Антология "Фантасты об искусстве"
Составитель: Алексей Звероловлев
Виктор Еращенко. Худсовет
______________________________________________________________________
Еращенко Виктор Степанович (Хабаровск)
Белая дорога: Сборник фантастики
ВТО МПФ при ИПО ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия", 1990
(c) Составление В.Мататровский, 1990
OCR и редакция Dauphin, июнь 2003
______________________________________________________________________
Виктор Степанович Еращенко родился в 1947 году на Нижнем Амуре.
Всю жизнь провел он на Дальнем Востоке, в Хабаровске. Учился в
педагогическом институте, работал на нефтеперерабатывающем заводе
им.Орджоникидзе, в ВААП, в редакциях газет, на телевидении, в журнале
"Дальний Восток". Закончил Литературный институт им.Горького. В 1975
году в издательстве "Молодая гвардия" вышел первый сборник его стихов.
Новые книги лирики, очень любимые, прекрасно встречаемые читателями,
выходили в Москве и Хабаровске. В 1979 году он был принят в Союз
писателей.
Фантастические рассказы В.Еращенко публиковались в альманахе "На
Севере Дальнем" и, к сожалению, были мало известны.
Весною 1989 года Виктор Еращенко трагически погиб.
______________________________________________________________________
Таков провинциальный обычай: вас встречают у трапа, дарят цветы,
машины подают прямо на поле, а потом оставляют в гостинице отдохнуть,
не поинтересовавшись даже, голодны ли вы, и не объяснив толком, где
можно пообедать. Знал же кто-то, что в ресторане ремонт, что в буфете
пусто, а худсовет, между прочим, через два часа. Ну ладно, я молод, а
шеф? Ректор института монументальной скульптуры, человек немолодой,
знающий, что такое прободение язвы и холецистит, - он достоин большего
внимания. Но вот стоим мы, он и я, в очереди какого-то молочного кафе,
где и гардероба нет, и едят стоя, да и есть нечего: запеканка, брынза,
творог - надо думать, оставшийся от ветеранов и наверняка кислый.
- А в этом городе, между прочим, готовят некоторые оригинальные
блюда, каких нигде нет. Названия не помню, но очень вкусно, товарищ на
сессию привозил.
- На какую сессию? - вежливо спрашивает шеф, и сразу становится
наглядной разница в возрасте и общественном положении.
- Да в студенчестве еще, - лихо отвечаю я, но, меняю тему: - У вас
уже есть какие-то предположения? Как по-вашему, из-за чего весь этот
сыр-бор разгорелся?
Шеф, которого еще зовут Арбитром, не сразу вникает в суть вопроса,
уж больно легко я перешел от проблем кулинарии к высокому искусству,
а вникнув, не спешит с ответом - надо расплатиться, отнести на столик
еду, - и лишь потом, неторопливо жуя, отвечает:
- История обычная: едят главного. Это случается всегда и везде, во
всех местных отделениях Союза. Но тут оригинально едят... Такие
деньги! Это ж надо: построить два экспериментальных комплекса с тем,
чтобы один сломать! Такого еще не бывало!
Он восхищенно засмеялся и стал рассказывать поучительные истории,
больше похожие на анекдоты. Когда-то я слушал их с интересом, но с тех
пор, как они стали безвариантно повторяться, а слушание их вменяется
мне в нерегламентированную производственную обязанность (тут я
чувствую себя психотерапевтом), анекдоты потеряли всякую прелесть. Я
скучаю и думаю о своем. Например, найдется ли время повидать
сокурсника по Строгановке. Адресами мы обменялись после защиты
диплома, но с тех пор не переписывались, и, конечно, адрес мог
измениться. Или он меня найдет - о нашем приезде уже сообщило местное
телевидение. Нет, если он не смотрел программу "Новостей", а просто
слушал радио, то не появится - примет меня за однофамильца: все-таки
в моем легкомысленном возрасте быть главным референтом по вопросам
литературы, науки и искусства при Арбитре - рановато, неприлично; но
я ж не виноват, что умен и талантлив.
Через окно замечаю движение у входа в гостиницу, машины, людей.
Да, те же самые, только уже без цветов.
- За нами!
- С запасом!.. - иронически вздыхает шеф, взглянув на часы, и мы
выходим из кафе, чтобы вместе с творческим активом отправиться на
чрезвычайное заседание художественного совета.
Из окна легковой машины мир смотрится иначе, чем, скажем, из окна
общественного транспорта, или с борта грузовика, где ветер слезит
глаза. И я так углубился в созерцание этого холмистого города, что не
сразу понял: возвышающееся в стороне серебристое сооружение и есть
цель нашего визита. А поняв, постарался сделать лицо непроницаемым:
местные товарищи улавливают все нюансы, чтобы потом долго-долго
комментировать их в своем кругу. А про себя размышлял, что
представляет из себя данный архитектурный ансамбль. Насмотрелся я в
последнее время подобных немало, и, конечно, был готов к тому, что
основой служат нержавеющие корпуса межконтинентальных ракет, а вокруг
- как сработает фантазия автора - образцы тактического и
стратегического оружия.
Новизна этого решения была очевидна: частокол баллистических ракет
образовывал нечто подобное средневековому замку. На башне ударил
колокол, медленно распахнулись ворота и опустился мост, выполненный из
стартовых площадок.
- Использованы стартовые площадки, - счел нужным прокомментировать
организатор всей этой скандальной истории, монументалист Бэтерлин.
Противник его главный, Финден, ехал в другой машине, и нам еще
предстояло познакомиться.
Машины въехали во двор замка, все вышли, и Бэтерлин возглавил
осмотр. Вначале мы поднялись на галерею. Ограждение ее составляли
авиационные бомбы, все более крупных размеров. На месте взрывателей
пробивались цветы, каждая третья бомба была перевернута
стабилизаторами вверх, и в них, как в клумбах, росли цветы покрупнее.
- Не засохнут? - заботливо спросил шеф.
- Внутри земля, система орошения с другой стороны, поэтому
незаметна, - объяснил автор.
За многотонными фугасками открывалась панорама осмотра. Металл
тихо гудел под ногами идущих и затих; Бэтерлин, слегка побледнев,
попросил всех остановиться.
- Я уже говорил об этом, но не все слышали, и потому несколько
предварительных замечаний. Все, что вы здесь увидите, организовано в
виде лабиринта. Здесь не всегда просто найти выход. Такая форма
соответствует общему замыслу: показать сложность, непредсказуемость,
извилистость пути, по которому человечество шло к разоружению. Может
быть, это и не нравится кому-то, но упрощать, примитизировать историю
я не считаю достойным художника. Прошу.
Вряд ли есть нужда подробно описывать все это сооружение. Ракеты
веером и ракеты на центрифуге; пол, выложенный из подогнанных друг к
другу снарядов и залитый лаком, сквозь который мигали в ритме музыки
разноцветные огоньки; неожиданно уставленные в грудь дула орудий и
пулеметов - там, где выход считался недействительным; торпедный катер
в разрезе с известными пиктограммами на дверях, обозначавшими мужскую
и женскую уборные; мозаика, выложенная осколками химических (в том
числе - и форфоровых) бомб; надпись из капсюлей: "МИР ПОБЕДИЛ ВОЙНУ";
множество игральных автоматов с боевыми самолетами, авианосцами,
танками, запрограммированными так, что ни один желающий не мог
выиграть ни одного боя; и наконец - чему я весьма обрадовался -
довольно приличный буфет в салоне подводной лодки.
Но гораздо интереснее было другое: реакция Финдена. Это главный
монументалист города, которого "ели". Он всему удивлялся, восхищенно
крутил головой и спрашивал озабоченно, без всякой насмешки: "А вам не
кажется, что левая и правая часть здесь не уравновешены? Я не о
симметрии говорю - о гармонии" - на что Бэтерлин вначале отвечал
охотно и вежливо, но потом начал откровенно злиться. "Что, здесь,
мальчиком меня хотят выставить, что ли?" - было написано на его лице.
Но замечания Финдена чаще всего мне казались интересными.
Это трудно объяснить. В студенчестве, потом в вольной своей жизни,
когда я ни перед кем и ни за что не отвечал, взгляды на искусство были
у меня определенными, жесткими, несомненными. Свободно, без
предубеждения рассматривая любую вещь - будь то старинное нэцке или
полотно Сахатова, - я быстро и уверенно мог сказать, хороша она или не
хороша, и почему не хороша. Тот инструмент в душе, при помощи которого
легко отличить настоящее от подделки, всегда был исправен. Но как
только интерес к искусству стал профессиональным, на мои глаза словно
чужие очки надели: я ничего не мог понять. Необходимость пространной
аргументации, обилие специальных терминов, зависимость чьих-то судеб
от моих слов - все это сбивало с толку. Словно какой-то компас внутри
меня был смещен магнитной бурей. И потому я уже не судил сразу и
безошибочно: мне нужно было выслушать всех, осмыслить каждое суждение,
чтобы потихоньку, осторожно прийти к собственному. И каждый раз со
страхом ждал: а вдруг меня первого спросят?! Не знаю! Вроде и ничего.
А чего-то не хватает...
Но обсуждение решили провести потом, после осмотра второго
комплекса, автором которого был Финден. Человек, конечно,
странноватый. Еще в институте мне эту историю подали так: главный
взялся выполнить ответственный заказ. На худсовете, где рассматривался
проект, Бэтерлин резко раскритиковал его идею. Произошел серьезный
раскол. (Тут добавляют, что Бэтерлин давно мечтал стать главным,. но
я в это не верю. Он, на мой взгляд, из тех, кому гораздо удобнее быть
вторым и находиться в оппозиции - хотя бы потому, что оппозиция в
глазах обывателей всегда симпатичней. За десять лет Финден - шестой по
счету главный. А Бэтерлин, никогда не быв главным, этак лет тридцать
пользуется неизменным почетом. И еще: споры творческие по существу
больнее и глубже, чем споры за оклад и должность, ибо тут встает
вопрос о правомерности самого существования той или иной творческой
единицы). И вот Финден, пользуясь своей властью, делает невообразимый
шаг: предлагает Бэтерлину создать этот самый комплекс параллельно
своему - и пусть, мол, люди нас рассудят. Как он теперь утрясет смету,
неизвестно, ибо одно из двух сооружений предполагается сломать. Но
Бэтерлин вызов принял, и вот мы едем смотреть работу Финдена.
Кто мне из них больше нравится? Бэтерлин - светский лев, гладок,
остроумен, производит впечатление человека зрелого и властного. Может
быть, не очень тонок, но это, наверное, от избытка деловых встреч и
знакомств, которые -. по себе знаю - притупляют наши чувства. Финден
в общем как-то проигрывает, не то что тугодум, но до наивности
серьезен. Возьмется разбирать какую-то вещь - устанешь, пока
дослушаешься. Нет в нем той почти обязательной легкой пошлинки, без
которой не впишешься в художественную среду. А в эти минуты и ведет
себя не так, как следовало бы, разговаривает простецки, не
внушительно, ваньку валяет, посмеивается - или смирился с поражением
и готовится к уничижительному разгрому?
Все к тому - и вот его произведение.
Высоченный бетонный полукруг, выложенный уступами, как египетская
пирамида. Эти уступы - на всю длину сооружения - и лестница
одновременно. Как нарочно, высота уступов не соответствует ни одному
известному стандарту ступенек, подниматься неудобно, приходится
помогать себе руками. А бетон необработанный, аляповатый, и арматура
кое-где торчит - стыд и срам! До половины еще не поднялись, а все уже
устали, и шуточки с затаенным раздражением, а Финден - просто жалко на
него смотреть - на эти остроты отвечает что-то с глуповатым смешком.
Тяжелее всего шефу, он самый старый, не занимается даже физзарядкой,
и в его сторону я даже не смотрю - и так все ясно.
Дело в том, что как бы низко я ни ценил свои искусствоведческие
познания, шефа я давно раскусил и ценю его еще меньше. Его манера:
выслушать всех с беспристрастным лицом, записывая отдельные фразы
(мало того, что на худсоветах люди обычно говорят много лишних,
случайных фраз; Арбитр выбирает самые ненужные и случайные). Потом он
что-то прокомментирует, пофилософствует на общеобразовательном уровне
и заключит все это хозяйственными выводами: принимаем - не принимаем,
во что обойдется и кто исполнители. Если во мне беспокойство, а подчас
и самая настоящая паника, по шефу абсолютно все равно, какой
художественной ценностью обладает предмет. Его задача - слушать не
рассуждения, не аргументы, - но общую атмосферу, чтобы в этой
атмосфере выглядеть достойно. А потом достаточно доложить о решении
худсовета. Что ж теперь ждать от него? Утомленный всевозможными
ухищрениями Бэтерлина, разговорами, он теперь вынужден карабкаться по
каким-то неблагородным ступеням, карабкаться долго, и брюки в ходу
жмут, и ладонь уже оцарапана - все это похоже на издевку. Институт
обычно направляет главных с расчетом, что они оживят работу
периферийных отделений, принесут, так сказать, свежие идеи и
нестандартные решения на международном уровне, но тут явно ошиблись,
или просто не знали, куда деть этого человека, Финдена...
Панорама открылась внезапно. И это было жутко.
Прямо у нас под ногами лежал полукруглый карьер, заваленный
негодной военной техникой. Искалеченные ракеты, сожженные и
перевернутые танки, наваленные друг на друга. Почти каждый,
поднявшийся наверх, невольно отшатнулся - еще и потому, что никакого
ограждения здесь не было, того и гляди - сметет порывом ветра с
убийственной высоты. Кое-где, в грудах военного металла, проползал
грязный дым. Вдали, за карьером, стояла покрытая свежим весенним
лесом, круто спускавшимся к карьеру, гора. На границе леса и свалки
виднелись какие-то белые кучи, все сразу поняли, что это такое, и даже
шеф сказал, еще не отдышавшись:
- Хлорка...
И вот к этой хлорке через лес тянулась широкая дорога, не
асфальтированная, увечащая лес как шрам, похожая на наспех сделанные
стратегические автомагистрали. Даже поломанные деревья и вывороченные
корни не были убраны вокруг нее. Едкая вонь, какая обычно стоит на
тлеющих свалках, долетела к нам, но никто не спешил уходить, и, кто
бочком, а кто и ноги свесив над карьером, мы расселись на краю.
Когда первое ошеломление прошло, сами собой начали открываться
детали этой панорамы. Расстояние, с которого мы были вынуждены
смотреть, усиливало работу воображения. Вот остатки бронемашины
вперемешку с деталями органа - кажется, они давно искали друг друга и,
наконец, объединились в сладостной агонии. Обломки кладбищенских
монументов среди погнутых стволов и крупнокалиберных гильз.
Самолет-невидимка с крыльями - перепончатыми, как у летучей мыши,
насквозь пробитыми обгорелыми стволами. Трехколесный велосипед. А вот
куски арматуры на острие баллистической ракеты - видимо, это и есть
композиционный центр, хотя он далеко отстоит от центра
геометрического, - там то ли изысканная садовая решетка, изувеченная
в бою, то ли абстрактная скульптура... нет, нити этой
решетки-арматуры, разорванные здесь и там, тянутся через всю свалку -
железная паутина. И чуть в стороне - вот где настоящий центр -
паукообразная боевая машина. Сфера применения ее неизвестна: скорее
всего, это самоуправляемый автомат, похожий то ли на паука, то ли на
сороконожку.
Сон и явь, воспоминания о состоявшихся и несостоявшихся
катастрофах, чьи-то подавленные инстинкты во всем мерзостном
великолепии своем - вот что тут было. При желании можно было увидеть
аналогии и с апокалипсическими картинами Брейгеля, и жестокими
полотнами. Дали, и многое другое, но говорить ни о чем не хотелось.
Как ни страшна, как ни впечатляюща была эта - на первый взгляд
хаотичная, но при внимательном рассмотрении четко продуманная -
панорама, запечатлевшая весь ужас слепого сознания, все звероподобные
оскалы его, - постепенно приходило ощущение гордости, уверенности,
какого-то счастливого облегчения, что все это - правда, но мы эту
правду отвергли, не дали ей хода, и все это - у нас под ногами, все
это позади...
Было тихо, кто-то щелкнул зажигалкой, а кто-то, самый
несдержанный, сказал с восторгом:
- И все-таки!..
А шеф мой сгорбился и, кажется, заплакал - он был среди нас самым
старым, не стыдился слез, а ведь какие-то агрегаты из этой свалки он
видел в деле...
Я отвернулся.
По неудобным ступеням спускался человек, гордый Бэтерлин. Он
уходил один. Но фигура его казалась незнакомой, осанка не та - видимо,
спускаться по этим чертовым ступеням было еще тяжелей, чем
подниматься.
OCR dauphin@ukr.net
Текст взят с сайта http://rusf.ru
на главную антология "Фантасты об искусстве"
