю. Поэтому я просто не знала, что еще сказать, и некоторое время
стояла неподвижно, словно прислушивалась, как бьется ее сердце. Да и
расспрашивать ее дальше мне почему-то казалось нехорошо...
Сколько времени это продолжалось, не знаю. Наконец я задвинула дверь и,
оглянувшись на девушку, которая, видно, уже немного пришла в себя, как
можно мягче сказала: "Ступай к себе в комнату". Потом с какой-то тревогой
в душе, как будто я увидела что-то недозволенное, и чувствуя себя неловко,
- а перед кем, не знаю, - я пошла туда, куда направлялась. Но не прошла и
десяти шагов, как кто-то опять робко потянул меня сзади за подол. Я
испуганно оглянулась. Как вы думаете, кто это был?
Смотрю - у моих ног стоит обезьянка Есихидэ и, сложив руки, как
человек, звеня золотым колокольчиком, учтиво мне кланяется.
14
После происшествия этого вечера минуло дней двадцать. Однажды Есихидэ
неожиданно пришел во дворец и попросил приема у его светлости: художник
был человек низкого звания, но давно уже пользовался благоволением его
светлости. И его светлость, который не так-то легко принимал кого бы то ни
было, и на этот раз охотно соизволил дать свое согласие и сейчас же позвал
его к себе. Есихидэ был в своем всегдашнем темно-желтом каригину и помятой
момиэбоси; с видом еще более угрюмым, чем обычно, он почтительно простерся
ниц перед его светлостью и хриплым голосом проговорил:
- Дело идет о ширме с картиной мук ада, что ваша светлость давно
изволили повелеть мне написать. С великим усердием днем и ночью держал я
кисть и добился успеха. Большая часть моей работы уже сделана.
- Прекрасно, я доволен.
Однако голос его светлости, изволившего произнести эти слова, звучал
как-то вяло, без воодушевления.
- Нет, ничего прекрасного нет! - Есихидэ с несколько рассерженным видом
опустил глаза. - Большая часть сделана, но одного я сейчас никак не могу
нарисовать.
- Что такое?! Не можешь нарисовать?
- Да, не могу. Я никогда не могу рисовать то, чего не видел. А если
нарисую, то недоволен. Выходит, все равно что не могу.
Услыхав эти слова, его светлость насмешливо улыбнулся.
- Значит, чтобы нарисовать ширмы с муками ада, тебе нужно увидеть ад?
- Да, ваша светлость изволит говорить правду. Но несколько лет назад,
во время большого пожара, я собственными глазами видел такой яростный
огонь, что он может сойти за пламя ада. И пламя на картине "Едзири-Фудо"
[традиционный сюжет буддийской живописи: Фудо среди извивающихся языков
пламени] я написал благодаря тому, что мне привелось видеть этот пожар.
Ваша светлость изволите знать эту картину.
- А как же с грешниками? Да и адских слуг ты вряд ли видел?
Его светлость задавал один вопрос за другим с таким видом, как будто
слова Есихидэ совершенно не доходили до его ушей.
- Я видел человека, закованного в цепи. Я полностью срисовал, как
другого человека терзала хищная птица. Так что нельзя сказать, что я
совсем не знаю мучений грешников. И адские слуги... - Есихидэ криво
усмехнулся, - и адские слуги не раз являлись мне не то во сне, не то
наяву. Черти с бычьими мордами, с конскими головами или с тремя лицами и
шестью руками, бесшумно хлопая в ладоши, беззвучно разевая рты, приходят
меня истязать, можно сказать, ежедневно и еженощно. Нет... что я хочу и не
могу нарисовать - это не то.
Такие слова, должно быть, изумили даже его светлость. Некоторое время
его светлость недовольно смотрел на Есихидэ, а потом, грозно сдвинув
брови, отрывисто бросил:
- Говори, чего же ты не можешь нарисовать?
15
- Я хочу в самой середине ширмы нарисовать, как сверху падает карета.
Сказав это, Есихидэ в первый раз устремил пронизывающий взгляд в лицо
его светлости. Я слышала, что, говоря о картинах, он как будто делается
сумасшедшим, и вот в эту минуту от его взгляда действительно становилось
жутко.
- А в карете, - продолжал художник, - разметав охваченные пламенем
черные волосы, извивается в муках изящная придворная дама. Задыхаясь от
дыма, искривив брови, она запрокинула лицо вверх. Рука срывает бамбуковую
занавеску, может быть, чтобы избавиться от сыплющихся с нее дождем искр.
Над нею, щелкая клювами, кружат и вьются десять, двадцать диковинных
птиц... Вот эту даму в карете - ее-то мне и не удается никак нарисовать!
- Ну и что же? - почему-то с довольным видом понукал художника его
светлость.
А Есихидэ с трясущимися, точно от лихорадки, красными губами еще раз,
как во сне, повторил:
- Ее-то мне и не удается нарисовать... - И вдруг резко, точно
набрасываясь на кого-то, он выкрикнул: - Прошу вашу светлость - сожгите у
меня на глазах карету. И кроме того, если можно...
Лицо его светлости потемнело, но вдруг он громко захохотал. И, давясь
от смеха, изволил проговорить:
- Я сделаю все, как ты просишь. А можно или нельзя - об этом рассуждать
ни к чему.
Когда я услыхала эти слова, сердце у меня екнуло, и мне вдруг стало
страшно. Да и в самом деле, вид у его светлости тоже был необыкновенный -
на губах пена, в бровях гроза, можно было подумать, что его заразило
безумие Есихидэ. Его светлость замолчал было, но вдруг точно что-то
прорвалось в нем, и он опять, безостановочно, громко смеясь, сказал:
- Сожгу карету! И посажу туда изящную женщину, наряженную придворной
дамой. И женщина в карете, терзаемая пламенем и черным дымом, умрет
мучительной смертью. Тот, кто замыслил это нарисовать, действительно
первый художник на свете! Хвалю. О, хвалю!
Услыхав слова его светлости, Есихидэ сразу побледнел, только губы у
него шевелились, точно он ловил ртом воздух, и вдруг, как будто все тело
его ослабело, он припал руками к полу и тихо, едва слышно, поблагодарил:
- Это великое счастье!
Должно быть, при словах его светлости перед ним воочию предстал весь
ужас его замысла. За всю мою жизнь я только в этот единственный раз его
пожалела.
16
Это случилось через два-три дня, ночью. Его светлость, согласно своему
обещанию, изволил позвать Есихидэ, чтобы дать ему посмотреть своими
глазами, как горит карета. Разумеется, это произошло не во дворце у реки
Хорикава. Карету сожгли на загородной вилле, где раньше, кажется, изволила
проживать сестра его светлости. Эту виллу в просторечии называли "Дворец
Юкигэ".
Этот "Дворец Юкигэ" был давно уже необитаем, и большой заброшенный сад
совсем запустел. Это место выбрали, вероятно, по предложению тех, кто
видел, как здесь пустынно. Ходили всякие толки и о скончавшейся здесь
сестре его светлости: например, будто и теперь в безлунные ночи по галерее
таинственно, не касаясь земли, скользит ее алое платье. Здесь и днем было
мрачно, но едва заходило солнце, сильнее раздавалось среди теней
бормотанье садовых ручьев, и выпи жутко носились при свете звезд, точно
какие-то диковинные существа.
И тогда как раз была темная безлунная ночь. При светильниках можно было
видеть, как его светлость в придворном платье - желтой наоси [повседневное
одеяние знатного человека, длинный шелковый кафтан] и темно-лиловой хакама
с гербами - сидит, скрестив ноги, у края наружной галереи на подушке,
окаймленной белой парчой. Вокруг него почтительно расположились
приближенные. Среди них особенно бросался в глаза один силач, о котором
рассказывали, что еще недавно, во время войны в Митиноку [имеется в виду
одна из феодальных междоусобиц], он от голода ел человеческое мясо и с тех
пор мог сломать рога живому оленю. Он с внушительным видом восседал в
углу, опоясанный широким поясом, держа меч рукояткой вниз. Ветер колебал
пламя светильников, и человеческие фигуры то выступали на свет, то уходили
в тень, и все это было похоже на сон и почему-то наводило страх. А в саду
сверкала золотыми украшениями, как звездами, карета, незапряженная, с
оглоблями, опущенными наклонно на подставку. Над высоким верхом ее нависал
густой мрак, и при взгляде на нее холод пробегал по спине, даром что уже
начиналась весна. Синяя бамбуковая занавеска с узорчатой каймой была
опущена донизу и скрывала то, что находилось внутри. Вокруг кареты стояли
наготове слуги с горящими сосновыми факелами в руках, следя за тем, чтобы
дым не относило к галерее.
Сам Есихидэ сидел на корточках поодаль, напротив галереи. В своем
всегдашнем каригину и помятой шапке момиэбоси он казался каким-то особенно
маленьким, жалким, словно его давила тяжесть звездного неба. Позади него в
таком же костюме сидел, по-видимому, сопровождавший его ученик. Так как
они оба были далеко и в темноте, с моего места над галереей нельзя было
различить даже цвета их платья.
17
Время близилось к полуночи. Темнота, окутывавшая сад с его деревьями и
ручейками, поглощала все звуки, и в тишине, когда кажется, будто слышишь
свое дыхание, раздавался только легкий шелест ветерка; при каждом его
дуновении доносился запах копоти и дыма факелов. Его светлость некоторое
время изволил молча смотреть на эту причудливую картину, а потом,
нагнувшись вперед, резким голосом позвал:
- Есихидэ!
Художник как будто что-то ответил, но до моего слуха донесся лишь
невнятный стон.
- Есихидэ! Сегодня я, как ты хотел, сожгу карету.
Проговорив это, его светлость бросил беглый взгляд на приближенных. В
эту минуту они как будто многозначительно переглянулись и улыбнулись, а
может быть, мне это показалось. Есихидэ поднял голову и почтительно
посмотрел на галерею, но ничего не сказал.
- Смотри же хорошенько! Это карета, в которой я раньше ездил. Ты ее,
наверно, помнишь. Я хочу сейчас зажечь ее и воочию показать тебе огненный
ад. - Его светлость замолчал и опять кинул взгляд на приближенных. Потом
вдруг жестко произнес: - Внутри, связанная, сидит преступница. И, значит,
когда карету зажгут, тело негодницы сгорит, кости обуглятся, и она
погибнет в жестоких мучениях. Для твоей ширмы это неповторимая натура! Не
упусти же, присмотрись, как запылает белоснежная кожа. Смотри хорошенько,
как, воспламенившись, искрами разлетятся черные волосы.
Его светлость замолчал в третий раз, но потом, точно что-то вспомнив и
смеясь, - на этот раз неслышно, так, что только тряслись плечи, -
произнес:
- Такого зрелища не увидишь до скончания века! Я тоже на него погляжу.
Ну-ка, подымите занавески, покажите Есихидэ, кто сидит внутри!
Услышав повеление, один из слуг с высоко поднятым факелом подошел к
карете и, протянув руку, одним движением откинул занавеску. Пламя
пылающего факела алым колеблющимся светом ярко озарило тесную внутренность
кареты. Женщина, беспощадно закованная в цепи... о, кто бы мог ошибиться!
На роскошное, затканное цветами вишни шелковое платье изящно спускались
блестящие черные волосы, красиво сверкали косо воткнутые золотые шпильки.
По костюму ее было не узнать, но хрупкая фигурка, белая шея и
грустно-застенчивое личико... Это была дочь Есихидэ! Я чуть не вскрикнула.
И тогда... силач, сидевший против меня, встал и, схватившись за
рукоятку меча, устремил грозный взгляд на Есихидэ. Испуганная, я увидела,
что Есихидэ чуть не лишился рассудка. До сих пор он сидел на корточках
внизу, но теперь вскочил и, протянув вперед обе руки, не помня себя, хотел
броситься к карете. К сожалению, он был далеко от меня и было темно, так
что выражение его лица я не разглядела. Но не успела я об этом пожалеть,
как бледное, обескровленное лицо Есихидэ, нет, не лицо, а вся его фигура,
как будто подтянутая в воздух какой-то невидимой силой, прорезав тьму,
вдруг отчетливо встала у меня перед глазами. Это, по слову его светлости
"зажечь!", слуги бросили факелы, и, подожженная ими, ярко вспыхнула
карета, в которой сидела дочь художника.
18
Пламя быстро охватило верх кареты. Лиловые кисти, которыми были увешаны
ее края, заколыхались, как от ветра, снизу вырвались белые даже в темноте
клубы дыма, искры посыпались таким дождем, словно не то занавеска, не то
расшитые рукава одежды женщины, не то золотые украшения разом рассыпались
и разлетелись кругом... Страшнее этого ничего не могло быть! А пламя, что,
вытягивая огненные языки, обвивало кузов и полыхало до небес, - как его
описать? Казалось, точно упало само солнце и на землю хлынул небесный
огонь. В первый миг я чуть было не закричала, но теперь душа у меня
отлетела, и я только в ужасе смотрела с раскрытым ртом на эту страшную
картину. Но отец, Есихидэ...
Лица Есихидэ я не могу забыть до сих пор. Он хотел было не помня себя
броситься к карете, но в тот миг, когда вспыхнуло пламя, остановился и,
вытянув вперед руки, впивающимся взглядом смотрел туда, не отрываясь,
точно его притягивал дым, окутавший карету. Залитое светом морщинистое,
безобразное лицо его было ясно видно все до кончика бороды. Широко
раскрытые глаза, искривленные губы, судорожно подергивающиеся щеки... весь
ужас, отчаяние, страх, попеременно овладевавшие душой Есихидэ, были
написаны на его лице. У вора перед казнью, у грешника с десятью грехами и
пятью злодействами, представшего перед князьями преисподней, - вряд ли
даже у них может быть такое страдальческое лицо! И даже силач побледнел и
со страхом смотрел на его светлость.
Но его светлость, кусая губы и только иногда зловеще посмеиваясь, не
сводил глаз с кареты. А там... что я увидела там - у меня не хватает духа
об этом рассказывать. Это запрокинутое лицо задыхающейся от дыма женщины,
эти длинные спутанные волосы, охваченные пламенем, это красивое, затканное
цветами вишни платье, которое на глазах у всех превращалось в огонь... о,
что это был за ужас! В особенности в ту минуту, когда порыв ночного ветра
отогнал дым и в расступившемся пламени, в алом, мерцающем золотой пылью
зареве стало видно, как она, кусая повязку, которой ей завязали рот,
бьется и извивается так, что чуть не лопаются цепи, - о, в эту минуту, у
всех, начиная с меня и кончая тем силачом, волосы стали дыбом, словно мы
собственными глазами видели муки ада!
И вот опять будто порыв ночного ветра пробежал по верхушкам деревьев...
Так, верно, подумали все. И едва этот звук пронесся по темному небу, как
вдруг что-то черное, не касаясь земли, не паря по воздуху, - как падающий
мяч, одной прямой чертой сорвалось с крыши дворца прямо в пылающую карету.
И за обгоревшей дымящейся решеткой прижалось к откинутым плечам девушки и
испустило резкий, как треск разрываемого шелка, протяжный, невыразимо
жалобный крик... еще раз... и еще раз... Мы все не помня себя вскрикнули:
на фоне пламени, поднявшегося стеной, прильнув к девушке, скорчилась
привязанная было во дворце у реки Хорикава обезьянка с кличкой Есихидэ.
19
Но животное видно было одно лишь мгновение. Золотые искры снопом
взметнулись к небу, и сразу же не только обезьянка, но и девушка скрылась
в клубах черного дыма. Теперь в саду с оглушительным треском полыхала
только горящая карета. Нет, может быть, верней будет сказать, не горящая
карета, а огненный столб, взмывающий прямо в звездное небо.
Есихидэ как будто окаменел перед этим огненным столбом... Но странная
вещь: он, который до тех пор как будто переносил адскую пытку, стоял
теперь, скрестив на груди руки, словно забыв о присутствии его светлости,
с каким-то непередаваемым сиянием - я бы сказала, сиянием самозабвенного
восторга - на морщинистом лице. Можно было подумать, что его глаза не
видели, как в мучениях умирает его дочь. Красота алого пламени и мятущаяся
в огне женская фигура беспредельно восхищали его сердце и поглотили его
без остатка.
И взор его, когда он смотрел на смертные муки единственной своей
дочери, был не просто светел. В эту минуту в Есихидэ было таинственное,
почти нечеловеческое величие, подобное величию разгневанного льва, каким
он может присниться во сне. И даже бесчисленные ночные птицы, испуганные
неожиданным пламенем и с криками носившиеся по воздуху, даже они, - а
может быть, это только казалось, - не приближались к его помятой шапке.
Пожалуй, даже глаза бездушных птиц видели это странное величие, окружавшее
голову Есихидэ золотым сиянием.
Даже птицы. И тем более мы - все мы, вплоть до слуг, затаив дыхание,
дрожа всем телом, полные непонятной радости, смотрели не отрываясь на
Есихидэ, как на новоявленного будду. Пламя пылающей кареты, гремящее по
всему поднебесью, и очарованный им окаменевший Есихидэ... О, какое
величие, какой восторг! И только один - его светлость наверху, на галерее,
с неузнаваемо искаженным лицом, бледный, с пеной на губах, обеими руками
вцепился в свои колени, покрытые лиловым шелком, и, как зверь с пересохшим
горлом, задыхаясь, ловил ртом воздух...
20
О том, что в эту ночь его светлость во "Дворце Юкигэ" сжег карету,
как-то само собой стало известно повсюду, и пошли всякие слухи: прежде
всего почему его светлость сжег дочь Есихидэ? Больше всего толковали, что
это месть за отвергнутую любовь. Однако помышления его светлости клонились
совсем к другому: он хотел проучить злобного художника, который ради своей
картины готов был сжечь карету и убить человека.
В самом деле, я это слышала из собственных уст его светлости.
А Есихидэ, у которого прямо на глазах сгорела родная дочь, все же не
оставил своего твердого, как камень, желания написать картину, напротив,
это желание как-то даже окрепло в нем. Многие поносили его, называли
злодеем с лицом человека и сердцем зверя; позабывшим ради картины
отцовскую любовь. Отец настоятель из Екогава тоже держался таких мыслей и,
бывало, изволил говорить: "Сколь бы превосходен ни был он в искусстве и в
умении своем, но если не понимает он законов пяти извечных отношений [по
конфуцианским представлениям, отношения между правителем и подданными,
отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшим и между друзьями], быть
ему в аду".
Через месяц ширма с картиной мук ада была наконец окончена. Есихидэ
сейчас же принес ее во дворец и почтительно поверг на суд его светлости.
Как раз в это время и отец настоятель был тут же, и, кинув взгляд на
картину, он, конечно, был поражен страшной огненной бурей, бушевавшей в
преисподней, изображенной на ширме. Раньше он все хмуро косился на
Есихидэ, но тут произнес: "Превосходно!" Я и теперь еще не могу забыть,
как его светлость усмехнулся, услыхав эти слова.
С тех пор никто, по крайней мере, во дворце, уже не говорил о Есихидэ
ничего дурного. Может быть, потому, что, несмотря на прежнюю ненависть,
теперь всякий при взгляде на ширмы, подавленный странной мощью картины,
как будто воочию видел перед собой великие муки огненного ада.
Но в это время Есихидэ уже присоединился к тем, кого нет. Закончив
картину на ширмах, он в следующую же ночь повесился на балке у себя в
комнате. Вероятно, потеряв единственную дочь, он уже не в силах был больше
жить. Тело его до сих пор лежит погребенным в земле там, где раньше был
его дом. Впрочем, простой надгробный камень, на все эти долгие годы
отданный во власть дождей и ветра, так оброс мхом, что никто и не знает,
чья это могила.
Апрель 1918 г.
[Некоторые сюжетные линии новеллы навеяны рассказом 38 из сборника
"Рассказов, подслушанных в Удзн" ("Удзи сюи моногатари", XII в.)]
Текст взят с сайта http://lib.ru
на главную антология "Фантасты об искусстве"
