Антология "Фантасты об искусстве"
Составитель: Алексей Звероловлев
Ольга Ларионова.
Солнце входит в знак Близнецов
Там звезды сияли,
И солнце слепило,
И облака отражались в воде...
Но где это было?
Не здесь это было...
А где?
Где эта точка пространства
И времени?..
Э. Межелайтис
Ивик любил свое место. Даже нет, не любил - он просто не представлял
себя в классе за другой партой. Классы сменялись лабораториями, учебными
кабинетами, а место оставалось прежним: крайняя колонна, ближайшая к двери
парта. Отсюда, едва зазвучит последний звонок, в один прыжок можно очутиться
в коридоре, и сюда легче всего проскользнуть, если учитель оказывается в
классе на секунду раньше тебя.
Был ли Ивик лентяем, прогульщиком, .двоечником? Отнюдь нет. По
большинству предметов он колебался между "четверкой" и "пятеркой", правда,
скорее благодаря своей прекрасной памяти, чем усидчивости, а главное -
вопреки стойкому равнодушию ко всем точным наукам.
Большинство учителей по этим предметам - физик, химичка, чертежник -
махнули на него рукой, довольствуясь четким повторением заданного, но
математик, старый романтик с неоригинальным прозвищем Катет, не оставлял
надежды заменить это равнодушие если не страстью, то хотя бы любопытством.
Вот и сейчас Катет, чуть прихрамывая, кружил по классу, изредка и
ненавязчиво поглядывая в сторону Ивика.
- Каждый из нас может легко представить, себе двумерное и трехмерное
пространства, - рассказывал Катет. - Труднее представить пространства
одномерное или четырехмерное, тут уже нужно немножечко фантазии. Но вы ведь
у меня все фантазеры хотя бы немножечко, не так ли?
Улыбнулся весь класс - ну просто не мог не улыбнуться, когда Катет
этого добивался. А с некоторых пор старый и опытный педагог прикладывал все
усилия, чтобы всецело подчинить себе ребят. И подчинял - кроме одного. Того
самого, ради которого старался. Этот и сейчас смотрел на него со странным
выражением послушания и отрешенности, когда просишь повторить - повторяет
дословно, как магнитофон, ну прямо на "пятерку". Но ведь не этого добивался
учитель...
- Гораздо труднее представить себе многомерное пространство. На первых
порах достаточно просто поверить в его реальное, осязаемое существование. А
когда вы в это поверите, то сможете принять и такую гипотезу: мы живем в
первом, втором и третьем измерениях, но ведь в этом же объеме пространства
одновременно могут существовать и совокупности, скажем, седьмого, восьмого и
девятого измерений, которые представляют собой целый мир, который мы просто
не можем воспринимать, мы считаем его вакуумом. И таких неощутимых миров -
бесконечное множество, и мы даже не знаем, повторяют ли они наш, или чуточку
отличаются, или ни в чем с нашим не схожи... Все это не более чем смелое
предположение, ведь об этих сопространственных мирах мы не имеем никаких
данных, ни точных, ни смутных. Но вот пофантазировать мы можем...
Разумеется, уже на переменке.
Не прерывая рассказа, он дошел до середины прохода и, поворачиваясь,
привычно глянул туда, где сидел всегда прилежный до уныния, равнодушный до
отчаянья Ивик.
И не узнал мальчика.
Обычно слушавший с полуприкрытыми глазами, он вдруг преобразился так,
словно зазвучала его любимая музыка. Класс тоже помалкивал - видно было, что
усилие рассмотреть сопространственные миры прямо-таки витает в воздухе.
- А теперь у нас осталось несколько минут, чтобы повторить пройденное,
- проговорил Катет, и глаза Ивика тотчас погасли и прикрылись пушистыми
немальчишечьими ресницами.
"Ничего, ничего, - говорил себе старый учитель, - я тебя все-таки
поймал, я тебя, несмышленыша, заарканил! Именно я, а не учительница
рисования - единственная в школе, которой ты доверил свою жизненную
программу. Видите ли, миллионы людей занимаются реальным миром, и только
считанные единицы - вымышленным, несуществующим. Надо отдать тебе
справедливость, было это несколько лет тому назад, и тогда ты эту... - как
там вы ее звали? - а, Махровую Кисточку, прямо-таки подавил эрудицией: Грин,
Врубель... И она отплатила тебе худшим, что может сделать учитель для
ученика: провозгласила тебя вундеркиндом и пошла у тебя на поводу. И вот ты
укрепился в своем еретическом желании допускать до сердца только то, что
выдумано, нереально, мнимо. Или прошло так давно, что стало тенью. На все
остальное у тебя глаза не глядят, и ты можешь прожить всю жизнь, сознательно
отворачиваясь от тех немыслимых и сказочных тайн, которые гнездятся в самом
обыденном и простом и готовы открыться тебе одному. Но теперь я это поломаю.
Я построю для тебя мостик между сказкой и явью. Ты здорово рисуешь, но
рисовать реальное научу тебя я. Рисовать жизнь, а не мерцающие сферы - не
без притягательной загадочности, впрочем. Все эти годы меня тянуло угадать,
что напоминают твои рисунки - туманные шары, зыбкие контуры... Стой, стой,
да ведь я тоже это видел - да это же фосфены, псевдообразы, возникавшие в
глубине зажмуренных век!.."
Внезапно он встрепенулся. Глубокая, совершенно необычная тишина стояла
в классе. Уподобились Ивику, мечтатели!
- Сайкин, к доске!
- А можно я спрошу? Вот если бы сконструировать такой телескоп, чтобы
заглянуть в эти не наши измерения...
- Вопросы на переменке. Тетрадку домашнюю захвати!
- Ой, а если заглянуть туда... Ну, в эти... а там звероящеры, и все как
в каменном веке?
Это уже Соня. Взорвала-таки класс. Гам, восторги...
- Ти-хо! Не тяните время, Сайкина не спасете.
- Ой, а у меня тоже вот такой вопросик...
А Ивик уже сомкнул ресницы. Созерцает мерцающие миры...
...Пепельно-зеленый шар потускнел, растянулся, туманными полосами
перерезали его перистые облака. Чернота сгущалась в центре, она становилась
плотным весомым комом, тяжелым, как одиночная скала. И это всегдашнее
солнце, спрятанное за скалой, которое оконтуривает ее молочным сиянием. И
самое необыкновенное - это не сама картина, а внезапность ее изменения. Вот
скала чуть дрогнула, и вдруг ее словно раскололи надвое, и из этого раскола
ударил вверх бледный луч. Конусообразные фигуры поплыли слева направо.
Неживые. Живые, одушевленные фигуры он видел редко. Чаще ему мерещились
пирамидальные замки, вьющиеся светлые ленты не то дорог, не то рек,
невообразимо распахнутые крылья ветряных мельниц, скорбные паруса траурных
опавших знамен...
Все детство он пытался рисовать эти видения, смутно припоминая, что
когда-то он уже видел подобные рисунки - альбом, который ему дали посмотреть
в чужом доме. Наверное, он не умел тогда читать, потому что фамилия
художника осталась ему неизвестной. Но картины жили в памяти, не похожие ни
на что другое, не встреченные больше ни в одном музее. И еще одно поражало
Ивика: вероятно, смутные видения в глубине закрытых век наблюдали многие
люди - а может, и вообще все. Но почему-то только для них двоих - для Ивика
и для того сказочного художника - они сложились в один целостный мир, почти
земной и все-таки нереальный?
Он пытался разрешить эти вопросы с отцом, с Махровой Кисточкой. Его не
поняли. Заученно объяснили: настоящий художник создает не фотографическую
копию действительности, а тот образ, который стоит у него перед глазами.
Это он знал из школьной программы. Но загвоздка была в том, что все
художники видели свой "образ", будь он неладен, открытыми глазами, и только
тот один, больше не встреченный, рисовал нечто, стоящее у него ПЕРЕД
ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ!
Ивик просто не знал этого слова, иначе коротко определил бы, что для
них двоих кроме реального окружающего мира существует еще объемный и
красочный мир фосфенов.
Объемный. Красочный. Осязаемый.
Сегодняшний урок старого Катета стал своеобразным патентом на право
существования этого второго мира. Ну конечно же, он здесь, в том же объеме,
где разместился класс, школа, набережная... Ивик даже съежился от этого
ощущения. Высоты он никогда не боялся, вместо страха у него появлялось
щемящее сладковатое томление по несбывшемуся полету. Это же самое он
испытывал и сейчас. Хотя - почему несбывшемуся?..
Искрящийся смерч извивался в зеленоватой глубине, постепенно удаляясь,
угасая и вытягиваясь в пепельный коридор. В него надо было успеть войти,
прежде чем он совсем погаснет, и мальчик, прикрыв ладонью глаза, чтобы никто
не видел его крепко сомкнутых век, невольно поднялся с места.
- Что тебе, Ивик? Я сказал - вопросы на переменке.
- Мне... нехорошо. Можно, я выйду?
- Конечно, конечно. Тебя проводить? Мальчики...
- Нет-нет, не надо!
Дверь-то рядом, вот она уже и за спиной, и шершавенькая поверхность
коридорных стен, сумеречным тоннелем уходящих в темноту. Ивик продолжал
бесшумно скользить к выходу, не замечая, что он давно уже приоткрыл глаза -
между притягательной глубиной, манившей его в пепельную даль видения, и
этими полуосвещенными сводами больше не было никакого различия. Он скорее
нащупал, чем рассмотрел узенькую дверцу запасного выхода - и вот он уже на
набережной.
Готовность Ивика к чуду была так велика, что обыденность полупустой
набережной, которую он видел каких-нибудь сорок минут назад, направляясь в
школу, поразила его больше, чем могло бы это сделать огненное лавовое поле
или чернота космического пространства. Но ничего этого не было, а привычно
маячил гриновский силуэт одинокой баркентины, примостившейся где-то за
толстозадым морским буксиром и плавучим рестораном. Баркентина принадлежала
морскому училищу, расположенному правее, ближе к Горному; перед этим
училищем отчужденно подымался над гранитным постаментом прославленный
мореплаватель, известный Ивику только своей длинной неудобопроизносимой
фамилией да еще тем, что лихие курсанты-выпускники накануне праздничного
прощального вечера обязательно натягивали на его бронзовые плечи форменную
клетчатую тельняшку.
Пятнадцатый трамвай, подмигивая зеленым огнем, словно одноглазый кот,
промчался к Горному институту, и только тут смутное беспокойство закралось в
душу мальчика. Все было на своих местах. Все было в норме. Что же так
настораживало?..
Он пошел влево, к узкому каньону Восьмой и Девятой линий, откуда,
выбрасывая конусы сероватого света, вылетали одинаково мышиные в полутьме
автомобили и, прочертив изящный интеграл, которого в школе еще не проходили,
исчезали на мосту, превращаясь в безликое множество красных горизонтальных
двоеточий. В мерцающей зеленовато-бурой мгле можно было только угадывать,
что дальше, за мостом, за третьим его пролетом, должна выситься громада
Исаакия, а на этой стороне...
И тут Ивик понял, что в этом обычном утре было НЕ ТАК.
Темнота.
Кончался первый урок, было никак не меньше половины десятого, а над
городом висела непроницаемая пелена тумана. Ивик знал, что ни грозовая, ни
снеговая туча не могли дать такой темноты, - значит, случилось нечто из ряда
вон выходящее; и тем не менее никого это не пугало, машины оживленно сновали
взад и вперед, деловым шагом двигались редкие прохожие в длинных дождевиках.
Он невольно прислушался - говорили о погоде, покупкам, работе, и только одно
незнакомое слово (кажется, оно звучало как "коррекс" или что-то подобное)
поразило его слух. Недоумевая, но стараясь не привлекать чужого внимания,
Ивик двинулся дальше. Темнота уже не казалась ему такой непроглядной, более
того, - все предметы вокруг, как будто бы начали испускать легчавшее
свечение, так что сейчас уже и не требовалось уличных фонарей.
Он прошел еще немного, миновав любимый свой "дом академиков" с черным
ожерельем мемориальных досок, на которых невозможно было прочитать сейчас ни
единой надписи, с дорической колоннадой, пленявшей его своей трогательной
принадлежностью к далеким до нереальности временам, и направился к Академии
художеств, напротив которой во всей своей сторожевой невозмутимости
вздымались из мрака скальные громады сфинксов.
Между тем небо продолжало тихохонько светлеть, и он вдруг успокоился.
Он что-то перепутал. Не было еще никаких уроков, сейчас еще только начало
восьмого. Светает. Ему просто взбрело в голову прогуляться перед школой, а
Катет и все его байки про бесконечное число измерений - это утренний сон.
Так уже бывало. Нужно только забежать домой за портфелем...
Он уже дошел до середины фасада Академии, почти до самого входа, когда
стремительно разрастающееся сияние, исходящее откуда-то из-за сфинксов,
заставило его повернуть голову.
Это были не сфинксы.
Две зеленоватые, почти вертикально обрывающиеся книзу скалы расходились
конусом, так что в первое мгновение ему даже показалось, что между этими
скалами, раздвигая их монолитные края, втиснулась узкая хрустальная ваза,
гигантская по сравнению с теми огромными вазами, которые Ивик видел в
Эрмитаже. Она была наполнена фосфоресцирующим туманом, подымавшимся узкими
струями, чтобы угаснуть у верхнего края этой вазы. Свечение становилось
сильнее, цепочки легких огней, словно след трассирующей очереди при
замедленной съемке, помчались навстречу друг другу, но, приподнятые на волне
вздымающегося тумана, вдруг изогнулись кверху и ушли в вышину. Светало все
быстрее, все яростнее, и тут Ивик разглядел, что по двум сторонам обрыва, на
самом краю, застыли две одинаковые человеческие фигурки и летучие огоньки
исходят именно от их протянутых друг к другу рук.
За спиной зашуршало - кто-то приблизился стариковской шаркающей
походкой и остановился сзади. Ивик, не зная уже, чего и ожидать, пугливо
обернулся - это был обыкновенный старик в длинном дождевике, как и на всех
прохожих, хотя тронутое слоистыми облаками небо отнюдь не обещало дождя.
Старик закивал ему, - может быть, от чрезмерной общительности,
свойственной пожилым, но еще бодрым людям, а может быть, это у него просто
тряслась голова. Ивик на всякий случай тоже кивнул. Старик воспринял это как
приглашение к беседе:
- Когда-то я тоже любил приходить сюда к тому самому моменту, когда
солнце входит в знак Близнецов... Правда, приходилось удирать с уроков, но с
кем этого не бывает! Вот я и смотрел до последнего мига, сколько выдерживали
глаза, и успевал закрыться прежде, чем... Мальчик, но где же твой коррекс?!
Ивик беспомощно пожал плечами, не понимая, о чем идет речь; что-то
сверкнуло тусклой медью, и с удивлением, уступающим место ужасу, Ивик успел
заметить краем глаза, как в прорези между скалами засветился краешек
раскаленного диска, словно по ту сторону Невы и не было никаких домов и
гранитного парапета и солнце вставало прямо из воды. Ничего больше он
рассмотреть не успел, потому что шуршащая пленка взвилась над его головой и
окутала его до самых ног непроницаемой чернотой. Еще он услышал торопливые
шаги и потом - стук, отчаянный стук, но скрипа отпирающейся двери не
последовало, а вместо этого полыхнуло таким нестерпимым жаром, что Ивик
перестал что-либо слышать и присел от страха, жадно ловя ртом тот воздух,
который умещался под коробящейся пленкой; но воздуха было совсем мало, он
жег легкие изнутри.
Да нет, было совсем не жарко. Пожалуй, как обычно. И уличный шум -
откуда только взялись машины, и одна, и другая, и третья, все разом
завизжали тормозами, и Ивик услышал топот десятка ног - бежали прямо на
него, и он вскочил и, путаясь в душных складках и пятясь назад, принялся
сдирать с себя липковатый пластик.
Бежали, оказывается, не к нему, а мимо, задевая, но не обращая на него
никакого внимания, и сгрудились, и подняли, и понесли в одну из машин, и так
же стремительно разбежались - и вот уже и нет никого. Черный дождевик на
панели у входа в Академию художеств - рваный. И совсем светло, хотя нет
никакого солнца. Ровное сияние, которое исходит от всего - и от затянутого
легкой дымкой неба, и от гранита набережной, и от поверхности невской воды,
и от двух исполинских скал, на краях которых застыли одинаковые фигурки
мальчишек-близнецов. Стойкое, неослабевающее свечение без теней - надолго ли
оно? На день, на месяц, на год? И только ли оно снаружи, а может, и внутри
домов все так же сказочно и неярко мерцает - и парты в классах, и доски, и
мел? Но только... Да, вот именно - только...
Есть ли вообще в этом мире его школа - вот что "только"? Или на ее
месте тоже торчит какая-нибудь вавилонская башня?
Его затрясло при одной мысли, что здесь, куда он так непрошено забрался
и так беззастенчиво совал повсюду свой нос, и так безответственно (хотя и
невольно) натворил что-то страшное, - здесь он может оказаться чужим и
ненужным, и раз уж это не его мир, то здесь будет и НЕ ЕГО школа, и НЕ ЕГО
дом!
Он вдруг почувствовал себя таким маленьким и беспомощным, что громко
всхлипнул и помчался со всех ног обратно, вдоль прямоугольных кварталов,
очерченных параллельными линиями несостоявшихся петровских каналов, к
несчастному Крузенштерну, который вынужден ежегодно терпеть на себе
клетчатую курсантскую тельняшку, вдоль налившихся голубым огнем трамвайных
рельсов, проложенных, наверное, еще до революции, - и влетел в школу, даже
не успев обрадоваться тому, что она, тихо теплясь нежарким свечением фасада,
оказалась на своем законном месте.
По неосвещенному коридору он добрался до своего класса, прислонился
лбом к прохладному косяку и, задыхаясь, прикрыл глаза.
За дверью суховато и насмешливо бубнил Катет. На крайних партах
нетерпеливо ерзали - скрип был слышен аж в коридоре. Чувствовалось, что
вот-вот должен был зазвучать звонок.
Ивик вдруг понял, что больше ждать он не в силах, что он должен
немедленно увидеть и поверить - это ЕГО класс, а иначе у него просто сердце
выпрыгнет, и тут звонок действительно задребезжал, дверь распахнулась, и
Ивик увидел старого учителя, который, чуть прихрамывая, направлялся от доски
к дверям, ступая по четкому чертежу солнечных квадратов, расчертивших
линолеум. Здесь, значит, было обычное, нормальное солнце...
- Ивик? - произнес учитель так, словно пребывание мальчика в коридоре
несказанно удивило его.
Сайкин сразу же подхватил из-за учительской спины:
- А мы-то думали, что ты уже провалился туда... в нетутошние измерения!
Класс, плотно обступивший учителя и явно не желавший с ним
расставаться, с готовностью заржал:
- С прибытием. Новый Гулливер!
- В каких измерениях изволили гулять - в тысяча первом, втором и
третьем? Зеленых человечков не встречали-с?
- Ой, девочки, как он запыхался - не иначе, людоеды за ним гнались!
Ну, это остроумие на уровне Соньки.
- Ну-ну, девочки, умерьте кровожадность, - проворчал Катет. - Я уже
говорил, что, если сопространственные миры и существуют, то, скорее всего,
они отличаются друг от друга весьма незначительно, и уж конечно, развиваться
они должны в сторону добра и прогресса, а не зла и каннибализма, это закон
жизни, единый для всей Вселенной, как, например, обязательность течения
времени из прошлого в будущее.
- А если эти миры совсем похожие, значит, в них можно побывать и даже
этого не заметить? - настырничал Сайкин.
- Легко сказать - побывать! Я полагаю, что такой переход, ребята,
должен поглощать непредставимое количество энергии. Но скажу вам по секрету:
некоторые ученые - а они любят пофантазировать в перерывах между серьезными
занятиями - высказывают предположение, что хотя бы однажды наша Земля такой
переход уже претерпела.
- Ой! - взвизгнула Соня, словно пол ушел у нее из-под ног.
- Это не двенадцать ли тысяч лет назад, когда потонула Атлантида? -
солидно вопросил кто-то из отличников.
- Много раньше. Сотни миллионов лет назад, если вас устраивает такая
точность. Так вот, есть предположение, что одна из наших лун по какой-то
причине сошла со своей орбиты и была притянута Землей. Куда, спрашивается,
делась вся энергия соударения?
- Кратер должен был получиться - жуть!
- Предположим, что это - Тихий океан. Но, по расчетам, энергии должно
было. бы выделиться несравнимо больше, так что вся жизнь на поверхности
планеты была бы уничтожена, и развиваться ей пришлось бы заново. Но этого не
наблюдается. Так вот, существует безумная идея: а не пошла ли эта энергия на
то, чтобы переместить Землю в иной подпространственный мир, то есть в
совокупность других измерений?
Ребята ошеломленно затихли - как тогда, на уроке.
"Ему они поверили, а мне не поверят, - вдруг четко обозначилось в
голове Ивика. - Хорошо, что я им сразу ничего не выпалил! Еще и подняли бы
на смех. А кто бы поверил? Наверное, это смог бы только один... Но его,
вероятно, уже давно нет в живых. Остались только картины, которые лучше
всего вспоминать с закрытыми глазами. Он, значит, тоже побывал ТАМ, и только
с ним можно было бы попытаться еще разок перебраться в этот мир. А лезть
туда в одиночку, тем же неумехой и незнайкой, из-за которого..."
Он невольно замотал головой при этом воспоминании, но старый педагог,
незаметно приглядывавшийся к этим стремительным сменам сомнения, восторга и
отчаяния на мальчишеском лице, понял его по-своему:
- Ну что, Ивик, математика не такая уж сухая и отвратительная наука,
как тебе казалось? - В его голосе проскользнула горделивая нотка. - Я вижу,
что и тебя наконец-то слегка заинтересовала проблема многомерности
пространства. Или опять что-то другое?
"И этот не поверит, - думал Ивик. - Этот - в первую очередь. Еще в то,
что было сотни миллионов лет назад, - может быть, но в то, что случилось
здесь и сейчас, - нет. Никогда".
Но учитель ждал ответа, и от этого ответа надо было как-то потихонечку
уйти.
- Как же так, - Ивик поднял глаза, полные безмятежной наивности. -
Тогда выходит, что миллионы лет назад у нас было целых три луны?
- Выходит, так. Разумеется, если гипотеза о гудении одной из них верна.
Потому что сейчас у Земли, как известно, только две луны.
И он пошел в учительскую, усталый и чрезвычайно довольный как
сегодняшним уроком, так и разговором на переменке, и даже не подозревая о
том, что этот залитый светом коридор совсем недавно был пепельным, туманным
тоннелем, соединявшим его привычный мир с любым из всех сопространственных
миров - сказочных и обыденных, ослепительных и чуть мерцающих, но главное -
равновеликих его собственному миру по неизменности заключенной в них
доброты.
Текст взят с сайта http://lib.ru
на главную антология "Фантасты об искусстве"
