Антология "Фантасты об искусстве"
Составитель: Алексей Звероловлев
Алексей Зубарев. Мона Лиза
"Среди вещей, отмеченных знаком вечности, первая из них - и главнейшая,
запомни это,- есть любовь..." Почему-то строки эти, читанные когда-то
Сергеем в ранней юности в какой-то старинной кем-то когда-то написанной
книге о Леонардо, вспомнились ему сейчас, когда и сам он стоял, выражаясь
прекрасным и старомодным языком этой книги, на пороге вечности. Желанием
страстей размучен, я вечности в дверях стою...
Было тихо. Шел дождь. Где-то далеко прошумела и исчезла последняя
электричка. Сергей оставался совершенно один на садовом участке с маленьким
домиком, где прошло его детство. Сергей любил побыть здесь в одиночестве. Но
сегодня одиночество было особенно нестерпимым, горьким и неприкаянным.
Исполнялся ровно год с того страшного и дивного дня, который подарил ему
вечность и отнял у него Лизу.
Что это было? Он и сейчас, после всего происшедшего, не смог бы
ответить на этот вопрос вопросов.
Надо было разжигать костер. Сергей пошарил в карманах и вытащил
отсыревший коробок. Нечего было и думать пытаться зажечь огонь такими
спичками, а Сергею сегодня требовался долгий костер, собеседник лучший и
превосходный слушатель к тому же. Сергей пошел к дому поискать сухой
коробок. Мысли то трудные и тяжелые, то легкие и стремительные - неотступно
следовали за ним.
С чего все началось? Быть может, с той далекой летней - детство как
образ вечного лета, подумалось ему,- поры, когда услышал он своего деда,
вероятно, последнего из могикан того естествоиспытательства, которое всегда
сохраняло привкус фаустовской игры с неведомым, эту чудесную старинную
легенду о разрыв-траве.
Что, собственно, мы знаем о жизни деревьев и трав, живущих рядом и
связанных с нами какой-то незримой и прочной связью? Мы уже знаем, что
растения чувствуют, но почему мы говорим "древо познания"?
В этой легенде говорилось - она, между прочим, была связана с именем
одного замечательного русского ума (каким был богат XVIII век), состоявшего
в переписке с Ломоносовым и Риманом, Болотовым и Гауссом,- что музыку сфер
можно подслушать, оставаясь на земле и прислушиваясь к ее внутренней жизни.
И подобно тому, как в капле воды собраны все законы физики, так и в единой
травинке сокрыты следы всех космических сил.
Сергей помнил и старинную тетрадь в сафьяновом переплете, где была
записана и сама легенда, и судьба ее владельца, записана кем-то из друзей и
соседей, здесь же где-то, в подмосковной тишайшей глуши проживавшего, с
трогательными изъявлениями дружбы и восхищения умом и добродетелями своего
"несчастного друга".
Но только почему же несчастного?
А вот это уже особая статья.
"Несчастный друг" был счастливым наследником богатого состояния,
позволявшего своему владельцу существовать довольйо-таки небедно и уж
во всяком случае нескучно. Но случилось так, что молодой наследник меньше
всего интересовался псовыми охотами и похищениями из сераля.
Это был странный и прихотливый ум. Неутомимый исследователь натуры, как
называли своего чудака-соседа местные обитатели, он и одевался, и жил как-то
странно и прихотливо.
Завел лабораторию для физических опытов, гербарий, собрал чуть ли не
все травинки и лечебники, что вышли в России еще со времен Невского, и
прибавил к ним еще и труды заморских чернокнижников. Но при всем том
нисколько не стал - да и никогда не был - книжным червем и буквоедом.
Напротив, превосходно знал, любил и ценил искусство. Вот эта самая
любовь к искусству и стала причиной его погибели, по уверению его
безымянного, по каким-то своим причинам пожелавшего остаться в безвестности
биографа и летописца.
Косминский - так звали героя легенды - особенно увлекался итальянским
искусством, живописью в частности, в которой самым большим чудом считал
Леонардову "Джоконду". Он собирал всяческие раритеты и ратитетцы, связанные
с эпохой Леонардо, и нашел нечто в высшей степени любопытное, как мы бы
сказали сегодня, проливающее дополнительный свет на жизнь и мнения великого
итальянца.
Косминский был, например, совершенно уверен в том, что Леонардо -
молодой Леонардо - принимал участие в работах по перестройке Московского
Кремля, но это даже еще и не самое главное. А самое главное - тут уж вольно
было соглашаться или не соглашаться - именно жизнь и любовь. Да, именно
так - любовь, причем любовь горькая, безнадежная и несчастная, родила
великую тоску Леонардову, сделавшую его несравненным, величайшим живописцем
натуры: в точности так и говорилось.
Ссылался же он, Косминский, при всем при том на один малоизвестный
документ, попавший случайно в его руки. Впрочем, не так уж и случайно:
сказано же кем-то, что на ловца и зверь бежит.
Это были записки одного старинного русского итальянца, современника
Леонардо, товарища и свидетеля его юношеских скитаний по миру.
Сами записки не сохранились, но остались предания о них в архиве одного
московского семейства, дарившего Косминского своей дружбой. От него-то
Косминский и узнал печальную повесть о несчастной любви Леонардо к молодой
москвитянке, сначала полюбившей его, а потом сбежавшей с ним. Как молния
была та любовь, вспоминает о них легенда, как молния она и поразила
влюбленных.
Но самое поразительное то, что Косминский нашел-таки подтверждение
своим предположениям в одной старинной рукописной итальянской хронике, листы
из которой пошли на переплет любопытнейшего и курьезнейшего сборника
анекдотов XVIII века под названием "Товарищ веселый и замысловатый".
А надо вам сказать, что Косминский имел целую библиотеку ценнейших
манускриптов, доставшуюся ему даром - из одних переплетных "кусков". Там
были и старинные рецепты, и трактаты алхимиков, и поэмы бесцветных и очень
известных поэтов, и много чего еще, но для Косминского-то самым дорогим
оставалось это маленькое, в пядь размером, свидетельство из итальянской
хроники. "Как знали,- говорил он,- что я здесь искать буду, вот и спрятали".
Что же там говорилось, в этой итальянской хронике?
А вот что: "Сказанный Леонардо работал в Московии третий год, когда
встретил там великую тоску своей жизни (буквально так и сказано). Хозяйка
дома, в котором он жил, вызвала его любовь и сама полюбила его. Но они не
могли быть счастливы. И хотя она ушла с ним в скитания - так велика была
сила страсти, но вскоре вернулась. Женщина эта была средоточием добродетелей
и совершенства. И быть может, поэтому была похищена богами. Леонардо уже
никогда не мог ни любить кого-нибудь так же сильно, ни утешиться от своей
великой печали. И в память о ней решил он, Леонардо, создать Нечто поистине
бессмертное. Тоска и печаль, снедавшие его сердце и рассудок, побудили его в
самом конце жизни дать выход воспоминаниям о молодости. И он работал над
этим портретом больше, чем над всеми работами своей жизни, никого не пуская
к своей работе и никогда не делясь ни с кем своими мыслями о ней. Так он и
сделал портрет той, которой имя сегодня известно каждому - Мона Лиза. О ней
же говорили разное, но никто не сказал истинного, ибо Леонардо никого не
впускал в сердце своей тоски. И подобно тому, что книги его записей должны
читаться с помощью хитроумных зеркал, так и его картины должны смотреться,
рассматриваться и быть увиденными с помощью внутреннего зрения. Если же его
нет, то и сами картины как бы завешены "занавесом незнания..." И еще одна
редчайшая рукопись Леонардо была в собрании Косминского, "Трактат о
возвращении со звезд" - так называлась она. В ней говорилось о множестве
странников и вестников Вселенной на Земле, к которым причислялись и камни, и
травы, и растения.
Всего на девяти страницах написанный, трактатец сей включал одну
преудивительную главу (все трактаты Леонардо были разбиты на главы) с
поразительным для русского слуха знакомым наименованием "О разрывтраве". Там
говорилось, в частности, что именованная разрыв-трава, хорошо знакомая
жителям Московии, в действительности должна бы именоваться связь-травой, ибо
знаменует собой великую связь всего сущего в небесах и на небе. Так, по
мнению местных колдунов, пишет Леонардо, врачевателей, кузнецов и других
сведущих в науках и ремеслах людей, трава эта сковывает цепь великой связи
человека с миром растений, трав, камней и вод, то разрушая, то возрождая
силу этой связи в зависимости от свойств и особенностей самих людей и
важнейших событий их жизни.
"Означенная разрыв-трава,- пишет Леонардо,- врачует все раны, и не
только телесные, но и душевные, а больше всего сердечные раны от несчастной
любви". Здесь разговор о разрыв-траве внезапно обрывается и автор как бы без
всякой связи переходит к трудному и темному рассуждению о горькой участи
смертью разлученных влюбленных. Он пишет о скитаниях одиноких душ в поиске
таинственного способа вернуть обратно похищенное небом. И пишет о себе, что
и сам некогда блуждал как безумный по этой причине в чужих краях. И вот
однажды встретил сведущего старца, кузнеца и врачевателя. Он же дал ему кров
и ночлег и в ночь на Ивана Купалу повел с собой в сад при доме, и они вместе
смотрели на звезды, и он стал свидетелем странного опыта. Кузнец оставил его
подле старой большой яблони в саду и ограничил его неким железным кругом,
сам же стал косить траву и выбирать и складывать некую часть ее, выкладывая
вокруг круга. И небо переполнилось тучами, и пошел дождь, какого не было со
времен потопа, и ударил гром, и с неба пришел огненный шар, и он приблизидся
к кругу и вошел в него, и вспыхнул холодным светом, и возникла та, написано
в трактате, которую любил я больше жизни и горько оплакивал по смерти ее и
видел во сне и наяву днем и ночью скорбящей о нашей разлуке. Прекраснейшая
моя вошла в круг ко мне, и мы всю ночь проговорили со звездами". Этими
словами и завершается рассказ Леонардо и самый его трактат о разрыв-траве и
о возвращениях со звезд.
Сергей нашел спички на старом столе. Веранда молчала. Было тихо и
грустно. Сергей поставил чайник, зажег керосиновую лампу. Он любил посидеть
вот так в одиночестве в обществе керосиновой лампы еще в детстве, когда
приезжал на дачу со взрослыми. Когда все засыпали, он уходил на веранду с
кипой старых журналов и смотрел их часами, до поздней ночи, а то и до
рассвета. Он помнил старые комплекты журналов. Там были и научные журналы
отца, и дедовы "Вестники Европы", комплекты дореволюционного еще "Вокруг
света", сойкинские "Миры приключений", "Природа и люди", "Всемирный
следопыт" и довоенная "Техника - молодежи". И еще масса старых книг и
брошюр "по всем знаниям", как говорил отец, россыпь часто без обложек и без
страниц (дед покупал их когда-то у букинистов на вес). Там были и брошюры
Циолковского, и "Пещеры Лейхтвейса", и дневники Цыбикова, и путешествия
Ливингстона, и почти вся старая естествоиспытательская классика от имен
известнейших до весьма скудно знакомых читателям.
Посмотрев на часы, он увидел, что до полночи ровно час. Вполне можно
еще что-то посмотреть. Хотелось стихов. Но стихов не было.
Почему-то жизнь складывалась так, что стихов давно не было. А была
скучная и грустная история с диссертацией, которую не зарубили, но и не дали
ей ходу. В своем институте (бывшем своем - там он давно уж не бывал) работу
Сергея сочли слишком теоретичной и посоветовали сходить с ней в Институт
Астрономии, что ни к чему не привело.
Ах, как трудно было ему, как ему тогда было трудно!
Тогда-то он и встретил Лизу. Она была лаборанткой в его институте.
Работала на кафедре экспериментальной физики. А ему как раз нужен был
эксперимент. Видеть ему ее приходилось довольно часто. Институтские остряки
называли скромную, тихую и приветливую молодую лаборантку Джокондой. Она и
вправду походила на Джоконду своей совершенно обычной внешностью. А в
придачу ко всему этому явному внешнему сходству ее и звали-то Лиза. Никогда
до того Сергей с ней ни о чем не говорил. А тут попросил о помощи. Может
быть, потому, что добрая, вот и попросил.
Она согласилась помочь ему. Работали много. Сергей проводил в
лаборатории целые дни. Сначала он вообще ее не замечал. Может быть, вот
потому, что не замечал, она и согласилась помогать ему. А потом он
почувствовал, что без ее помощи не мoжет ничего, ни шага в своем
эксперименте. Ее простота, доброта, отзывчивость и чуткость были так ему
нужны, что не встреть он ее утром в институте, он ничего не мог, все
валилось из рук.
В общем, он в нее не то что влюбился, а просто сроднился с нею
бесконечно. Он пришел к ней, когда она заболела, и с того дня они стали
мужем и женой.
Он занимался проблемой шаровых молний. Сомнительной, на взгляд многих
физиков, и бесперспективной. Считалось, что сегодня для решения ее нет ни
научного, ни экспериментального аппарата, а значит, пусть ею занимаются
безответственные авторы популярных брошюр и фантастических романов.
Пробить эту почти трехсотлетнюю стену научной косности в одиночку
Сергей не смог, как ни старался. Расплачиваться за дерзость пришлось
расставанием с альма-матер, к слову сказать, давшей Сергею очень много.
Диссертация была сделана, в целом сочтена интересной и рекомендована к
доработке. На том дело и кончилось. Сергей прочно выпал из графика защит, а
житейская неустроенность (надо было как-то жить) одолевала.
И тут произошло событие, внезапно заставившее Сергея по-новому
посмотреть и на себя, и на Лизу, и на свою работу.
В комнатке у Лизы (она жила в коммуналке) была масса всяческих картин,
рисунков, масок, эскизов декораций. Оказалось: предки ее кочевали по России
с бродячим театром, причем театром кукольным и драматическим одновременно.
Были они итальянцами. Жили в России чуть ли не со времен Алексея
Михайловича, а может, и раньше. Откуда и когда приехали - в точности никто
не знал. Но вот что поразительно: куда бы их ни заносила судьба, повсюду они
возили с собой старинную, ветхую и почти истершуюся от времени гравюру с
портретом молодого человека и упорно считали, что это молодой Леонардо. У
этой актерской семьи была приобретена в Астрахани в XIX веке замечательная
"Мадонна Бенуа". С гравюрой же они не расставались, как ни трепала их нужда.
Впрочем, заглядывали к ним искусствоведы, смотрели гравюру, ничего в ней
особенного не нашли: во-первых, копия с оригинала, любительская, во-вторых,
кто там на ней изображен - неизвестно. На том и заглохло. Но гравюра -
ладно.
Сергей увидел в комнатке Лизы портрет женщины поразительной красоты.
Представьте, если можете, огромные печальные глаза, высоченная прическа
наподобие гейнсборовской герцогини де Бофор и глубочайший синий с золотом
фон вокруг.
У Сергея фазу упало сердце: Рокотов! Кто же еще так мог?
Стал расспрашивать Лизу. Ну, уж тут целый роман. Была такая модная
актриса из крепостного театра, между прочим, итальянка, муж у нее была
крепостным актером. Слава о ней гремела по всей России.
Играла она в прадедушкиных классических трагедиях так, что зрители
только что не на золотых коврах ее в театр вносили и выносили. Но - суров
восемнадцатый век: барин заставил мужа ее зимой на медвежьей охоте Расина
играть! А тот возьми и умри на другой день. Впрочем, так оно, видать, и было
задумано, чтобы муж от простуды сгорел, а барин сразу же сделал интересное
предложение итальянке и получил - нет.
Итальянка бушевала добрых три часа, обвинив барина в преднамеренном
убийстве, в покушении на ее честь, в бессовестном обращении с актерами, да
во всех смертных грехах фазу. Барин слушал-слушал, а потом велел слугам
своим замуровать бунташную актерку в холодном подземелье - была такая
барская забава с непокорными.
И умереть бы ей страшной смертью, если бы не сосед - помещик, большой
оригинал и чудак. Он эту итальянку спас, отбил у барских слуг и увез в
Питер - просить защиты у императора. Там он ее и похоронил да и правду
сказать: кто ж такое вынести сможет? Говорят, убивался и страдал
необыкновенно. А вернулся - от всего его замка один флигель только
полуразрушенный и полусгоревший. Говорили, молния ударила в мастерскую, где
занимался он физическими опытами. Фамилия его была, кажется...
- Косминский, - тихо подсказал Сергей, и Лиза удивленно кивнула.
- А портрет этот,- закончила она свой рассказ,- написан был уж после
смерти итальянки, одним знакомым художником, большим поклонником ее
драматического таланта.
- А ты? - спросил неожиданно Сергей.
- А я приехала сюда в Москву к тетке из провинции, издалека, из
Астрахани, здесь и осталась. Я ведь одна, сирота. Родители бродяжили с
театрами, им было не до меня, с бабушкой выросла. А потом в детском доме
жила. Так и школу закончила. Там и тетка меня отыскала. Вот и все.
- Ну а итальянка эта, она тебе кто?
- Да как же, эта итальянка и Косминский - мои прямые, хотя и дальние,
предки. Это мне тетка все и рассказала, с ее слов об этом и знаю. Тетка,
помню, уговаривала ни за что не идти в театральный. Сама то она геологом всю
жизнь проработала. Меня уже потом разыскала. Она одинокая была. А я и не
думала в театральный. Зачем это мне?
... Сергей вышел из домика, и звездный холод охватил его. Полночь
приближалась. Все небо, усыпанное точками звезд, казалось, смотрело на него
миллионами глаз, как будто именно ему и решать загадку вечности.
И он такой маленький, беспомощный в своей беде, помнил себя еще
ребенком здесь, на этих дорожках, и помнил цветы, которые дарили всем, кто
приходил сюда. И отец, и дед его, и прадед были провинциальными учителями
физики. Этот флигель был его домом, его эпосом, его историей и археологией.
Какие-то прошлые жизни оставались в нем жить глубокими тенями. И то, что
было с Косминским, и то, что было с итальянкой актрисой, то, что жило в
легендах о Леонардо, все это было его, было с ним, было всегда. И жизнь,
какие бы странные и случайные параллели всему ни приходились под рукой,
жизнь обещала открытия и новости еще более удивительные. Сергей лег на
траву, стал смотреть на звезды, вспомнил Лизу - ровно год тому назад, ох,
этот год без нее, нет, но что же это все-таки было? - и сами собой пришли
стихи, каких ждал долго, может, год или вечность.
Сначала пришла одна строчка, за ней вторая. Это было похоже на то, как
если бы он строил дом. Это завораживало и уносило куда-то на немыслимую
высоту, к тем самым звездам, откуда лился на него этот удивительный свет,
куда-то, все может быть в мире! - ушла его Лиза...
Он до мельчайших подробностей запомнил тот день. Это была
необыкновенная тишина во всей природе, все стихло, и зной растекался в
воздухе.
Какая-то обреченная ходила по дому и саду Лиза, молчаливая, грустная и
печальная. Все смотрела на него, и невыносим был этот горестный взор родных
бесконечных глаз ее. Все было приготовлено для опыта. Большая старая яблоня
в самом центре сада была окружена железным кругом, обвитым травой. Машина
стояла в доме. Нитки проводов тянулись к яблоне. Сергей работал в тот день
как проклятый. Он ждал результат сейчас, немедленно, сразу. Риск, считал он,
конечно, был, но как же без риска? Иногда он подходил к Машине и молча стоял
возле нее. Ровно в полночь Сергей вышел в сад, Машина уже работала, небо над
яблоней странно светилось. Светилась и каждая травинка в отдельности,
обвитая вокруг железного круга. Сергей встал прямо под яблоню и стал
смотреть вверх, как будто оттуда должен был кто-то появиться. И вдруг
ледяной ветер пронесся по саду. Рухнул внезапный и сумасшедший ливень.
Завертелись под ногами сбитые с дерева на землю, ручьем уносимые листья.
И раскололось, как-то странно раздвинулось, будто театральный занавес,
небо. Вдруг Сергей оказался, как в комнате, в картине Клода Лоррена "Золотой
век", которую они с Лизой так любили, только сложенной вчетверо как
книжка-раскладка. И рядом с ним была его Лиза.
И кто-то шел им навстречу, быстро и легко побеждая пространство,
седобородый и юный одновременно. И вот уж оказался он рядом, и знакомым было
лицо его, и он говорил с Лизой, и Сергей слышал чужую, нежную и поющую речь,
и сам что-то говорил. И вдруг лицо Лизы побледнело от страха, и она
заплакала. И тысячи молний сразу прошли через Сергея, ослепили и оглушили
его, и исчезли стены дома-картины, и небо вверху стало сливаться в сплошную
синюю ткань рассвета. А потом все погасло.
Когда Сергей проснулся, было уже утро. Одиноко темнел неподалеку
старенький флигель. Чуть шевелилась трава у лица, и воздух был на удивление
прозрачен, будто наступила осень. Тяжело было дышать, трудно вставать и
идти. Но, лишь войдя в дом и взглянув на себя в зеркало, Сергей понял, что
прошла не ночь, а вечность.
Как же я теперь один, без Лизы? - стучало в висках. Нет, это
невозможно, это невозможно, это невозможно. И тупая боль навалилась на
голову, и оглушительно тикали ходики на столе.
Сергей прожил этот год как во сне. Одна только мысль о том, что надо
вернуть Лизу или вернуться к Лизе, или что-то сделать, чтобы Лиза вернулась,
одна только мысль эта и спасла его.
Он шел через этот год как через проклятое гиблое и гибельное болото,
зная лишь одно: что надо пройти.
Было без пяти двенадцать, когда Сергей вышел из флигеля. Тихая звездная
ночь простиралась над миром. Как живые дышали, то приближаясь, то отдаляясь,
звезды. Гул Машины позади заставлял Сергея спешить. Возле яблони, перешагнув
через обвитый разрыв-травой обруч, Сергей запрокинул голову вверх, широко
раскинув руки, глубоко вздохнул.
Почему-то вспомнился ему ясный осенний день его первого студенческого
сентября и то, как он случайно встретил и тут же купил у букинистов
огромного Даля - не словарь, нет. Это был компендиум русских пословиц,
своего рода энциклопедия России в мыслях, приметах и замечаниях.
...Четыре черных маленьких слепящих солнца в пульсирующей сетке
ослепительно белых молний возникли с неба, и мир превратился в негатив.
Чья-то белая фигурка побежала к нему, и вспыхнул день в красках лета.
Это была она. Ее лицо было так близко, что казалось, что она - вот,
руку протяни. Она бежала небыстро, как в замедленной съемке, и он боялся,
что она оступится, упадет, и спешил к ней навстречу.
И чей-то голос, чужой и знакомый, читал стихи как читают письмо:
У старой яблони в саду
Тебя, мой друг, опять найду.
И будут снова дом и сад,
Как много, много лет назад.
И утра будет снова свет,
И солнце выглянет опять,
И тех, кого уж с нами нет,
Мы снова будем вспоминать.
Родной земли не позабудь.
Родные лица и слова.
Нам в звездный мир укажет путь
Разрыв-трава, разрыв-трава.
Текст взят с сайта http://rusf.ru
на главную антология "Фантасты об искусстве"
