Антология "Фантасты об искусстве"
Составитель: Алексей Звероловлев
Людмила Петрушевская. История живописца
Жил-был художник, но он был такой бедный, что не мог купить себе ни
карандаша, ни бумаги, а про краски и кисти нечего и говорить. Он, конечно,
пытался рисовать кирпичом на асфальте, но дворники и милиционеры не любили
таких художеств и звали друг друга на помощь.
Наш бедняк мог бы также расписывать стены и заборы, однако каждая
стена кому-то принадлежит. Кроме того, это тоже надо было делать ночью,
когда народ не шляется туда-сюда и не мешает: а какое же рисование ночью!
Тем более что кирпичом не порисуешь на стене, кирпич стену не берет,
только царапает.
Хорошо еще, что у художника была крыша над головой, однако эту
берлогу нельзя было назвать жильем, просто один дворник отгородил под
лестницей угол, чтобы не таскать домой метлы, лопаты, ломы, валенки и
телогрейку. Дворник навесил туда дверь, снабдил ее ржавым замком и тут же,
подумав, повесил объявление, что недорого сдается отдельная квартира б/у.
О том, как художник снял эту квартиру б/у (без удобств), рассказывать
долго, только заметим, что он спал там, подстелив на пол свое пальто, и
был рад, что все-таки не на улице валяется, где дует, капает и каждый
может отобрать пальто.
Как художник дошел до этой нищеты, говорить не хочется, достаточно
упомянуть, что его обманули, как обманывают многих простодушных и
безденежных людей, которым обещают большие кошельки за их маленькие
квартиры, и, проснувшись однажды, такой будущий богач видит, что он лежит
на скамейке в парке, а потом с трудом вспоминает, что в его собственном
доме уже висят чужие занавески и в двери новенький замок, от которого нет
ключа, вот и все.
А почему художнику все-таки достался угол под лестницей, объясняется
просто: знакомый дворник сдал ему эту квартиру за приличные деньги, но в
долг, надеясь, что когда-нибудь жилец выиграет судебное дело против жулика
Адика, захватившего его прежнюю квартиру.
Однако должок все рос и рос, дворник по утрам приходил то за метлой,
то за лопатой и, видя спящего без дела художника, раздражался, как каждый
честный труженик, который рано встает и вдруг видит перед собой лежачих
лодырей. Начинался скандал, и спящий натягивал пальто, на котором
находился и которым укрывался, еще и на уши. Это происходило регулярно в
семь утра: дворник орал, что в мире один такой нашелся добрый дурак,
который бесплатно раздает направо-налево свои квартиры и при этом терпит,
что ему не платят вот уже шесть месяцев. А шесть умножить на шесть плюс
двадцать шесть будет миллион с копейками, да убить тебя мало, вопил
дворник, маша лопатой над головой художника, гони миллион! Или
вытряхивайся, у меня на эту квартиру вагон желающих! Или, мечтал вслух
дворник, давай я продам тебя в рабство, что ли. Дам объявление, сдается
раб на разные работы, оплата вперед за три года! Но этим надо заниматься,
вопил дальше дворник, объявление денег стоит! Короче, орал дворник, иди
сдавай почку в больницу, у тебя почек целых две, куда тебе одному столько.
Кончалась эта утренняя беседа всегда одним и тем же:
- Выходи, - говорил дворник, - ты уже на свои деньги выспался! Иди в
больницу!
Художник, толком не проснувшись, плелся на улицу и в который раз
думал, почему хозяин все время посылает его лечиться?
Дворник, как петух, кричал каждое утро, и спасибо еще, что у
дворников, в отличие от петухов, есть два выходных дня: тут-то бедный
постоялец отсыпался.
Итак, рано утром он выбирался из своего логова и шел гулять с тайной
целью найти где-нибудь кусочек хлеба или стакан горячего чаю, такая у него
была мечта. Кроме того, наш художник все время околачивался близ родного
мусорного бака, который стоял у его прежнего дома: была надежда, что новый
владелец квартиры жулик Адик возьмет и вынесет на помойку кисти, краски и
полотна прежнего хозяина. Умный художник рассчитывал, что Адик
когда-нибудь да начнет делать ремонт, и вот тогда придут рабочие и все
выкинут, и можно будет нарисовать картину и продать ее!
Но где плохо, там будет еще хуже, и бедняга упустил свое счастье:
придя однажды к родному дому, он увидел такую картину: в его квартиру
въезжают совершенно посторонние люди, семья с пятью собаками, роялем и не
очень взрослой дочерью, которая держала всю свору на поводке и руководила
отцом и матерью, а также четырьмя грузчиками. В подъезд вносили книги,
полки, ноты, рояль, затем потащили клетку со взъерошенным котом, и собаки
подняли приветственный лай (одна из них была явно слепая, но она тоже
гавкала и веселилась вместе со всеми).
Художник сразу же, не сходя с места, полюбил эту странную семью,
особенно слепую собачку и девушку-хозяйку, такую разумную в свои небольшие
годы - и затем он, повесив голову, пошел прочь: против этих людей он
никогда бы не стал выступать в суде, требуя их выселения.
Жулик Адик, обманом захвативший его квартиру, знал что делал, когда
перепродавал ее такому семейству.
И художник, как всегда, отправился бродить по городу и рисовать свои
картины. Надо сказать, что он все-таки рисовал, но мысленно. То есть,
найдя какую-нибудь выгодную позицию, он, как полководец, озирал
пространство: тут домишко, тут церковь, тут облако и дерево, из булочной
вышла толстая тетя с батоном, остановись, мгновенье, ты прекрасно! (так
восклицал про себя художник). Это была его никому не видимая картина, где
все краски играли, переливаясь, где мир светился, небеса становились
бирюзовыми, хлеб и стены храма отливали золотом, а теткино платье пышно
расцветало, как букет сирени, и в добавление ко всему у булочной
останавливалась бабушка в оранжевом байковом халате: все.
Художник вздыхал, создав это произведение, руки его шевелились, а в
глазах стояли слезы восторга, потому что если бы кто-нибудь увидел его
картину, мир бы засмеялся от удовольствия, ей-богу (думал художник). И
картина бы излучала свет далеко, метров на десять! И в музее вокруг нее бы
толпились!
Закончив свой ежедневный труд, наш мечтатель брел в булочную и вдыхал
там аромат свежего хлеба, а также глубокий, сладкий, сытный запах
деревенского каравая и поджаристо-легкомысленное дуновение от горячих
булочек. Художнику не приходило в голову просить милостыню, он не искал
огрызков на полу; он просто стоял, закрыв глаза, и грелся душой, такая у
него была ежедневная программа.
Затем он находил в своем тайнике, под крыльцом соседнего дома,
необходимые вещи, куски известки, кирпича и черного каменного угля, и шел,
спотыкаясь, искать свободный метр асфальта. Такое пространство обычно
имелось где-нибудь в дальней аллее парка, где не было сторожей и
садовников, и художник до темноты ползал на коленях, рисуя цветы, птиц,
кошек и собак. Он устраивал дело так, чтобы все эти создания, как живые,
красовались бы на куске асфальта: вот присел воробей, недалеко от него
кошечка, которая не обращает никакого внимания на воробья, тут же из
асфальта робко вырос кирпично-красный мак (а кошка была, разумеется,
белая, а воробушек серый, а тени от них черные, как уголь!).
В тот день, когда рухнули его мечты отсудить свою квартиру, художник
нарисовал на асфальте свору из пяти собак, одна из которых стояла с
зажмуренными глазами, рядом он изобразил клетку с белым котом, затем рояль
(вид сверху) - а строгую девушку он нарисовал прямо у себя под ногами, так
как боялся, что ее тут же затопчут ногами прохожие.
Что интересно - иногда художнику некоторые сердобольные люди совали
деньги, на это он и жил. Вот и сегодня вокруг его картины собрались
зрители: дети с мороженым, их бабушки с запасами на случай жары, дождя,
холода и голода, затем пенсионеры в светлом с газетками по причине грязных
скамеек плюс какие-то небритые дяди со следами страданий на лице и
совершенно пустыми руками. Такие люди никогда ничего не подавали
панельному живописцу, для этого существовали женщины средних лет,
способные расплакаться при виде одинокого худого заброшенного мужчины.
Надо сказать, что публика не всегда одобряла произведения на
асфальте. Многих не устраивало, что художник рисует мир только тремя
красками. Им также не нравилось, как он рисует - фотограф бы сделал это
лучше, говорили зрители вслух. А так и мы можем.
Что касается детей, то они, как наиболее впечатлительные создания,
тут же кидались тоже рисовать, причем они хотели калякать и малякать не на
свободном месте, которого было полно кругом, а именно на этой картине, а
некоторые совсем маленькие дети засыпали данное произведение песочком и
землей, потом еще трудолюбиво приносили в ведерках воду из ближней лужи и
поливали образовавшийся огород, а другие с удовольствием шаркали
сандаликами в этом болоте. Художник не возражал, он понимал, что они тоже
создают свою картину из грязи, полотно, натоптанное ногами, насыпанное
руками. Возражали бабушки, которые прибегали со скамеек, уводили внуков и
кричали насчет промокших ног, простуды и попачканных колготок.
Дети исчезали, а рисовальщик оставался со своей грязью на асфальте и
думал, что такая картина из земли, воды и маленьких следов тоже достойна
оказаться в каком-нибудь музее, неизвестно только в каком: в музее почв
или в музее современного авангарда.
Так было и сегодня. Дети нарисовали собакам очки и рога, цветок мака
щедро полили, так что он растаял, на рояле принялись играть ногами и
быстро его затоптали, на изображение девушки тоже покусились, а денег не
дал никто.
Однако в тот же момент судьба улыбнулась художнику: к нему подошел
мужчина в кожаной куртке и с очень грязными руками - особенно выделялись
его белые ногти. Этот мужчина жевал жвачку и плюнулся ею довольно-таки
метко: прямо на изображение рогатой, в очках и с бородой девушки у ног
художника.
Этот мужчина сказал:
- Дашь переночевать? Заплачу тебе, много дам.
- Деньги вперед, - возразил оголодавший художник, подумав, что нынче
суббота, дворник завтра не придет, а на одну ночку можно и потесниться.
Мужчина дал ему комок мелких денег и потребовал, чтобы его немедленно
отвели ночевать.
Придя к каморке под лестницей, мужчина взял у художника ключ, а затем
скрылся за дверью, шлепнулся на пол и затих. Подождавши, хозяин каморки
услышал призывный свист, затем хрип удушья и тут же тоскливый стон. Хозяин
каморки испугался, что его квартирант задохнулся без свежего воздуха и
умирает, и попытался открыть дверцу, но это ему не удалось, постоялец
лежал как раз на пороге, занимая туловищем все пространство. Впору было
выламывать дверь, но тут свист, хрип и стон повторились, и не раз
(фью-хрры-ууии и т. д.), и стало понятно, что человек уснул.
Деликатно удалившись, владелец комка мелких денег пошел сразу же в
булочную и там купил себе дешевого хлеба полкило и одну легкомысленную
булочку. Денег хватило еще и на бутылку дрянной сладкой воды, а затем
художник с битком набитым животом стал гулять и прогулял целый день,
наслаждаясь жизнью, а вечером вернулся к себе домой под лестницу спать, но
ему не открыли: за его дверцей громко ругались на непонятном языке и даже
не заметили, что хозяин стучится.
К ночи дверь отворилась, но только для того, чтобы впустить тетю с
двумя огромными полосатыми сумками. Художник было сунулся следом за
сумками, но его вытолкнули руками и ногами. По первому впечатлению, в
каморке под лестницей находилось человек пять, они лежали на тюках и
узлах, наваленных до самого потолка, и как-то умещались.
Ужасно расстроенный, несчастный хозяин лег, дрожа, под свою дверь и
всю ночь слышал, как двое храпят, а остальные ругаются, и еще плакал
откуда-то взявшийся младенец: может, только родился.
Утром в каморку въехали еще три тетки с узлами, они скрылись за
дверью, переступив через лежащего снаружи хозяина каморки, и тут же по
подъезду поплыли запахи хлеба с чесночной колбасой. Художник постучал
насчет денег, в ответ на что дверь приоткрылась и показался огромный
грязный кулак с золотым перстнем. Кулак вслепую помахал по воздуху, и тут
бедный прежний жилец понял всю безнадежность своей ситуации, тем более что
сразу же подвалили новые люди, они заняли все пространство под дверью
каморки вещами, они галдели, какие-то дети доверчиво шарили у художника в
карманах, кто-то уже снимал с него пальто, и напуганный бывший владелец
чулана, вырвавшись, побежал вон.
Что ж, вроде бы программа оставалась той же самой, надо было идти
рисовать мысленно, затем так же мысленно есть хлеб и так далее, счастливая
жизнь бедняка, но этот бедняк, замерзнув и не выспавшись, пал духом, он
ругал себя за глупость и доверчивость, за то, что уже дважды потерял все.
Он больше не мог рисовать глазами, хотя шел мелкий дождь и из-за
этого повис сиреневый туман, любимое состояние погоды, при котором краски
окружающего мира отдавали радугой, а то, что оставалось вдали, выглядело
загадочно. Он очень любил раньше рисовать такие картины, особенно
акварелью, достаточно было намочить лист бумаги в первой попавшейся луже,
натянуть его на доску, приколоть кнопочками - и широкой кистью создать
золотое небо (смесь сажи газовой и оранжевого кадмия, много воды), а
дальше уже можно было писать размытые сизые дали, а на пустом, специально
оставленном месте появлялись попозже разноцветные кубики домов и -
последний мазок - возникала ярко-изумрудная машина на переднем плане,
такого цвета, какого в природе не бывает, и этот химически чистый цвет
должен был частично отражаться в светлой, но рябой луже.
А теперь, голодный, мокрый и бездомный, художник плелся по улицам, не
замечая окружающего его туманного воздуха и сырых разноцветных стен. Все,
что раньше его радовало, кончилось. Не живя теперь нигде, он не мог больше
думать о прекрасном и мечтать насчет выигрыша в судебном деле, насчет
победы над проклятым жуликом Адиком и дальше, насчет рисования полотен для
музеев всего мира.
Он не хотел больше притворяться, что его жизнь вся в будущем, что она
ему удалась, что ничто, кроме живописи, его не волнует. Ему было обидно,
холодно и плохо.
Он брел, присаживался на какие-то ступеньки, заходил греться в
магазины, и вдруг - так бывает - на исходе сил, когда уже он совсем
приготовился лечь и умереть - этот бедный художник сообразил пойти в свой
прежний дом, где он когда-то жил, и пристроиться там у бывших родных
дверей.
Там он и задремал, а очнулся только утром, когда в его прежней
квартире залаяли собаки и по лестнице поплыл запах свежесваренного кофе.
Затем кто-то прекрасно заиграл на рояле. Продрав глаза, ночующий увидел,
что около него стоит литровая банка с горячим кофе и скромно лежит пакет.
Там было много жареной картошки с сосиской, пластмассовая вилка и огромный
кусок хлеба О, как долго и радостно бедный насыщался этим неожиданным
даром! Как плакал, сидя под стеной, о своей неудачной жизни! Как клялся
себе, что добьется всего - только бы увидеть еще хоть раз эту семью,
только бы иметь возможность подарить им свою картину, ту, которую он
нарисовал тогда на тротуаре, - усатая и бородатая девушка с рогами и в
очках, а вокруг нее, как козы, рогатые собаки тоже в очках, и среди них
слепая собачка, наполовину засыпанная песком со следами детских
сандаликов, совместная работа всех детей с аллеи парка, которые дети
хорошо умели рисовать только усы и рога, а очки ловко приделывал один
малый лет пяти, особо талантливый.
Как только наш ночлежник позавтракал, за дверью раздался скрежет
замка, и художник, подхватив банку и пустой пакет, ринулся вниз по
лестнице, только чтобы его не застали здесь эти милые люди: он стеснялся,
что ему подали милостыню.
К вечеру, после долгих блужданий, замерзший бродяжка присел под
каким-то навесом на крыльцо. Дождь все еще шел, идти было некуда. Ни за
что художник бы не вернулся к той двери, за которой слышался лай собак и
звуки рояля. К своей конуре тоже незачем было идти, отнимут последнее.
Он сидел, закрыв глаза, и ждал, когда его выгонят отсюда (любая крыша
кому-то принадлежала).
Действительно, вскоре кто-то толкнул его в плечо.
Бедняк открыл глаза и увидел незнакомого человека, жирного и
радостного, который тут же заявил, что является его старым товарищем по
художественному училищу, но что теперь уже давно не рисует, так как стал
богачом.
Этот человек хорошо знал, как зовут художника.
- Игорь! - рявкнул якобы старый якобы друг, которого этот Игорь
вспомнить пока не мог. - Хочешь, я отдам тебе все свое оборудование для
живописи? Сам я разучился рисовать, не могу и не хочу, да и неохота
пачкаться. А ты, я вижу, материально нуждаешься!
- Оборудование? - переспросил художник. - Краски и кисти?
- Ну да, Игорь, и все остальное!
- Холсты?
- И не только. Пошли со мной.
Художник был рад, что кто-то зовет его куда-то идти, может быть, там
будет сухо и тепло, может быть, этот неизвестный старый товарищ даст
поесть и (чем черт не шутит) оставит ночевать где-нибудь под крышей?
Взять с меня нечего, думал несчастный, и вдруг это просто
какой-нибудь вор, в котором внезапно проснулась совесть и захотелось
сделать доброе дело. Доброе дело делать очень приятно! Но откуда ему
известно имя, вот вопрос.
Так думал он про себя, сидя перед неизвестным другом, а тот тем
временем сказал:
- Так идем?
Однако художнику было неудобно соглашаться вот так, сразу, с первым
попавшимся предложением. И он сказал:
- Да я вообще-то не знаю... Я в целом спешу.
- Спешишь? - нетерпеливо воскликнул Старый Товарищ и даже заплясал на
месте от возмущения. - Спешишь куда? - заорал он, и из его рта повалил
пар, а может, и дым.
- Я очень спешу... Извини, друг... Я не знал...
- Тебе некуда спешить! - радостно воскликнул Старый Товарищ. - Ты
что, забыл меня? Я же Извося! Помнишь? Я в школе отнимал еще у тебя
деньги!
Художник сразу его узнал, этого жуткого гада Извосю, который, будучи
старше на два класса, отбирал у него деньги, карандаши и ластики.
- Тебе некуда спешить! - кричал этот Извося. - Ты же бездомный! Я был
в твоей старой квартире и все знаю! Я тебя искал! Адик обманул беднягу,
а? - Тут Извося захохотал, и опять изо рта его повалил пар (было очень
холодно и сыро). - И под лестницей у тебя уже живут!
- Я спешу... - был ответ.
Пар и туман заволокли лицо Извоси, и оно стало как-то расплываться.
"Ну, - подумал художник, - я от голода схожу с ума".
- Ты, - прокричал Извося уже откуда-то издали, - хорошо, оставайся.
Каждый сам себе злобный дурак!
И он растаял в вечерней мгле.
"Это я уже точно сошел с ума", - подумал художник и поднялся, чтобы
идти дальше.
И тут он разглядел дом, на крыльце которого сидел. Там не было окон и
дверей, в подъезде росло маленькое дерево, а пол давно искрошился.
Наш бродяжка вошел в дом, увидел там в углу старый диван и заснул,
наконец-то на мягком.
Утром, правда, его вырвал из сладких снов грохот.
Какой-то механизм виднелся в окне, он рычал и разбивал стену.
И едва ночующий выскочил из дома, как крыша обрушилась.
Художник вздрогнул от холода и пошел прочь.
Однако вскоре его догнал какой-то незнакомый человек и сказал,
запыхавшись и пританцовывая от спешки:
- Это ваше?
И протянул ему холст, натянутый на подрамник, со словами:
- Это лежало там, в вашей комнате.
Художник застеснялся сказать "да, это мое" про чужую вещь и пожал
плечами:
- Нет, это не моя была комната и не мой холст.
И он пошел дальше, но, пройдя какое-то расстояние, все-таки
обернулся.
Под бетонной оградой на земле лежал одинокий белый холст, а около
него стоял фанерный чемоданчик - явно складной мольберт для рисования.
Причем ограда уже почти висела над этим богатством, еще минута, и она
тоже должна была рухнуть. Художник не выдержал, подбежал, схватил холст и
мольберт и отскочил в сторону.
В ту же секунду бетонный забор упал.
Новый владелец холста и мольберта стоял, прижимая к себе чужие
сокровища.
Он с детства помнил Извосю, вора и негодяя, из-за которого голодал
все школьные годы, и поэтому никогда в жизни не стал бы брать у него
ничего - он вообще никогда не брал чужое.
Но тут был особый случай, можно считать, что ему пришлось спасти от
уничтожения чьи-то ценные вещи.
Надо было отнести их в какое-то бюро находок.
И художник поволок довольно тяжелый мольберт (скорее всего, в нем
лежали кисти и краски). Холст пришлось нести под мышкой.
Но тут путнику встретилась резвая старушка с пухлым смеющимся лицом.
Художник спросил ее:
- Вы не знаете, кто жил в этом доме?
- Там жил рисовальщик, он заключил контракт на рисование портрета
своего старого товарища, уже выполнил работу, но тут вдруг погиб, а родни
не было. И что здесь началось! Понаехало машин! Выставили охрану! Нам,
бедным людям, ничего не досталось, все разобрали богачи!
- Возьмите это, - предложил художник и протянул старушке свои
сокровища.
- Да ну, - сказала она, - я уже набрала себе в том доме барахла,
кисточек, красочек, холста два рулона, за это на базаре никто ломаной
копейки не дал. Пришлось так и выкинуть. Никому не нужно. Теперь все
художники обходятся без этого. Рисуют пульверизатором, что ли. Даже
цветную клизму себе ставят и этим добром льют на холст. А
кисточки-шмисточки уже устарели. Мне объясняли.
Какая-то особенно знающая и веселая была та старушка и от веселья
приплясывала на месте.
И быстро исчезла за углом.
Тут же художник помчался на любимое место у булочной. Его глазам
предстала обычная картина: золотые батоны плыли в руках, в пакетах и
сумках из дверей булочной, а вдали сияло бирюзовое небо - почему-то дождь
кончился и стало опять тепло, - и громоздились розовые, зеленые и желтые
дома, а также стоял маленький храм с серебряной крышей. К булочной,
хромая, приближалась старушка в оранжевом халате.
Художник установил мольберт и заработал как фонтан, кисти так и
мелькали в его руках, и холст очень быстро засиял, загорелся, прохожие в
удивлении останавливались и говорили "хлеб не похож" или "небо не такое",
то есть пошли знакомые, привычные дела.
(Он слышал эти слова часто и уже не обращал на них внимания. Кстати,
жулик Адик, который как-то подошел к нему на улице, вел себя иначе, он
стал неумеренно хвалить едва начатую работу. А ведь каждому приятно, когда
находится справедливый судия, настоящий знаток и ценитель твоего труда, и
художник пригласил Адика в дом, посмотреть другие работы. Адик опять же
восхитился и захотел помочь такому талантливому живописцу с выгодой
продать квартиру и купить другую подешевле: так как было ясно, что тут
имеются долги, краски стоят дорого, картины никто не покупает. Сам
художник, конечно, не смог бы провернуть такую сложную операцию, и в тот
же день он дал Адику доверенность на все свое имущество. И чем это
кончилось, нам уже известно, владелец продаваемой квартиры вскоре
устроился ночевать на лавочке в парке.)
Итак, быстро написав картину у булочной, художник вдруг подумал, что
надо зайти к своему адвокату, который вел дело против жулика Адика.
Художник помчался прочь, но на ходу оглянулся, прощаясь с любимым местом.
Однако отсюда не было видно ничего - ни церковки, ни булочной, ни
домов. Свинцовый туман опустился на знакомый перекресток и накрыл собой
все, что только что было нарисовано.
"Надо же, как меняется погода", - рассеянно подумал наш живописец и
двинулся вперед.
Как ни странно, адвокат был на месте и сразу ему сказал:
- Знаете, у вас, кажется, все в порядке, и квартиру отберут у этого
жулика Адониса прямо сегодня! Имейте в виду, с вас десять процентов! И не
тяните! Каждый день ваш долг мне будет расти!
Художник на радостях даже не понял о чем идет речь, выскочил на улицу
объятый счастьем, но тут же остановился как вкопанный: что же это, ведь
сегодня из его квартиры выгонят не Адика, а ту семью, девушку и ее
родителей и пять собак с котом!
Художник ринулся обратно к адвокату, но тот уже ушел. Художник хотел
написать заявление, что отказывается от своей квартиры в пользу тех, кто
там живет, однако его не пустили подать бумаги, сказали, что сегодня
неприемный день.
Затем началось самое печальное - придя в свой бывший дом, он
обнаружил там суматоху. Наверху лаяли собаки, дверь в его квартиру стояла
нараспашку, и видно было, что жильцы собирают вещички.
Квартировладелец вошел к себе домой, поймал за руку девушку, которая
запихивала кота в клетку, и сказал ей:
- Вам совершенно не нужно отсюда выезжать! Живите!
- То есть, - поморщившись, ответила девушка, потому что кот топырил
задние лапы и не пролезал в узкую дверцу.
- То есть я хозяин квартиры, - заявил художник, - и я получил ее
обратно, и живите в ней, пожалуйста.
- А, - равнодушно сказала девушка, - так это вы тот человек, который
ограбил Адика? Отнял у него все имущество, посадил в тюрьму, а потом вам
стало его жаль и вы отдали ему одну из своих квартир? Это вы?
- Адик жулик, - сказал сбитый с толку художник.
- Адик? - холодно переспросила девушка, окончательно запихнув кота в
клетку. - Адик мой муж.
Она сказала это безо всякой горечи или гордости, но с особенной
силой. Как будто кому-то возражала. Как будто кто-то в этом сомневался.
Девушка понесла кота вон, и тут обнаружилось, что она хромает.
- Давайте я вам помогу, у вас же нога болит, - сказал художник.
- У меня? - переспросила девушка, - у меня нога не болит:
- Но я же вижу! - заволновался художник.
- У меня ничего не болит, - заявила девушка и потащила, явно стараясь
не хромать, клетку с котом вниз.
А рабочие уже подводили ремни под рояль, и квартира постепенно
пустела.
Художник - что делать - начал помогать носить стулья, даже обвязал
веревкой две стопки книг, как вдруг явился отец девушки и что-то сказал
грузчикам.
Они мигом ушли, ушел и девушкин папа, растерянный человек с бородкой,
а рояль, стол и книжные полки остались стоять среди мелкого мусора.
Внизу зарычала и уехала машина, художник выглянул в окно. Там, на
тротуаре, на чемоданах, сидела вся семья, клетка с котом находилась на
коленях у девушки, а собаки легли веером.
Они явно кого-то ждали.
Весна в тот год не удалась, часто шли дожди, и в данное время суток
(в полдень) облака зависли низко и тяжело, плотной массой, как будто
поверх города положили полную грелку, и сомнений не было: вот-вот это
резиновое небо лопнет.
Художник боялся спуститься вниз, боялся предложить свою помощь.
Семья, видимо, ждала Адика.
Адик все не приходил, и из окна художник видел, что семья достала две
лакушки, для собак и для кота, и девушка насыпала туда корм и извлекла
кота из клетки. Звери начали обедать, собаки строго поочередно, кот в
стороне, а люди все так же сидели на чемоданах.
Начался мелкий дождь.
Художник, несмелый человек, не решался даже как следует высунуться из
окна, настолько чувствовал себя виноватым.
Когда такие же несчастья происходили с ним, он как-то успокаивал себя
и ни о чем не думал, жил и жил, ловил счастье, если оно выпадало - то есть
все его мысли были о нынешнем моменте: спрятаться от дождя, найти монетку
на земле или хороший кусок хлеба в помойке. Далеко вперед он не
заглядывал.
Но, например, представить себе, что его родители сидят бездомные на
улице и мокнут под дождем, он не мог. Он бы с ума сошел!
А тут руки у него были связаны. Жулик Адик обобрал и покинул свою
жену, и, видимо, продал ее квартиру с обещанием приобрести жилье побольше
и переселил сюда, на чердак - и теперь его бедная жена не хочет слышать ни
слова о своем Адонисе: он ей, видимо, напел, что у него трудности, его
преследуют, грозят убить и так далее.
Так прошло некоторое время, и внезапно за спиной у художника появился
Адик и сказал:
- Я беру ключи от квартиры, потому что я подал в высший суд, а пока
что это мое жилье. У меня все документы, что ты мне должен большую сумму и
в залог отдал свою квартиру, подписал полную доверенность. И выйди отсюда
вон, паскуда, я тебя замочу вообще. Найму ребят. Найдут твой труп. Они
бьют только один раз, второй раз уже по крышке гроба. Но тебя не
похоронят, а бросят на свалке собакам или рыбам в пруд. Ясно?
- Ваша жена мне говорила, что вы продали ее квартиру, это было?
- Какая моя жена? - глупо спросил Адик.
- Ну, с собаками. С больной ногой.
- Хромая Вера, что ли? - засмеялся Адик. - Чего выдумала. Она мне
никакая не жена. Жена. У меня таких жен как грязи. Смешно. Короче, катись
отсюда. Я эту квартиру уже опять продал одним новым русским.
На лестнице гомонили, подымаясь, какие-то очень знакомые голоса:
ругались, кричали, хохотали. Плакал ребенок, его крик приближался.
- Сейчас, - сказал художник. - Скажи, Адик, а эти новые люди, они
деньги уже отдали?
- Какое дело тебе! - воскликнул Адик.
- Такое. У них фальшивые деньги, понял? Ты не успеешь вынуть бумажку
из кармана, как тебя опять арестуют.
Художник врал вдохновенно.
Адик покосился на свой нагрудный карман, который, чем-то набитый,
висел над рубашкой, как старый балкон над домом.
- У каждого человека свои взлеты и посадки, - быстро ответил он.
- Адик, я им сдал свою комнату, они мне заплатили вперед, я пошел в
магазин, подаю деньги за хлеб, а кассирша подняла крик. Я сбежал.
- Так. Стоп, - сказал догадливый Адик. - Ты сиди здесь и никого их не
пускай. Меня нет. Понял?
- Дай-ка ключи, я запру, - потребовал художник, получил ключи и
вовремя закрыл дверь.
Адик, бледный и потный, услышал барабанный бой в дверь и крики и
прошептал:
- Что делать?
- Хозяйва! А хозяй! Открой! - вопили за дверью.
- Я буду охранять квартиру, но ты забери с улицы Веру и всех, потому
что через них тебя вычислят быстро.
- А как, как я заберу? Как я выйду вообще?
- Там справа у окна есть пожарная лестница на чердак. Там выход по
крышам.
Адик тут же ушел в окно, сказав:
- Я тут сделал ставни из стального прута, закрой их и запри! А то
влезут!
Дверь сотрясалась от грохота, но это была двойная железная дверь,
тоже поставленная хитрым Адиком.
Художник закрыл решетчатые ставни на всех окнах. Смотреть вниз он уже
не мог и решил пока что поработать. Как молния, он кинулся к мольберту и
начал писать картину прямо поверх предыдущего: другого холста не было.
Через небольшое время, сделав первый набросок девушки, ее родителей,
кота и собак, он открыл окно, распахнул ставни и выглянул: тротуар был
пуст, если не считать прохожего с зонтом.
Художник остался жить в своей квартире.
Он рисовал, питаясь остатками крупы, которые нашел на кухне, и
прислушивался к крикам на лестнице - а там шла кипучая жизнь, там
расположились, видимо, лагерем по всем ступенькам, там пели песни под
гитару, там бегали, как кони, маленькие дети, там происходили громкие
скандалы, провоцируемые другими жильцами с нижних этажей (художник со
своей мастерской занимал нечто вроде чердака). В лифте, видимо, кто-то
тоже поселился (судя по крикам), там (судя по скандалам) жил глава этой
огромной семьи, и лестничные обитатели то и дело орали:
- В лифте! Он лежит в лифте! Там, на подушке! Ему говори! Он на
ковре, Рома!
И громко говорили:
- Рома, эй! Там Рому спроси!
Художник очень живо представлял себе лестницу, сидящих и лежащих
новых жильцов: ступеньки спускались как места в театре, а в лифте восседал
на подушке, не хуже чем на сцене, Рома в кожаной куртке и с золотым
перстнем на грязном пальце. Но это все не касалось нашего художника, он
был занят своей картиной: ему казалось, что любимая семья принадлежит ему,
он даже мог каждый день менять выражение лица у девушки - она смотрела на
него то полуприщурившись, насмешливо, то радостно и нежно. Слепую собаку
он сделал пока что одноглазой, так все-таки было лучше. Котову клетку
нарисовал попросторнее и так далее.
В то утро, когда художник, таким образом развлекаясь, сварил
последнюю горсть манной крупы и открыл последнюю баночку кошачьего корма с
запахом мяса, в окне за решеткой показался Адик. Он терпеливо стоял
снаружи и смирно, как голубь, постукивал по ставню ногтем.
Художник подошел, жуя корм, и отрицательно замотал головой.
Адик закричал:
- Пусти! Все, пусти меня! Я обнаружил!
Художник сказал:
- Не проси!
- Твои условия! - крикнул Адик.
- Женись на Вере! Слышал?
- Сошел с ума! А? - опять прокричал Адик.
- Слушай! Здесь запасы еды года на три, газ есть, вода есть, а
квартира моя, - гремя голосом как железом, отвечал художник.
- А если женюсь, ты отдашь мне квартиру?
- Ну да!
- Да я женюсь на фиг хоть завтра! Где Верка? - завопил Адик.
- Но квартира будет только ее и без права продажи, понял?
Тут Адик без единого слова спорхнул с подоконника и умотал вверх по
крышам.
Из этого разговора художник с ужасом понял, что Вера с родителями не
живет у Адика и исчезла неведомо куда.
И он решил их найти. Все забыв, он открыл дверь и вышел вон,
собираясь запереть ее, однако тут же обитатели лестницы, как вода сквозь
прорванную плотину, хлынули через порог в квартиру. Они врывались в
коридор и рассыпались по комнатам - люди с узлами, детьми, перинами,
сумками, подушками, самоварами, они не радовались, а гомонили, на ходу
ругаясь, споря, видимо, кому где жить, в дальней комнате грянул рояль,
кто-то раскрыл его и прыгнул внутрь, наверно, а остальные всем скопом
забарабанили по клавишам. Последним в квартиру вошел огромный Рома с
подушкой, весь в золоте, в джинсах, в кроссовках, в кожаной куртке и с
прилипшим перышком на красной от сна щеке. Он заглянул туда, сюда и исчез
в ванной комнате, где по непонятной причине никто не находился.
Только что это была пустая, голодная квартира - а теперь всюду лежали
на полу люди, поверх своих матрасов и под своими собственными перинами.
Над подушками торчали носы стариков, дети бегали прямо по телам лежащих,
из кухни доносился легкий бытовой крик, какой бывает, когда сразу
несколько хозяек очень спешат приготовить свой обед. Там звенела посуда,
кастрюли, там лилась вода.
- Хочешь кушать? - спросила бедного живописца толстая бабушка,
закутанная во многие шали.
- Спасибо, нет, - ответил художник и вернулся в ту комнату, где
обычно рисовал. Вокруг его картины толпились дети. Кто-то находчиво
открутил тюбики с краской, и результат этого был ужасен: дети стали похожи
на маляров, особенно их лица, не говоря о руках, ногах, штанах и волосах.
При виде хозяина дети отскочили от картины, которая вся оказалась
густо замазана красным, как кровью.
Непоправимо испорчен был драгоценный портрет семьи.
Художник вздохнул и машинально начал писать поверх предыдущей
картины. На алом фоне полотна появилось множество глаз - живых,
любопытных, горящих детских и прижмуренных стариковских, огромных девичьих
и хитроватых женских очей, затем художник нарисовал узлы, перины, красные
цветастые юбки и черно-алые шали, окна с нагромождением кастрюль и банок,
изобразил медный самовар, уже горячий, стоящий на полу на белой скатерти,
и множество красных чашек вокруг него, а также груду золотых баранок,
тарелку с малиновой карамелью, банку соленых огурцов, груду нарезанного
черного хлеба и заварочный чайник, алый с золотом, литра на три.
На одном полотне разместилась вся бесхитростная, бедная кочевая
жизнь - все было на виду, но еще столько же оставалось внутри.
- А меня, а меня! - вопили дети, и художник щедро рисовал каждого, и
население квартиры всем кагалом толпилось вокруг.
Он так увлекся, что не замечал времени.
Когда картина была уже почти закончена, художник услышал за спиной, в
отдалении, испуганный плач. Обернувшись, он увидел, что комната, в которой
он рисовал, опустела, а в дальнем углу, под стеной, сидит маленькая
девочка с младенцем на руках и рыдает. Живописец понял, что она обижена, и
тут же нашел место и для этой малышки. Он нарисовал ее юбки, бусы, слезы,
черные слипшиеся кудри, худые ручки, которыми она прижимала к животу мирно
спящего крошечного младенца - и его розовые щеки, черные густые ресницы,
темный пух на кукольно-маленькой голове.
Когда художник перенес эту пару на полотно, в квартире воцарилась
гулкая тишина.
Теперь, вытерев кисти, художник огляделся вокруг. Было пусто. Девочка
с ребенком исчезла.
Только в углу еще лежал узел, из которого блестела кружевная крышечка
самовара.
Художник, превозмогая себя, нарисовал внизу, в углу, и этот самовар в
пестром платке.
Теперь можно было спокойно вздохнуть.
Художник прошелся по комнатам и вдруг обнаружил, что этого последнего
платка с самоваром нет на месте.
Видимо, люди умчались и унесли с собой все. Испугались, что ли, что
их рисуют?
Художник сходил проверил, закрыли ли за собой дверь его гости, и для
верности еще задвинул внутренний засов.
Квартира была совершенно пуста, валялся только мелкий житейский
мусор, да еще из ванной несся знакомый храп со свистом и стонами.
Художник открыл дверцу, увидел там могучего Рому, который спал в
ванне на груде перин в полном обмундировании животом вверх.
- Слона-то я и не приметил! - воскликнул художник и помчался писать
Рому.
Рома уместился у него на полотне поверх груды узлов над роялем.
Работа шла на удивление легко, десяток мазков - и спящий вождь своего
племени предстал во всей своей красе, как бы паря над народом.
Закончив картину, художник заглянул в ванную проверить, все ли
получилось.
Высокое ложе Ромы опустело.
Проверив засов на двери, наш живописец убедился, что никто не выходил
из квартиры.
На окнах были все те же решетки.
Художник сел на пол и по-настоящему испугался. Кочевой народ ушел в
его картину?
Тогда где те, другие, - тетка с батоном на углу Сивцева Вражка,
колченогая бабушка в оранжевом халате у дверей булочной? Где семья с пятью
собаками и котом? Там, где бродячее племя?
Художник давно подозревал, что те, кого он рисует, как-то
растворяются, плошают, выцветают, что ли, после того как картина бывает
закончена. Розы вянут, люди бледнеют, небо линяет, оно уже явно не то
сияющее небо, которое горело над улицей два часа назад.
И автор тайно гордился, что только на его картинах сохраняется свет,
и этот свет всегда можно увидеть, ощутить снова... И семейство с собаками
он рисовал, чтобы оставить его жить вечно, и переулочек с булочной, и
своих кочевников.
А завтра будет новый день, так он считал раньше, новое солнце и
другие обстоятельства, у Бога всего много. Все вернется, не вернется
только то, что уже было однажды написано на холсте, всего и забот.
Но теперь, после исчезновения самовара и Ромы, сами собой возникали
ужасные мысли и подозрения.
Этот холст и краски - не дар ли страшного Старого Товарища?
Иногда самые безобидные вещи убивают, если ими орудуют злодеи.
Что уж говорить о таком сложном деле как рисование, с помощью
которого живописец может остановить мгновенье и сделать бессмертным любого
человека! А сам может погибнуть как собака под забором, в позоре, нищете и
безумии! Спросите историков - они много знают подобных случаев.
В ужасе смотрел художник на свою картину, и с картины смотрело на
него семейство, которое он, может быть, убил.
Печальные черные глаза как будто просили его о чем-то.
Мигом собрав краски в мольберт и прихватив картину, художник помчался
как ветер на улицу и дальше, дальше, к знакомому переулку, к булочной...
Он не нашел этого места.
Шел какой-то вселенский ремонт, вместо мостовой зияла как бы
преисподняя, везде громоздились механизмы, заборы, кучи земли.
Стоя над этой свежей могилой, в которую ушел его любимый переулок,
художник дрожал: он понял, что такое был подарок Старого Товарища. Ничто,
нарисованное на холсте, больше не вернется. Все. Миру приходит конец.
Сколько еще таких холстов и мольбертов рассует по магазинам Старый
Товарищ, сколько художников по дешевке купит эти орудия смерти...
Значит, нельзя выбрасывать холст и краски.
И художник потащился со своим смертоносным грузом вдаль по городу. Он
хотел найти то место, где ему всучили эти опасные дары.
Он шел и шел, то и дело ему преграждали путь свежие развалины, среди
которых хлопотали огромные, как звероподобные ящеры, механизмы.
Он хотел встретить Извосю и договориться с этим Старым Товарищем,
чтобы тот взял обратно свое "оборудование" в чистом виде, а то, что было
нарисовано на холстах, вернул бы в жизнь.
Художник собирался предложить жадному Извосе свою квартиру - все
равно нечем платить адвокату.
Или пусть берет тогда жизнь, зачем жить, если хроменькая девушка Вера
погибла вместе со своей семьей?
Наконец художнику Игорю показалось, что он добрался до проклятого
места - зрительная память у него была прекрасной. Вот здесь кончалась
улица, здесь стоял дом и забор...
Но теперь тут возвышался настоящий дворец - с башней этажей в пять, с
балконами, красной черепичной крышей и глухим забором вокруг, снабженным
колючей проволокой.
Художник попытался позвонить в железную дверку, вмурованную в стену,
но ему ответили только собаки. Сколько раз он нажимал кнопку, столько раз
ужасно взлаивали псы, как будто их пытали током.
Дом хранил молчание, все было неподвижно.
Машинально, по своей всегдашней привычке, художник Игорь снял с плеча
мольберт, установил его, раскрыл, выдавил краску из тюбиков, налил
скипидара в чашечку, поставил проклятый холст и начал писать поверх
прежней картины.
Он быстро набросал контуры дома с забором, положил холодные голубые
тени, горячие пятна света, наметил редкую зелень, цветные пятнышки
занавесок на окнах, он не забыл ничего, только не стал писать ворону,
которая недвижно сидела на краю крыши. Он боялся убить эту ни в чем не
повинную птицу.
В одном окне вдруг дернулись занавески и мелькнуло бледное пятнышко
лица с открытым ртом - художник тут же поставил белесую точку с черной
запятой внизу - лицо исчезло.
В другом окне блеснуло что-то темное - художник и тут мазнул
кисточкой. Черный блеск исчез. Похоже, это был пистолет.
Дальше необходимо было писать замок тщательно, прорисовывая все
детали, начиная с нижнего ряда окон.
Замок начал растворяться. Башня уже просвечивала, крыша обнажила
белые стропила, ворона в ужасе снялась и стала кружить над тающим, как
сахар в чае, дворцом...
Тщательно нарисовав забор, который тут же исчез, художник увидел
какой-то халат, который держал в руках поводки, готовясь спустить бешено
лающих псов...
Делом двух секунд было наметить собак.
Не сделав и шага, они все мирно уместились на картине в своих
угрожающих позах.
Художник, разумеется, не писал ни неба, ни леса на горизонте, ни
домов по соседству, не говоря уже о маленьком стаде коз и старушке на
пеньке.
- Ты! - воскликнул из пустого пространства кто-то без головы, но в
бархатном халате и золотых туфлях. Голос шел оттуда, где над плечами
вместо головы можно было рассмотреть дальний кустик распустившейся сирени.
- Игорь, друг, давай договоримся! - продолжал голос.
- Подожди ты, - сказал художник, дописывая эту безголовую фигуру, так
что вскоре находившийся во дворе куст сирени проявился без помех в полный
рост и засиял своими свежими, темными листьями и яркими, как на цыганской
шали, кистями. Сирень художник рисовать не стал.
На картине стоял дворец, в одном из окон которого виднелась
маленькая, как запятая, кричащая голова. Тело этой головы возвышалось на
переднем плане в роскошном халате и золотых тапочках.
Голос из пространства возопил:
- Ну и чего ты добился? Я без фигуры не могу тебе помочь. Я могу
только тебя уничтожить, но вот вернуть к жизни твоих друзей я уже буду не
в силах. Сотри меня с картины, тогда я сделаю все.
- Давай уничтожай меня, я согласен.
- Ты что, я же твой старый товарищ! - закричал невидимый Извося.
- Хорошо, если ты всех выпустишь на волю, тогда я выпущу и тебя. И
чтобы они были здесь сейчас же.
- Это конкретный разговор, - сказал Голос - Я знаю, ты честный мужик.
Ты всегда без единого слова отдавал мне деньги. Теперь я тебе заплачу.
Скажи так: чао, чао, бамбино! И первыми оживут последние, остальных
найдешь где оставил, клянусь честью!
- Чао, чао, бамбино! - сказал быстро художник.
Тут же картина опустела, возник белый холст, а замок стал на свое
место, затем возникла веселая и чумазая орда во главе с Ромой, и все эти
поселенцы мигом преодолели бетонный забор и вместе со своими самоварами,
перинами и детьми оказались внутри замка. Их лица замелькали в окнах,
затем на крыше, и возникший из воздуха хозяин в бархатном халате с криком
"убью стерв" кинулся в калитку спускать воскресших собак - однако художник
быстро написал его на холсте, и его, и псов, все по памяти, а память у
Игоря была фотографически точная.
В окнах дворца уже вывешены были на просушку простыни и подушки, из
трубы валил дым, дети вопили во дворе, трещала ломаемая сирень, все шло
как полагается в таборе.
Голос из воздуха печально сказал:
- Ну скажи еще раз чао, бамбино! Ну скажи! А то так и буду все время
звучать у тебя в ушах!
- Звучи, я заткну их, - ответил художник и пустился бегом домой, а
оборудование для рисования перебросил через забор, и слышно было, как тут
же радостно заорали дети, прыгая по фанерному ящику, и как затрещал
раздираемый в клочья холст.
Через полчаса ходу он нашел на тротуаре у своего дома недвижно
сидящую на чемоданах знакомую семью - кот и собаки все еще ели из мисок, а
взрослые все еще кого-то ждали.
Художник спрятался в подъезде и видел, как девушка встала, позвонила
по телефону-автомату, коротко поговорила и вернулась к родителям. Лицо у
нее было удивленное.
- Адик сказал, - произнесла она громко, - что если я подарю ему
квартиру какого-то Игоря, то он, так и быть, на мне женится. Даже не
поздоровался, сразу объявил. Сделал заявление: женюсь за квартиру. Печать
и подпись: твой Адонис, твоя мечта.
Родители тихо засмеялись.
Девушка, подумав, тоже.
Художник вышел из подъезда и сказал:
- Ваша квартира свободна, вот ключ.
И взял в обе руки по пачке книг.
И семья вдруг похватала чемоданы, Вера собрала с асфальта миски,
подтянула к себе собачью свору, и все пошли к лифту.
Дальше, можно уже сказать, все пошло прекрасно, художник в будущем
женился на своей прекрасной Вере, но заранее предупредил ее, что он пишет
только абстрактные картины, без людей и домов, а этим много не
заработаешь. И еще одно: время от времени он слышит укоризненный голос,
идущий ниоткуда, и тогда приходится затыкать уши. Такая маленькая
странность.
Вера же ответила на это, что ты у меня глупенький и всегда был
глупенький.
Текст взят с сайта http://rusf.ru
на главную антология "Фантасты об искусстве"
