Антология "Фантасты об искусстве"
Составитель: Алексей Звероловлев
Дмитрий Биленкин. Все образы мира
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Лицо в толпе". М., "Молодая гвардия", 1985
("Библиотека советской фантастики").
OCR spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
За тесными громадами зданий гас блеклый московский вечер, и в окнах
темных фасадов, высвечивая недра квартир, загоралось электричество - этот
пещерный огонь двадцатого века. Наконец и хозяин застолья, щелкнув
выключателем, послал в сумерки свою каплю света. В галактике человеческих
жилищ одной звездочкой стало больше.
Внутри комнаты столь резкая перемена света сбила, как это бывает, и без
того вялый разговор. Впрочем, он склеился снова - все тот же
натянуто-обтекаемый, парадно-неловкий. Таким его делало присутствие среди
гостей друга хозяина, человека, который первым из всех недавно ступил на
раскаленную поверхность Венеры. Гости деликатно старались, чтобы он не
чувствовал себя центром жадного интереса, и выбирали обычные для застолья
темы, одновременно опасаясь, что эта будничность представит их людьми
неинтересными, тогда как каждый, наоборот, надеялся, что именно в его
обществе космонавт распахнется душой и они уйдут с вечера, к чему-то особо
приобщенные. Напряжение разговору придавало и то, что некоторые ловили
себя на скользком желании во что бы то ни стало блеснуть перед избранником
человечества, а может, и доказать свое над ним духовное превосходство. Так
уже само присутствие знаменитости возбуждало жесткие лучи самоанализа, и
от всего этого Гаршин чувствовал себя все более неуютно.
"А каково ему, центру всех наших притяжении и отталкивании? - с
пронзительным сочувствием подумал он. - Все ждут от него чего-то свежего,
незаурядного, а он же пуст! Ну да... Бесчисленные интервью, миллиардные
аудитории выжали из него все до последней капли, он все уже отдал нам, ибо
всякая личность конечна. Или не так?"
Было похоже, что Гаршин ошибся, ибо под занавес его размышлений хозяин
наконец удачно повернул разговор, и теперь космонавт рассказывал, со
вкусом рассказывал о вчерашних автомобильных гонках, на которых он вопреки
основательной (сами понимаете!) детренировке занял призовое место. При
этом сильные, уверенные руки космонавта двигались в такт словам, как бы
сжимая руль бешено рвущейся на повороте машины, а глаза блестели
оживлением. Чувствовалось, что он был счастлив вчера, дорвавшись до
мужского, с привкусом железа и риска дела, став рядовым, без скидок,
участником схватки за первенство. Тишина за столом установилась
благоговейная. Эта почтительность внимания, какой не могло быть, говори о
том же самом кто угодно другой, не сразу дошла до увлеченного рассказом
космонавта. Но когда дошла, речь его, не потеряв гладкости, как-то сразу
обесцветилась, а взгляд похолодел. И Гаршин понял, что жадный, верней,
жаждущий интерес гостей включил в космонавте уже привычный и тягостный
навык обязательного, не для себя, говорения.
Он с усилием отвел взгляд туда, где стекло книжной стенки туманно
удваивало затылки, лица, движения рук, льдистые силуэты бутылок. Странным
и нелепым показалось Гаршину это мгновение. Ведь рядом, здесь, в этой
будничной комнате, сидит человек, недавно побывавший на другой - подумать
только! - планете, ступивший на дно мрачного, давящего, жаркого ада,
вынесший все это, видевший то, чего никто не мог, даже не смел увидеть, и
несущий в себе образ чужого мира. И что же? При чем тут автомобильные
гонки?! Почему внимание сосредоточивается даже на таком пустяке, как отказ
космонавта попробовать свекольный салат, а банальная фраза: "Спасибо, я не
любитель свеклы..." - вдруг как-то иначе освещает его самого и все им
сделанное?
Разговор меж тем окончательно зачадил, и в улыбке хозяина, которой он
одарял всех, все отчетливей проступала мука.
- Есть тост, - не выдержал Гаршин, и все удивленно притихли, поскольку
знали, что тосты он говорить не умеет.
- Космос и косметика - слова одного корня, вот что я хочу сказать! Но
космос далек, хотя и велик, напоминает о себе редко, тогда как косметика,
если брать это понятие широко, вездесуща. Она в некотором роде как воздух,
которым нельзя не дышать. Но эта спертость ощутима и тогда, когда...
Короче, если косметика каждодневна, то...
"Влип!" - холодея, подумал Гаршин, чувствуя себя не в силах выпутаться
из сложных разветвлений мысли и тонко, главное, необидно закруглить тост.
- Словом, за умение всегда различать космос и косметику в их
противоположности...
- В единстве! - внезапно подхватил космонавт. - Ведь что? - Он быстро
взглянул на окружающих. - Изначально у греков космос означал порядок,
гармонию, лад мировой красоты...
- Которая не только у греков считалась синонимом счастья! - обрадованно
согласился Гаршин.
- Именно. Космос как физическую протяженность мы бодро осваиваем. И
житейски чувствуем себя в нем, как в непривычном, еще не по росту,
костюме. Нужны, необычайно нужны такие искатели новой гармонии, которые и
о былом античном смысле презренной косметики вспомнят. Простите, не знаю
вашего имени...
- Сергей Павлович Гаршин, искусствовед, - торопливо подсказал хозяин.
- Вот как? - космонавт пристально посмотрел на Гаршина. - Живопись,
скульптура, кино?
- Живопись, - смущенно ответил тот.
- Древняя?
- Нет, современная.
- Хорошо! Уйдя в философию, я, извините, сбил ваш тост. Что же, за
единство мысли, чувства и дела, за их гармонию, не так ли?
Все шумно и облегченно потянулись чокаться. Улучив момент, космонавт
наклонился к хозяину. Тот быстро закивал. Гаршин ничего не расслышал, но
обостренное чутье подсказало, что разговор о нем. Позже, когда все
поднялись из-за стола, космонавт остановил его.
- Вы не можете заехать ко мне? Есть небольшое, связанное с искусством
дело, и вы для него кажетесь подходящим человеком.
Все выглядело так, будто тяжелая рука космонавта отдыхает на руле и
будто машина идет своей волей, ювелирно вписываясь в просветы движения,
чтобы тут же стремительно обогнать всех. Массивное, с крутыми надбровными
дугами лицо космонавта напоминало Гаршину кого-то, он так и не уловил
кого. Телевидение и снимки скрадывали это сходство. Сейчас беглое
скольжение глубоких уличных теней огрубило лепку лица, и Гаршин наконец
понял, кого напоминает его новый знакомый. Древнего, чей портрет был в
школьном учебнике, охотника на мамонтов!
Ничего удивительного в этом не было - облик человека мало изменился за
последний десяток тысячелетий. Все же наблюдение поразило Гаршина. Черт
знает что! И мозг прежний, не только лицо, а давно ли человек валил
мамонта, и вот теперь он кладет к своим ногам целые планеты... Что же
будет его трофеем завтра?
- Трудно вам, Сергей Павлович, должно быть, приходится, - без улыбки
сказал космонавт.
- Что?.. Почему?
- Сфера такая - искусство. У нас сделано дело, так уж сделано. А у вас
иногда спор на годы - шедевр появился или мазня.
- Не совсем так... Кстати, в точнейшей вроде бы геометрии работу
Лобачевского еще дольше считали бредом.
- Это родственная сфера, я не о том. Что мгновенно и всеми оценивается
по достоинству? Достижение какого-нибудь полюса, покорение Джомолунгмы или
рекорд в спорте. Потому, очевидно, и мы в героях ходим.
- Что справедливо. У вас за неудачу плата другая.
- Бывает, не возвращаемся, верно. Но и художник за выход на новую
орбиту искусства, согласитесь, часто расплачивается пережогом нервов. И
если уж выбирать конец...
- Сейчас вы, чего доброго, скажете, что выбрали свою профессию из-за
малодушия!
- Один - ноль! - Космонавт скупо улыбнулся. - Кстати, сколько всего
картин было написано только за последние полвека?
- Не знаю. Точно этого никто не знает. Миллионы.
- А о скольких вам известно хоть что-нибудь?
- О тысячах... Право, не считал, да и зачем?
- Значит, есть миллионы, о которых даже специалист ничего не знает, не
слышал, не помнит. Жутковатое соотношение удач и попыток, вам не кажется?
Вот мы и приехали.
Космонавт легко взбежал по ступенькам подъезда. "Я-то, дурак, решил,
что личность исчерпаема! - поспешая за ним, подумал Гаршин. - К чему он,
однако, клонит?"
Лифт пулей взлетел на сорок второй этаж.
В квартире, судя по ее виду, скорей гостили, чем жили. Возможно, это
впечатление создавали широкие, как на аэродроме, во всю стену окна. Дом
был типа "скворечника", ячейки квартир висели свободно, не перекрывая друг
друга, что делало остекленное пространство комнат похожим на высотную
наблюдательную площадку. Шоссе внизу выныривало из ложбинки в гору и рдело
потоком красных огоньков, словно там катился шелестящий, ало мерцающий в
темноте поток лавы.
- Хочу познакомить вас с одним сделанным на Венере снимком, - сказал
космонавт. - Вот, держите.
Гаршин недоумевающе взял небольшую, размером с открытку, фотографию.
- Мрачноватый пейзаж...
- Других там нет. Вглядитесь, пожалуйста, внимательно.
Гаршин послушно вгляделся и не пожалел. Пейзаж был не просто мрачным.
Две высоких и плоских, ржавого цвета скалы расходились створками ворот,
приоткрывая вход в никуда, ибо там, в глубине, было нечто неразличимое -
не мрак вроде бы, но тень хуже мрака, какой-то безобразный, стерегущий,
нехороший сумрак. Что-то мертвенное, но ожидающее, готовое заглотить
мерещилось в нем. И створки скал раскрылись, точно западня, войди - и
сомкнутся даже без скрежета. Справа и слева от них не было ничего, так,
муть пустого пространства, но чувства странным образом подсказывали, что
стоит лишь войти в ворота, как и эта мнимая пустота обернется хотя и
призрачной, однако неодолимой изнутри преградой. Только передний план был
лишен этой двусмысленной зыбкости: все четко, ясно, определенно, просто
большие и малые камни. Возникало ощущение разлада самой реальности, будто
все, что вблизи, - настоящее, а все дальнее, за скалами, принадлежит
сновидению.
Эта особенность пейзажа раскрывалась не сразу, не при беглом взгляде.
- Вы заходили туда? - почему-то шепотом спросил Гаршин.
- За скалы? Ну, разумеется. А, понимаю! Веет чем-то загробным, так?
Нет, просто шуточки рефракции воздуха, она там чудовищная, еще не то можно
увидеть. Но пейзаж явно неземной, согласны?
- Еще бы!
- Вот это главное. Скажите, мог ли художник задолго до полета написать
такой сугубо венерианский пейзаж? Не просто похожий, а тот, что вы видите?
- Конечно, нет!
- Даже гений из гениев? Как это у Блока: "Все дни и все ночи налетает
глухой ветер из тех миров, доносит обрывки шепотов и слов на незнакомом
языке. Гениален, быть может, тот, кто сквозь ветер расслышал целую
фразу..." Такого не могло быть?
- Что вы! Нечто фантастическое, созвучное настроению, колориту еще
допустимо. Но венерианский, не покидая Земли, пейзаж? Откуда? Это
немыслимо.
- Что мыслимо, а что нет, можно знать, лишь владея абсолютной истиной,
- сухо сказал космонавт. - Гениальный художник все-таки был. Смотрите.
То, что очутилось в руке Гаршина, было снимком, давней и любительской
репродукцией какого-то рисунка. Потертость, ветхий перелом уголка,
главное, фотобумага, какой теперь не было, устраняли всякое сомнение в его
возрасте. Гаршин даже отпрянул. Невероятно, сон! На невесть когда
сделанном снимке был тот самый, со скалами, гнетущий пейзаж. Кое-где
пропорции оказались смещенными, некоторые детали отсутствовали, местами
иной была цветовая гамма, камни на переднем плане даны намеком, но главное
было схвачено точно, а частности в рисунке и должны были быть другими,
поскольку всякий художник по-своему видит и одухотворяет мир.
- Откуда? - собственный голос дошел до Гаршина словно из другого
измерения. - Как это возможно?!
- В том и загвоздка! Там, на Венере, едва эти скалы показались, я
почувствовал, будто их уже видел когда-то, знал в какой-то иной жизни.
Ложная память, знаете?
- Да, да...
- Ее психологи объясняют без запинки, хотя, собственно, что мы знаем о
подсознании? Но тогда я малость струхнул. Хороша ложная память, если я
точно знаю, что именно вот сейчас откроется! И открылось, все точь-в-точь.
Нервы у меня в порядке, но тут я отключился, никаких сигналов не слышу.
Что я, святым духом прежде бывал на Венере?! Едва отшутился, когда ребята
пристали, чего это я вдруг изобразил собою статую командора... Наконец я
понял, где и когда видел этот треклятый пейзаж. На рисунке! А кому
скажешь? Земля просто решила бы, что я свихнулся. Даже здесь, отыскав
снимок, трудно было отделаться от мысли, что это какой-то вселенский
розыгрыш. Ни с чем же не сообразно! Тут, быть может, какие-то аксиомы с
нарезки слетают, тут прежде все надо прощупать, со знающим человеком с
глазу на глаз потолковать...
Космонавт уже давно встал и говорил, расхаживая, а Гаршин все никак не
мог опомниться.
- Да, я же о главном забыл! Снимок лежал в отцовских бумагах. Разбирая
их шесть лет назад, я на него наткнулся, мельком взглянул и сунул обратно.
Откуда он у отца - понятия не имею. Все. Что скажете?
Гаршину показалось, что он пришел в себя и способен рассуждать здраво.
- Может быть, что-нибудь знает мать, друзья...
- Мать погибла в той же авиакатастрофе, друзей я, понятно, спрашивал.
Гаршин прикусил губу, и это вернуло ему чувство реального.
- Лупа у вас найдется?
Оказалось, что космонавт уже держит ее наготове. Гаршин погрузился в
изучение рисунка, а космонавт мерно расхаживал из угла в угол своей
вознесенной над ночным городом комнаты.
- Подписи художника нет, - Гаршин с досадой отложил лупу. - Это ладно,
бывает. Но техника, краски, все остальное... Не понимаю!
- Чего именно?
- Видите ли, Пикассо десятки раз писал один и тот же стол, и он всегда
получался разный. Потому что меняется видение художника, потому что сам
стол - достаточно иначе упасть свету - всякое мгновение разный. А здесь...
- Гаршин безнадежно развел руками. - Да окажись автор на Венере, еще
вопрос, добился бы он такого сходства!
Космонавт фыркнул, как человек, на глазах которого переливают из
пустого в порожнее.
- Наши эмоции никого не касаются, и зря я упомянул о попрании аксиом.
Ничего этого нет. Рисунок и фотография нетождественны, все строго в
пределах теории вероятностей.
- Искусство не физика!
- Но статистическим законам оно подчиняется, как все остальное.
Миллионы рисунков, миллионы образов могут и обязаны дать случайное
совпадение. Могут и обязаны, такова фантастика больших чисел. Наконец,
перед вами факт. Вы что, уже и глазам не верите?
- Извините, - слабо улыбнулся Гаршин. - Я чувствую себя как тот монах,
которому Галилей показал в телескоп другие миры... Ваш отец увлекался
искусством?
- Не сказал бы. И фотографией тоже, так что это скорее всего подарок.
Время съемки мною датировано: бумага отечественная, выпускалась с 1981 по
1989 год. Боюсь, вам это мало что даст, ведь картина могла быть написана
куда раньше. Еще в средневековье, чего доброго.
Гаршин отчаянно замотал головой.
- Ничего подобного! Стиль - это не только человек, но и время. У нас,
похоже, только и есть эта ниточка.
- Звучит безнадежно...
- Отнюдь. Техника работы меня смущает, впрочем, сейчас многие
экспериментируют с новыми красками и основами, что лишь подтверждает
современность рисунка. О том же говорит стиль. Нет, нет, - продолжал
Гаршин, загораясь. - Вот вам первые анкетные данные нашего незнакомца.
Современник - раз, соотечественник - два! Картина написана не раньше
шестидесятых годов, когда возникла первая волна фантастической живописи -
три! Кстати, это объясняет безвестность произведения; мы, искусствоведы,
такую живопись долго не принимали всерьез.
- И проморгали этот шедевр.
- Простите, тут уж я компетентен! Забудем о внешних обстоятельствах -
что перед нами? Есть настроение, экспрессия. И масса мелких, чисто
художественных погрешностей. Ваш снимок гораздо сильней, потому что он
документ. Так что нет ни шедевра, ни гения, есть талантливый дилетант или
молодой, ищущий, неопытный художник.
- Гениален, выходит, не человек, а случай?
- Неважно! Круг поисков мне ясен, недели через три я либо найду
автора...
- Либо?
- Либо мы слепые котята.
Лестница припахивала кошками, давним кухонным чадом, слизью окурков.
Похоже, ничто не могло вытравить этот столетний запах меблирашек,
коммунальных квартир, военных разрух, хотя ступени были оттерты до
белизны, в завитках чугунных перил не таилось пыли, а стены были покрыты
флюоресцином. Настоящее не побороло прошлое, оно пропиталось им, и запах
времени густел по мере того, как Гаршин поднимался от лифта к мансарде,
надеясь и после стольких поисков уже не веря в удачу.
Достигнув верхней площадки, он придавил кнопку звонка и, когда дверь
открылась, увидел то, что и ожидал увидеть: серый от курева воздух, пол, к
которому давно, а возможно, совсем не прикасались щетки автомата-уборщика,
прислоненные к стенам картины в рамах и без, пропыленные стопы книг по
углам, какие-то рисунки, ветхий диван и, конечно, мольберт. Хозяин смотрел
на Гаршина с нелюбезным вниманием. Былой тощ, суховат, по бокам узкого
черепа топорщились седоватые волосы, худую шею косо охватывал шерстяной,
не первой молодости шарф.
- Чем обязан?
Гаршин назвал себя. Точно колючая электрическая искра мигнула и погасла
в пристальных глазах художника.
- Так, так, так, - протянул он. - Привык почитать искусствоведов, как
судей и распорядителей искусства. Прошу, чем обязан?
Гаршин не отозвался на скрытый выпад. Искусство - вредное ремесло. Если
столяр сделает табурет, то не возникнет вопроса, нужен ли этот табурет,
хорош ли он или никуда не годится. Все очевидно с первой минуты, тогда как
художник, поэт, композитор обычно полон неуверенности, даже когда чутье
подсказывает, что вещь удалась. И нет произведения, о котором сразу не
сложилось бы двух и более мнений. Отсюда почти детская жажда похвал или,
наоборот, защитная броня непоколебимой самоуверенности. Впрочем, одно
часто сочетается с другим, и Гаршина всегда восхищала сила тех, кого эта
ржавчина не могла коснуться. Но сочувствовал он всем, в ком видел талант,
а поскольку о Лукине знал лишь с чужих слов, то теперь первым делом глянул
на его полотна.
- О вас говорят, - сказал он, - что вы давно пишете только для
вечности. Начинаю понимать...
- Осчастливлен. Может быть, и с выставкой посодействуете?
- Оставим подковырки, - решительно сказал Гаршин. - У меня к вам дело.
- Спасибо за откровенность. - Лукин почему-то потер ладони. - Терпеть
не могу притвор и благодетельных султанов от искусства. А что, интересно,
вы поняли?
- Что вы нащупываете свою, трудную и необходимую дорогу.
Лицо Лукина осветилось.
- Да! - вскричал он. - Стойте, я вам сейчас кое-что прочитаю...
Он с обезьяньим проворством подскочил к груде книг, разворошил ее и с
торжеством вытянул потертый томик.
- Вот, слушайте! "Не правда ли, странное явление - художник
петербургский? Художник в земле снегов, художник в стране финнов, где все
мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно!.. У них всегда почти на всем
серенький, мутный колорит - неизгладимая печать Севера. При всем том они с
истинным наслаждением трудятся над своею работой. Они часто питают в себе
истинный талант, и если бы только дунул на них свежий воздух Италии, он
бы, верно, развился так же вольно, широко и ярко, как растение, которое
выносят, наконец, из комнаты на чистый воздух". Это Николай Васильевич
Гоголь. Каково, а? Север, видите ли, неживописен, гнетущ для таланта,
Север, с его убранством луговых цветов, озерной синью, ярким, не чета югу,
небом, огненной осенью - бледен и сер! Добро бы чиновник-искусствовед
писал, так нет же, гении литературы, который и к живописи прикосновенен
был. Какими же он глазами смотрел? Как очевидного не видел? А потому и не
видел, что в незрячее время жил, что глаз отечественного художника спал и
русская природа еще не была открыта. Ну а мы лучше? Одни мнут перины
прошлого, левитанов перемалевывают, другие вовсе от пейзажа бегут, мол,
фотографией заштамповано и не искусство даже в наш углубленно-атомный век,
словом, все гладко, уныло, плоско, как сказал бы дорогой Николай
Васильевич. А земля-то художественно еще не открыта! Да, да! Всю, целиком,
сверху, после стольких лет авиации, мы видим ее не лучше, чем Гоголь
Север! Нет, скажете? Вспомните выставки, почитайте писателей - где у них
Земля с большой буквы? Зрение пешехода, они и из стратосферы только унылые
снежные равнины облаков замечают. А оттуда такое открывается! Вот,
смотрите, как здесь натура человеческая просвечивает!
Этюды, эскизы, незавершенные картины с грохотом стали отделяться от
стен и окружать Гаршина, который не успевал вставить ни слова.
- Вот наш автопортрет - Подмосковье! В природе все округлость, излом,
завиток, а чего мы коснемся - там прямизна оград, улиц, строений, дорог,
ровные фигуры полей, даже леса растим геометрично! Математическая линейка
у нас в голове, все прямим, прямим...
"Не ново, еще у О'Генри было", - защищаясь от этого потока слов,
подумал Гаршин.
- ...Какой контраст с горами! Видели вы их прежде? Нет! Алмазы
ледников, бастионы круч, та-та... Восприятие человека-муравья. А здесь у
меня? Теперь-то вы видите, видите планетную сущность гор? Они же
родственны узорам на морозном стекле!
Гаршин отпрянул в сторону от очередного холста.
- Ага, вы, кажется, поняли! Самолет распластал хребет, я вгляделся -
тот же ветвистый причудливо-правильный узор отрогов, ущелий, снега! А вы
говорите - Земля открыта... Это палящее лохматое солнце над красным
марсианством Кызылкумов вы когда-нибудь видели? Отражение радуги в Байкале
от берега до берега вам знакомо? Шелковый узор ветра на синеве Арала - это
вам что, очередные березки, от которых тошнит на выставках, как от
зубрежки таблицы умножения? Вы еще обо мне статьи писать будете,
монографии посвятите!
Гаршин вздохнул. Перед ним был тот самый случай неистовой
работоспособности и страсти, когда талант ума и наблюдательности, увы, не
подкрепляется художественным и содержание любого полотна можно исчерпать
словами, чего нельзя сделать ни с одним значительным произведением
искусства, будь то "Джоконда" или левитановский пейзаж.
Радовал только поиск, действительно нужный, потому что Земля
художественно и в самом деле еще не открыта. Гаршину было жаль Лукина, и
он дал себе слово помочь с выставкой, ведь столько художников получают их,
не имея даже того, чем обладал Лукин. Но поступиться истиной Гаршин не
мог.
- Странно, что вы начинали с фантастики, - осторожно сказав все,
закончил он.
- Воображение лишь жалкая тень действительности...
Лукин поправил шарф и, морщась от дыма очередной сигареты, как бы в
удивлении оглядел свои беспорядочно расставленные полотна. Гаршина он уже
не замечал.
Тот достал снимок.
- Простите, вот это случайно не ваша в молодости работа?
- Нет, - коротко бросив взгляд, сказал Лукин. - Не моя и моей, само
собой, быть не может.
- Тогда, быть может, вы знаете автора? - безнадежно спросил Гаршин.
- Автора... Автора, простите, чего?
- Автора этой картины.
- Картины?
- Ну да...
- Повторите-ка, повторите...
- Я ищу автора этой картины, что тут непонятного?
- Вы, искусствовед, ищете?! Так из-за этого я и удостоился... Ха-ха-ха!
Ха-ха-ха!
- Позвольте...
- Да знаю я автора, знаю! Ха-ха-ха...
- Он жив?!
- Живей нас с вами... - Лукин вытер набежавшие слезы. - Ах, какая
чудесица! Ах, славное, дышлом вас по голове, племя искусствоведов! Так вам
нужен, позарез необходим автор? Извольте, есть у меня адресок.
Свердловск...
- И оригинал там?
- Там, все там, и Влахов Кеша там, и мать-сыра земля там...
Записывайте...
"Влахов Иннокентий Петрович, доктор геолого-минералогических наук,
профессор", - волнуясь, прочитал Гаршин на дверной табличке и с
удовлетворением подумал, что его первоначальная догадка оказалась верной.
Маститый профессор когда-то увлекался, возможно, и теперь увлекается
живописью, рисунки его, понятно, известны немногим, а, между прочим,
именно геолог скорей любого другого дилетанта мог случайно прозреть тот
каменный венерианский мир. Зря смеялся Лукин. То-то он ахнет, когда
узнает, в чем дело!
Влахов оказался кряжистым, в летах человеком с медвежьей походкой и
таким рокочуще-добродушным басом, что Гаршину сразу стало легко и просто.
Гостю здесь были рады без всяких расспросов и дел, рады только потому, что
он гость, и Гаршин не успел опомниться, как уже сидел за столом и с
приятствием отхлебывал вкуснейший чай. Но мало-помалу благодушие сменилось
беспокойством, так как ничто вокруг не свидетельствовало об увлечении
живописью, а когда Гаршин о ней заговорил, то Влахов выказал живой и все
же явно сторонний интерес к искусству.
- Мне, однако, сказали, что вы сами недурно рисуете, - не выдержал
Гаршин.
- Это вам навра-а-али, - растягивая слова, пробасил Влахов. - Сроду
непричастен.
- Как? - опешил Гаршин, еще цепляясь за краешек надежды. - Мне Лукин
говорил!
- Не мог того сказать Лукин, ибо знает. Да что с вами? Беда какая?
- Никакой, - бледнея, отозвался Гаршин. - Вралю поверил, вот что!
- Позвольте, этого быть не может! Знаю я Лукина, на одной парте сидели,
кристальной честности человек...
- Тогда как понимать это?! - дрожащими пальцами Гаршин высвободил,
выхватил из конверта снимок. - Ваш честнейший Лукин, заверил, что оригинал
у вас и вы его автор!
Влахов мельком глянул на снимок и недоуменно уставился на Гаршина.
- Рассказывайте, - строго сказал он.
- Но видите ли...
- Все рассказывайте.
Дослушав, Влахов пытливо сравнил оба изображения, его глаза блеснули
удовлетворением.
- Идемте, я покажу рисунок.
- Так он... - Гаршин вскочил, - ...есть?!
- А как же! Лукин язвец, но не враль. Все во всем, как говаривали
мудрые греки...
В кабинете Влахов выдвинул обшитую по дну черным сукном полку, оттуда
из разноцветной укладки полированных камней изъял угловатую плитку и
протянул ее Гаршину.
- Вот вам оригинал.
Пол тихо качнулся под ногами Гаршина: с холодной глади камня на него
смотрел тот самый, до мелочей знакомый венерианский пейзаж.
- Сядьте, сядьте, - голос Влахова дошел, как сквозь вату. - Что тут
особенного? Так называемый "пейзажный камень", таких у меня, видите,
коллекция, сам резал. Право, не стоит переживать. Эко диво, сходство!
Хотите вид березовой опушки? Вот, пожалуйста, думаю, и натуру, место
похожее, отыскать можно. А тут скалы, прибой кипит... И облачный бой, как
у Рериха, есть. Это свойство яшм, агатов и многих других камней давно
известно, наши уральские мастера-камнерезы целую картинную галерею могут
составить.
- Так венерианский же в камне пейзаж, ве-не-рианский! - простонал
Гаршин, оглушенный и чудом невероятного сходства, и своей изначальной
непростительной ошибкой, и непостижимым спокойствием Влахова.
- Что ж, венерианский... Со временем, думаю, и антаресский откроется.
Природа едина. Как познали ее новый уголок, так и в камне, значит, его
сразу увидели, того и следовало ждать. Не удивлюсь, кстати, если в срезах
венерианских пород отыщутся земные пейзажи.
- Тогда что же получается? - мысленно отшатываясь, вскричал Гаршин. - В
камнях, выходит, заключены... все образы мира?!
- Ну, все не все, только прикиньте-ка объемы горных пород, сочтите все
цветовые в них комбинации. Астрономия получается, классический для теории
информации пример с великим множеством обезьян, которые в конце концов
отстукивают на машинке всего Шекспира.
- И в камне, здесь, у нас под ногами, может таиться мадонна Рафаэля?!
- Не исключено.
- Слушайте, а вам не страшно?
Наконец-то Гаршин увидел Влахова растерянно моргающим!.
- Мне так страшно, - продолжал он с лихорадочной поспешностью. - Если
вы правы, если все образы мира уже есть, тогда зачем художник, к чему
искусство? Все же будет простым повторением.
Влахов сурово задумался. Затем его губы шевельнула медленная улыбка.
- Лукин, кажется, аттестовал меня автором венерианского пейзажа? -
спросил он будто самого себя. - Что ж, мы в природе, а она в нас. Я-то
камень не вслепую резал, я искал, выявлял в нем скрытое, и без меня,
выходит, тоже ничего бы не было. Хотя какой я художник? - Влахов вздохнул.
- Жизнь хороша своей бесконечностью и, стало быть, щедростью. Идемте,
поразмыслим об этом за чаем, он, знаете, хорошо нервы сглаживает.
Текст взят с сайта http://rusf.ru
на главную антология "Фантасты об искусстве"
