Антология "Фантасты об искусстве"
 
Составитель: Алексей Звероловлев

Владимир Хлумов. Ночной дозор

 
   Пьеса по книге Гледис Шмитт "Рембрант"
 
 
 
   Действующие лица 

   Рембрандт ван Рейн в молодости - 
   Рембрандт ван Рейн в преклонном возрасте - 
   Нелтье ван Рейн - мать Рембрандта 
   Хармен ван Рейн - отец Рембрандта.
   Титус - сын Рембрандта, тот же актер, что и в роли молодого Рембрандта.
   Саския - жена Рембрандта.
   Хендрикье - подруга Рембрандта.
   Лисбет - сестра Рембрандта.
   Маргарета - подруга Лисбет.
   Гертье - служанка Рембрандта.
   Абигайль де Барриос - последняя любовь Рембрандта.
   Господин Мигель де Барриос - поэт, муж Абигайль.
   Геррит - старший брат Рембрандта, калека.
   Ян Ливенс - сотоварищ-художник.
   Доу - Геррит Доу, ученик Рембрандта.
   Доктор Тюльп - глава гильдии врачей Амстердама, друг Рембрандта.
   ван Сваненбюрх - первый учитель Рембрандта.
   Фьеретта Сваненбюрх - супруга Сваненбюрха.
   Хендрик - кузен Саскии, владелец художественной лавки.
   Константен Хейгенс - секретарь принца Оранского.
   Капитан Баннинг Кок - предводитель Стрелковой гильдии.
   Иост ван ден Фондель - поэт, член городского совета Амстердама.
   фон Зандрарт - худохник, член городского совета Амстердама.
   ван Флит - ученик Рембрандта.
   Клемент де Йонге - агент Рембрандта, продавец картин 
   Исак - нищий старик 
 
 
   ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
 
 
 
   Картина первая 
 
 
   Амстердам, 1666-1669гг. Последние годы Рембрандта. Еврейский квартал
Амстердама. Жаркий день. Рембрандт, утомленный и больной, долго бродил в
поисках натуры для Иисуса и вот присел на крыльцо у богатого дома,
наблюдая за нищим стариком.
   Нищий обходит двери домов, собирая пожертвования. Рембрандт делает
набросок.
 
 
 
   Исак (подходя к закрытым дверям). Подайте бедному Исааку на пропитание
души и тела.
 
 
 
   Если дверь открывается, то Исак подобострастно виляет задом и ловко
ловит монеты. От запертых дверей уходит с гордо поднятой головой. Наконец,
упирается в Рембрандта.
 
 
 
   Исак (как хозяин территории, впрочем, вполне мирно). В такую жару двум
птичкам не напиться из одной лужи.
 
 
 
   Рембрандт молча доделывает набросок.
 
 
 
   Исак (подходит) . Жара ужасная.
 
   Рембрандт Да, душно.
 
   Исак. Интересно, который сейчас час?
 
   Рембрандт Не знаю.
 
   Исак. . А год?
 
   Рембрандт Не помню.
 
   Исак. . Эй любезный, что-то я не видел тебя раньше в еврейском
квартале, не пойму, ты нищий или прощалыга? Если нищий, ступай в другое
место, эта лужа уже высохла, а если прощалыга, подай на пропитание души и
тела.
 
   Рембрандт. Вот тебе монета за работу, старик.
 
   Исак (меняясь) . Ты добрый человек, да ведь я еще не старик, и разве
просить деньги - работа?
 
   Рембрандт (отрываясь от рисунка). Я имел ввиду другое.
 
   Исак. Да ведь это моя жизнь, ведь я не денег прошу, а милостыни. (Исак
рассматривает монету. ) Не густо.
   Ты, я вижу, тоже живешь, а не трудишься.
 
 
 
   Вдали скрипнула дверь и старик опять принял соответствующий вид.
 
 
 
   Исак. Извини друг, лишняя росинка в клюве - не помеха, пойду, облегчу
еще одну душу.
 
 
 
   Тем временем на пороге за спиной Рембрандта появляется хозяин дома,
Мигель де Барриос. Заглядывает через плечо.
 
 
 
   Господин де Барриос. Отличный набросок! Позвольте (Протягивает руку за
рисунком)? Да это же воплощенное ничтожество, а не наш вечный попрошайка
Исак!
 
 
 
   Рембрандт пытается приподняться.
 
 
   Господин де Барриос . У вас верная рука, только выражение лица...
 
   Рембрандт. Что-то не так?
 
   Господин де Барриос . Простите, я вмешиваюсь, но откуда столько
собственного достоинства, будто не ему, а он сам подает милостыню?
Впрочем... вы профессионал, это видно сразу.
   Эти живые линии, словно линии на руке, по ним угадывается многое, я
редко видел такое. Могу ли я узнать ваше имя?
 
   Рембрандт. Рембрандт ван Рейн, сын мельника из Лейдена (пытается
сделать поклон и теряет равновесие).
 
   Господин де Барриос (подхватывает Рембрандта). Мой Бог, сам Рембрандт!
 
 
 
   Рембрант пытается обретсти равновесие.
 
 
 
   де Барриос. Вам , плохо?
 
   Рембрандт. Нет, ничего, просто жарко (высвобождается ).
 
   де Барриос. Позвольте представиться , Мигель де Барриос, поэт.
   Впрочем, вы вряд ли слыхали обо мне, я пишу для сефардов на их языке.
   Позвольте вас пригласить в наш дом? (Поворачивается к двери, зовет ).
   Абигайль! Посмотри, кого я привел!
 
   Рембрандт ( нерешительно). Право, неудобно.
 
   де Барриос. Пожалуйста, вы окажете нам честь.
   Ведь мы с женой несколько лет тому назад хотели заказать вам семейный
портрет. Мы даже ходили к вашему дому на Бреестрат, но нам сказали, что вы
съехали и даже перестали заниматься живописью.
 
   Рембрандт ( грустно ). Я вышел из моды.
 
   де Барриос. Проходите же, моя жена будет счастлива с вами
познакомиться. Быть может, вы еще напишите ее портрет.
 
   Рембрандт. Боюсь, не смогу. Я не пишу больше на заказ.
 
   де Барриос. Ну все равно, проходите, здесь прохладнее.
 
 
 
   Рембрандт и хозяин оказываются в роскошной гостиной, украшенной на
восточный манер.
 
 
 
   де Барриос (зовет). Абигайль! Спускайся быстрее, у нас гость!
 
   Рембрандт ( нерешительно ). Я, пожалуй, пойду.
 
 
 
   В этот момент на верху лестницы появляется Абигайль. Рембрандт, чуть
склонившись на бок (как на автопортрете около 1663 г. (Кельн)),
приподнимает глаза и замирает. Живая, дышащая молодостью фигура
приковывает к себе его взгляд.
   Абигайль медленно спускается, а Рембрандт вдруг прикрывает глаза рукой,
словно от яркого света, и чуть-чуть пятится.
 
 
 
   де Барриос . Это Абигайль.
 
 
 
   Когда Абигайль спускается к нижним ступенькам, де Барриос подходит к
ней, берет за руку и подводит к Рембрандту.
 
 
 
   де Барриос . Господин ван Рейн, Рембрандт, в нашем доме.
 
   Абигайль протягивает руку. Рембрандт, как бы с опаской, пожимет в
ответ. Наступает неловкая пауза.
 
   де Барриос . Господин ван Рейн делал наброски со старого Исака, ты
посмотришь потом, удивительный рисунок. Быть может, он уступит нам его за
50 флоринов?
 
   Рембрандт (не отрывая взгляда от хозяйки). Что вы, мои рисунки стоят
значительно дешевле, да, по правде говоря, они вообще ничего не стоят, я
их делаю для себя.
 
   Абигайль.Сегодня так жарко.
 
   Рембрандт. Да очень.
 
   Абигайль. Не хотите холодного красного вина?
 
   Рембрандт( вдруг меняется).
   С удовольствием, если это не очень хлопотно.
 
   Абигайль. Мы рады вам.
 
 
 
   Абигайль приглашает мужа и Рембрандта к столу.
 
 
   де Барриос. Мы пьем за вас, маэстро.
 
   Абигайль. За вас, господин ван Рейн.
 
 
 
   Рембрандт жадно пьет вино.
 
 
 
   Рембрандт (после паузы). Простите, госпожа де Барриос.
   Ваше лицо мне знакомо, но у меня плохо с памятью. Не встречались ли мы
с вами у доктора Тюльпа или на приеме в ратуше, а, быть может, в доме
раввина Манассии бен Израиля?
 
   Абигайль. Нет, господин ван Рейн, я знаю твердо, мы с вами никогда не
встречались, иначе в нашем доме давно висел бы семейный портрет.
 
   Рембрандт (после паузы). Странно.
 
   Абигайль. Ничего странного, просто многие из моих соплеменниц с рыжими
волосами очень похожи.
 
   де Барриос . Кстати о портрете, раз счастливый случай привел вас,
маэстро, в наш дом, то разрешите все-таки еще попросить..
   О нет, нет, мы теперь друзья, и вы можете отказаться.
   Безо всякой обиды. У нас, действительно, нет семейных портретов, -
Абигайль не хотела иметь дело ни с кем, кроме вас.
   Согласны ли вы написать наши портреты, за четыреста флоринов каждый.
 
   Рембрандт (без промедления). Согласен, но я медленно работаю.
 
   Абигайль (после паузы). Мы ждали дольше.(От волнения встает начинает
прибирать со стола.)
 
 
 
   Рембрандт, думая что прием окончен, встает из-за стола.
 
 
 
   де Барриос. Разве вы уже уходите?!
   Но, маэстро, мы вас так просто не отпустим.
 
   Абигайль (расстраиваясь от своей оплошности). Нет, нет, простите, это я
виновата, я так взволнована, Господи, оставайтесь, пока не спадет жара.
 
   Рембрандт. Нет, спасибо, меня ждут дома.
 
   Абигайль. Жена?
 
   Рембрандт. Нет, госпожа де Барриос, моя жена умерла.
 
   Абигайль (дотрагиваясь до руки Рембрандта). Простите, земля ей пухом.
 
   Рембрандт. Я имел ввиду мою дочь, ученика и старуху, которая ведет наше
хозяйство. Они все время боятся за меня.
 
   Абигайль. Видно они очень любят вас и потому беспокоятся.
 
   де Барриос. Маэстро, вы назначите нам день, что бы мы могли прийти к
вам?
 
   Рембрандт. До моего дома добрый час ходьбы. Лучше, если я сам буду
приходить.
 
   де Барриос. Но нам с Аббигайль это только полезно, ведь мы ждем ребенка
(обнимает жену).
 
   Рембрандт. Все таки лучше приходить мне, и если вы не против, начнем
завтра с портрета госпожи - ведь я медленно работаю...
 
   де Барриос. Хорошо, маэстро, мы вас ждем завтра.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
   Картина вторая 
 
 
 
 
   На следующий день там же. В гостиной Абигайль и Рембрандт.
 
 
 
   Абигайль. Господин ван Рейн, вы предпочитаете, чтобы ваша модель
молчала?
 
   Рембрандт. Это не имеет значения, госпожа де Барриос.
 
   Абигайль. Даже если она будет задавать вопросы о вас?
 
   Рембрандт. Боюсь, ей это быстро наскучит. Я слишком стар, и у меня
плохо с памятью. ( Рембрант горько усмехается.)
   Вот сегодня я опоздал, а знаете почему? Я, вместо того, чтобы прийти к
вам, прямехонько направился на Бреестрат...
 
   Абигайль. Да ведь нас часто тянет на прошлые родные места, тем более на
Бреестрат у вас был такой красивый дом. Почему вы съехали?
 
   Рембрандт. Вы очень любезны госпожа Барриос, но весь Амстердам знает,
что Рембрандт промотал состояние своего сына и дом его продан с молотка.
Впрочем, Бреестрат это не та тема, которой я бы хотел касаться.
 
   Абигайль. Простите, господин ван Рейн, я страшно волнуюсь и говорю не
то...
 
   Рембрандт. Почему вы волнуетесь?
 
   Абигайль. А как по вашему должен чувствовать себя человек на пороге
бессмертия?
 
   Рембрандт. Вы очень добры, госпожа де Барриос, быть может, лет тридцать
назад, такие слова мне пришлись бы по-душе, но я не господь Бог, чтобы
даровать бессмертие.
 
   Абигайль. Тем не менее, любое полотно, подписанное Рембрандтом ван
Рейном, обречено на бессмертие.
 
   Рембрандт. Мои сограждане считают иначе.
 
   Абигайль. Не все.
 
   Рембрандт. Не знаю. Послушайте госпожа де Барриос, вы молодая красивая
женщина, откуда эти мысли о жизни и смерти?
 
   Абигайль. Мы сейчас начнем попугайничать, я буду говорить что я - не
красивая, а вы заладите , что вы - всего лишь сын мельника.
 
   Рембрандт. Это не так мало.
 
   Абигайль. Видите, я опять сказала глупость. А мысли о смерти, вы ведь
слышали - я беременна, и во мне уже зарождается новое существо.
 
   Рембрандт. Верно, вы изменяетесь с каждым днем.
 
   Абигайль (после паузы). Господин ван Рейн.
 
   Рембрандт. Да, госпожа.
 
   Абигайль (после паузы). Скажите, что вы любите?
 
   Рембрандт. Снег.
 
   Абигайль (после паузы). Снег?
 
   Рембрандт. Снег... падающий на черные крылья мельниц... и на черную
землю. Ничего не может быть прекраснее грязной земли, пропитаной
расстаявшим снегом.
 
   Абигайль (после паузы). Но в этом так мало красок.
 
   Рембрандт. Простите, госпожа, я сын мельника...
 
   Абигайль. ... а не поэт, вы хотели сказать. Я опять говорю не то,
расскажите, расскажите, что там, в том снегу? Там есть люди? Ваш отец, он
там? Я видела его портрет, люди на ваших картинах появляются из темноты,
из расстаявшего снега, пропитавшего грязную землю.
   Как будто кто-то их разбудил к жизни черной ночью.
 
   Рембрандт. Да, они приходят оттуда, госпожа.
 
 
 
   Слышится деревянное поскрипывание. Рембрандт отрывается от рисунка.
Прислушивается.
 
 
 
   Рембрандт. Вы слышите, деревянное поскрипывание?.
 
   Абигайль (после паузы). Да.
 
 
 
 
 
   Гаснет свет и из темноты появляется прошлое.
 
 
 
 
   Картина третья 
 
 
 
 
   Лейден, 1623 год. Дом мельника Хармена ван Рейна.
   На стене рисунок головы Медузы-Горгоны.
   Молодой Рембрандт пишет Святого Варфоломея со старшего брата (калеки)
Геррита.
 
 
   Рембрандт. Геррит, ты не устал? Если тебе тяжело, мы можем прерваться.
 
   Геррит. Тебе же нужно изобразить страдание на лице Варфоломея.
 
   Рембрандт. Но я пишу святого Варфоломея еще в доапостольский период.
 
   Геррит. Что же, мое падение с лестницы - хорошая прелюдия к двойному
распятию.
 
   Рембрандт. Ты устал.
 
   Геррит. Перестань повторять одно и то же, я так рад, что хоть на что-то
сгодился.
 
 
 
   В сопровождении Лисбет появляется только что приехавший из Амстердама
Ян Ливенс. Он выглядит шикарным столичным гостем.
   Рембрандт быстро набрасывает на холст покрывало.
 
 
 
   Лисбет. Рембрандт, посмотри, Ян Ливенс собственной персоной, прямо из
Амстердама - и сразу к нам.
 
 
 
   Рембрандт и Ливенс обнимаются 
 
   Рембрандт (со сдержанной радостью). Ян.
 
   Ливенс. Дружище.
 
   Рембрандт (чуть отодвигаясь). Осторожнее, я в краске.
 
   Ливенс (здоровается с Герритом кивком головы и сразу поворачивается к
Рембрандту). Ты, как всегда, в работе.
   Прекрасно. (Подходит к изображению головы медузы). Узнаю знакомое
личико.
   Да, да, помню, помню, ох уж эти утомительные штудии старика
Сваненбюрха. А мы у Ластмана почти не рисуем гипс, предпочитаем "а ля
натюрель".
 
 
 
   Лисбет помогает Герриту выйти из комнаты и вскоре возвращается.
 
 
   Рембрандт. И женщин?
 
   Ливенс. Если Ластман посчитает нужным и женщин. В Амстердаме не мало
таких, которые только этим и живут.
 
   Рембрандт. А они молодые? Хорошенькие?
 
   Ливенс. Увы, ты слишком многого хочешь, мой друг. Совсем потасканные.
   Учитель всегда говорит, что они держаться только по милости Господа и
своих корсетов. Посмотрел бы ты, какую мы писали прошлый месяц! Живот как
бочонок, а груди....
 
 
 
   Лисбет подтягивая живот, покашливает, напоминая друзьм о своем
присутствии.
 
 
 
   Рембрандт. А, Киска, ты разве здесь?
 
   Ливенс (вскакивая с топчана). Лисбет расцвела, как розочка, тебе бы не
было равной в Амстердаме. (Усаживает Лисбет рядышком).
 
   Лисбет (зардевшись). Право, господин Ливенс.
 
   Рембрандт. Гипсами пренебрегать не следует, кое чему они меня научили,
да и тебя тоже.
 
   Ливенс. Ну теперь я рисую с настоящих скульптур, у Ластмана целая
коллекция из Италии. Представляешь, пожелтевший мрамор из глубины веков...
 
   Рембрандт. У Сваненбюрха тоже много оригинальных вещей...
 
   Ливенс. Например, голова Медузы... ну старина...
 
   Рембрандт. С головой Медузы давно покончено.
 
   Ливенс. Нет, дорогой друг, Лейден это дыра, и Сваненбюрх - первый
художник в этой дыре. А вот у Ластмана - целая коллекция флорентийских
вещей. Да что там Ластман, в Амстердаме можно многое посмотреть, в прошлую
субботу, например, я видел на аукционе рисунок Микеланжело и портрет
Тициана, и великолепного маленького Караваджо - обнаженная натура маслом.
А уж что касается старинных монет и всякой древности - так этого хоть
пруд-пруди. Почти за бесценок.
 
   Рембрандт. Да много ли у тебя остается, после уплаты Ластману?
 
   Ливенс. Не так уж и мало. Да, Ластман берет дороже Сваненбюрха, но зато
ты живешь в доме благородного человека.
 
   Рембрандт. Когда я пишу, мне плевать, из чего я пью пиво, из глинянной
кружки или венецианского стекла.
 
   Ливенс (чуть обиженно). Дело не в хрустальных бокалах, но есть кое-что
еще, чего ты и представить не можешь, пока сам не испытаешь.
 
   Рембрандт. Для нас Амстердам слишком дорогое удовольствие.
   (Обращаясь к сестре.) Правда, Киска?
 
   Лисбет. Не знаю, право, мы еле сводим концы с концами, а отец еще
говорит, что старая мельница нуждается в ремонте. А главное, мне очень
больно думать, что ты расстанешься с нами.
 
   Ливенс (чуть обиженно). Да, милая Лисбет, никто и не говорит о
расставнии. Дайте ему год поучиться у Ластмана, и он сможет открыть
собственную мастерскую. Да, да. Уж если я хожу в первых учениках у
Ластамана, то ты, Рембрандт, с твоим талантом, через год ты станешь лучшим
художником Амстердама.
   Тогда тебе понадобится хозяйка, чтобы принимать гостей и заказчиков.
   Да лучшей экономки в доме Рембрандта трудно и представить.
   Ведь, я же вижу милая Лисбет, что Лейден не для вас.
 
   Лисбет (всплеснув руками). Боже мой, который теперь час?
 
   Ливенс . Мой голодный желудок подсказывает, что уже шестой час, неплохо
было бы перекусить.
 
   Лисбет . Ох, глупая я дуреха, я совсем забыла, ведь я возвращалась от
Сваненбюрха, они с женой сегодня будут у нас в гостях!
 
   Рембрандт. И ты молчала! Сам учитель придет к нам в гости.
 
   Ливенс . Да уж событие... Впрочем, я даже соскучился по старине и его
итальянской женушке.
 
   Рембрандт. Ян, он все-таки твой учитель...
 
   Ливенс . Ну-да, по медузе. Да если хочешь знать, я у тебя научился
большему... Ну хорошо, я же ничего не говорю.
 
   Лисбет . Пойду, обрадую родителей хорошей новостью. (Уходит).
 
   Ливенс . Эх, попасть бы нам втроем в Амстердам! Вот бы повеселились.
   Честное слово, вы бы там не соскучились. Маскарады на масленицу,
французское вино в тавернах, музыка на Дамм...
 
   Рембрандт. Не болтай глупостей, у меня и в мыслях не было ничего про
Амстердам... Ну ладно, пойдем, хоть умоешься с дороги.
 
 
 
   Отводит Яна и тут же возвращается в комнату, и смотрит в окно на
падающий снег. Появляются мать с блюдом, ставит на стол, подходит к
Рембрандту.
 
 
   Мать. Лисбет сказала приехал Ян Ливенс?
 
   Рембрандт. Да, мама.
 
   Мать (внимательно смотрит на сына). Сынок, ты что-то сегодня совсем
грустный.
 
   Рембрандт. Посмотри, какой сегодня снег.
 
   Мать (подходит, обнимает, положив на плечо сыну голову, тоже смотрит в
окно). Что тут скажешь, темень, будто ночь.
   Ты и в дестве любил сидеть вечерами у окна. Не грусти, я тебя за ушком
потрогаю.
 
   Рембрандт (после паузы). Мне не грустно, я просто устал. По правде
говоря, Ливенс меня раздражает.
 
   Мать. Странно, ведь он твой друг, и такой воспитанный способный
мальчик. Но и то сказать, ты ведь привык к одиночеству.
 
   Рембрандт. Да, это правда, мне не достает моей живописи, я места себе
не нахожу, когда не работаю.
 
   Мать. Понятное дело, ведь у тебя от Бога талант, и он не дает тебе
покоя, если ты держишь его под спудом. А где Ян?
 
   Рембрандт. На верху у меня, переодевается. Вот-вот спустится.
 
   Мать. Надеюсь, господину ван Сваненбюрху понравится моя селедка.
 
   Рембрандт. Еще бы, разве кто-нибудь готовит ее лучше чем ты?
 
   Мать (уходя). Эх, если даже моя селедка придется ему не по вскусу, он,
все равно, приналяжет на нее. Хороший человек ван Сваненбюрх, и мастер
умелый.
 
 
 
   Появляется отец, а за ним и все остальные.
   Вся семья в сборе. Ян Ливенс любезничает с Лисбет.
   Появляется господин ван Сваненбюрх с женой Фьереттой.
   Обмениваются любезностями и рассаживаются у стола.
 
 
   Отец (поднимает кружку). Уважаемые гости, угощайтесь, чем что Бог
послал.
 
 
 
   Выпивают, закусывают.
 
 
   ван Сваненбюрх Прекрасная селедка, неправда ли, Фьеретта?
 
   Фьеретта Хотя и говорят, что лучшую рыбу подают на Сицилии, ваша,
госпожа ван Рейн, ничем ей не уступает.
 
   Мать. Приятно слышать такое от итальянки. Вы очень любезны, госпожа ван
Сваненбюрх.
 
   ван Сваненбюрх (к Яну Ливенсу).Ну Ян, рассказывай, что вы там пишете у
Питера Ластмана.
 
   Ливенс. Самые разные вещи. Те, кто проучился более года, пишут, в
общем, что хотят. Я, например, занят Пилатом, умывающим руки, а Клаас
Антоньес из Дордрехта пишет "Валаама и ангела", хотя мне не по-душе его
манера изображения животных.
 
   ван Сваненбюрх (Обращаясь к Рембрандту). А не начать ли и нам делать то
же самое? Как ты полагаешь, Рембрандт, можно позволить Флиту писать все,
что ему заблагорассудиться?
 
   Лисбет (не замечаяя иронии). Замечательная мысль! Людям надоедает
смотреть на одно и то же, все поклонение Волхвов или сплошные апостолы.
Тем более, они не пользуются спросом в наших протестанских церквях. А
ведь, если подумать, в писании столько замечательных сюжетов.
 
   ван Сваненбюрх . А понимаете ли, милая девушка, почему мы пишем эти
скучные, как вы выражаетесь, сюжеты? А потому, что их выбрало время.
   Да, да, вам молодым кажется, что все только начинается, и всякая новая
вещь непременно вытеснить старую. А в том то и дело, и это понимаешь не
сразу, что за прошедшие тысячи лет, все легковестное и ненастоящее, тысячу
раз возникавшее, развеивалось как туман, сгорало, подобно падающей звезде,
не оставив следа в человеческих душах. И лишь эти немногие идеи
человечество сохранило, и они, как факелы в ночи, освещают его путь.
 
   ван Сваненбюрх (после паузы) . Возьмем к примеру "Валаама и ангела"
   Весьма драматичекий сюжет:
   Валаам, призванный моавитянами, отправляется верхом на ослице
проклинать народ Израиля. На узкой тропинке им преграждает путь ангел,
которого ослица видит, а Валаам - отнюдь. Поразительно!
   Животное видит посланника Бога, а человек - нет!
   Да, сюжет весьма соблазнителен, но таит в себе слишком много
трудностей, и трудности эти таковы, что с ними не справится даже
законченный мастер, а не то что мальчишка-ученик.
   Как вы справитесь одновременно с Валаамом, который тянет в одну
сторону, с ослицей, тянущей в другую и, наконец, с ангелом, парящим где-то
в небе над ними? Впрочем, можете пробовать.
   Что бы мы не писали, мы все равно чему-то учимся, хотя бы тому, что
есть вещи, которые нам не по плечу.
 
   Рембрандт (задумчиво). Это можно сделать.
 
   ван Сваненбюрх . Неужели? И как же ты взялся бы за дело, друг мой?
 
   Рембрандт (помогая руками). Я построил бы треугольник: основание -
Валаам и ослица, вершина - ангел, отодвинутый в глубину и как бы изогнутый.
 
   ван Сваненбюрх . Значит, по-твоему, достаточно изогнуть ангела, и он
полетит?
 
   Рембрандт. Нет, изогнуть не достаточно, тут дело еще в свете и тени.
Валаам и ослица должны быть темными, а ангел...
 
   ван Сваненбюрх . ...светлый.
 
   Рембрандт. Да, и скалы вокруг нужно писать коричневым, землянным
цветом...
 
   ван Сваненбюрх . Я всегда считал, что прикрывать цветом изъяны контура,
значит - откровенно мошенничать. Ошибка - всегда ошибка, и сколько ее
незамалевывай, ее заметят.
 
   Отец (прерывая неловкую раузу). Молодежь всегда такая, она чувствует
свою силу и думает, что может горы перевернуть.
 
   ван Сваненбюрх . Совершенно верно, уважаемый Хармен, в свое время я
тоже верил, что нет такой задачи, которую невозможно разрешить.
(Откидывается на спинку стула.) Ну не глупо ли нам тратить свое
драгоценное время на споры о трудностях, стоящих перед каким-то учеником
из Дордрехта.
   (К Ливенсу.) Ты Ян, сам-то, чего достиг, мы с Фьереттой с радостью
посмотрим твои рисунки. Правда, ты очень изменился.
 
   Ян Ливенс . По-моему, это вполне естественно - перемена места кого
хочешь подстегнет. Большинство молодежи в Амстердаме держится того мнения,
что два года у одного мастера - это уже предел. Третий год - чаще всего -
пустая трата времени. Я хотел сказать, что если человек может чему-то
научиться, то хватит и двух лет.
 
   ван Сваненбюрх . Я бы сказал, что это зависит не только от учителя, но
и от дарования ученика. Три года - обычный срок, установленный гильдией
святого Луки, и, как мне кажется, устраивающий всех.А скука, одолевающая
некоторых к третьему году, объясняется ленностью и нежеланием
совершенствовать свое мастрество, а главное, поскорее нетерпиться получить
публичное признание, да, да , публики, которая бы охала и ахала вокруг его
картин.
 
   Отец. Вы совершенно правы, господин Сваненбюрх.
 
   ван Сваненбюрх . Ну, а из признанных мастеров, кто-нибудь поехал в
Италию?
 
   Ян Ливенс . Ничего не слышал об этом.
 
   ван Сваненбюрх . Если бы я был новичком, прошедшим обучение, как вы,
амстердамцы, выражаетесь, в провинции, я бы выбрал не Амстердам, это, в
конце концов, тот же Лейден или Дордрехт, только побольше, я бы отправился
в Италию.
 
   Мать. Прошу вас, господин Сваненбюрх, не вбивайте вы эти мысли в голову
Рембрандту. Я не переживу, если он уедет так далеко, да и у отца нет денег
на такую дорогу.
 
   Рембрандт. Напрасно беспокоишься, мать, меня в Италию и палкой не
загонишь. Меня с души воротит, когда я смотрю на их смазливые голубенькие
горы и небеса, мне кажется, что они все пытаются изобразить то, чего нет в
этом мире, и проходят мимо настоящих сокровищ.
 
   Фьеретта (мужу). Дорогой, не пора ли нам отправляться, у тебя с утра
уроки, да и хозяевам надо отдохнуть.
 
   ван Сваненбюрх (вставая) . Действительно, надо поблагодарить хозяев,
мне, правда, завтра с утра пораньше в штудии. (К Ливенсу.)
   Ты не покажешь нам свои работы?
 
   Ян Ливенс . Да, конечно.
 
   Мать. Прошу вас, побудьте еще, госпожа ван Сваненбюрх.
   Не обращаейте на них внимания, это все от молодости....
 
   ван Сваненбюрх (подходя к Хармену). Огромное спасибо за прием, господин
ван Рейн. Не расстраивайтесь, у нас среди художников всегда споры, да еще
и не такие.
 
   Фьеретта (подходит к Рембоандту). А вам, Рембрандт, я хочу сказать:
когда-нибудь вы и сами поймете, что вы погорячились, и, как вы
выражаетесь, красивенькие горы и голубенькие небеса, действительно
существуют, но они, конечно, еще более прекрасны, потому, что наполнены
дивной душой Данте и Микеланжело, и всех остальных, любящих свою землю,
людей.
 
 
 
   Гости откланиваются. Рембрандт резко встает и где-то в дальнем углу
сваливает мольберт.
 
 
 
   Мать. Что случилось? Геррит упал?!.
 
   Лембрандт. Нет мать, это я уронил мольберт.
 
   Мать. Мольберт, ох, а как же картина, не испортилась?
 
   Рембрандт. Нет, картина уцелела чудом. Здесь невозможно работать, стоит
повернуться, и обязательно натыкаешься на какую-то чертову рухлядь.
 
   Отец. Лучше бы научился разговаривать со старшими, а не привередничать.
Я в твои годы ютился в одной комнате с двумя парнями, и у нас был один
стул на троих..
 
   Рембрандт. Но ты не писал картины.
 
   Отец. Кому не нравится мое жилье, пусть ищет другое, если у него
найдутся на это деньги.
 
   Мать. Больно уж ты суров, Хармен. В комнате и впрямь - не повернуться,
я, как начинаю убирать, обязательно на что-ниубдь натыкаюсь.
 
   Геррит. Мать, почему ты всегда думаешь, что это я упал? Можешь не
сомневаться, я еще держусь на ногах, хотя они и калеченные.
 
   Мать. Прости сынок, я не хотела тебя обидеть. Просто я очень тревожусь
за тебя, хотя это и глупо.
 
   Геррит. Нет нужды трястись надо мной, будто я ребенок.
 
   Мать. Да ты мой ребенок, как и Рембрандт... (К Хармену )
   он теперь делает успехи у господина Сваненбюрха.
 
   Отец. По-моему, он другого мнения о своих успехах в мастерской
господина Саненбюрха.
 
   Рембрандт. Что ты хочешь этим сказать?
 
   Отец. Я хочу сказать именно то, что говорю, сегодня ты в дурном
расположении духа, впрочем, как и вчера, и позавчера. Что с тобой? Тебе
грезится Италия?
 
   Рембрандт. По-моему, я по этому поводу достаточно ясно высказался.
 
   Отец. Да уж, так обидеть гостей.
 
   Мать. Полно, Хармен, ну зачем ты его дразнишь? Ты же видишь - он сам не
свой, особенно после приезда Ливенса. Оставь ты его в покое.
 
   Отец. Зря тревожишься, Нелтье, его и так не беспокоят, живет себе
отшельником в мансарде - никто в драгоценном его обществе не нуждается. Но
только мне обидно, что я не знаю, что твориться в душе моих детей, такое
впечатление, что совершил смертный грех против него.
 
   Рембрандт. О чем ты говоришь, отец?
 
   Отец. Так почему же ты ходишь, как потерянный?
 
   Рембрандт. Потому что мне не весело на душе.
 
   Отец. Из-за чего? Чем ты обижен?
 
   Рембрандт. Ничем.
 
   Отец. Вот и весь сказ, да если тебя не тянет в Италию, то значит, есть
что-то другое, а, ну конечно, мастерская Питера Ластмана в Амстердаме.
 
   Рембрандт. Что же, вот тебе мой ответ, на прямой твой вопрос, - да!.
 
   Мать. Но мне всегда казалось, ты доволен господином Сваненбюрхом.
 
   Рембрандт. У господина Сваненбюрха есть свои хорошие стороны, мать.
 
   Отец. Неужели? Интересно, интересно, сын бургомистра, художник, чьи
работы украшают ратушу... Приятно слышать, как семнадцатилетний молокосос
похваливает учителя!
 
   Лисбет. Отец, послушай. Господин Сваненбюрх хороший художник, но это не
значит, что Питер Ластман не может быть лучше его.
 
   Отец. В самом деле? А кто это тебе сказал?
 
   Лисбет. Ян Ливенс считает, что Ластман лучше ван Сваненбюрха.
 
   Отец. Ливенс? Ян Ливенс! А кто такой Ян Ливенс?! Сын обойщика, уехавший
в Амстердам и научившися там говорить высокие слова да размахивать руками.
Еще один молокосос, да еще и дурак, а ты повторяешь его слова, словно он
пророк.
 
   Рембрандт. Скажи прямо, что ты никогда не простишь мне университет.
 
   Отец. Да, тебе дали деньги на университет, и у тебя ничего не
получилось. Тебе дали деньги на ученье у господина Сваненбюрха, выходит, и
тут все кончилось пшиком?
 
   Мать. Хармен, не надо так, успокойтесь же, наконец.
   Господин ван Сваненбюрх сам говорит, что у него не было еще такого
ученика, как Рембрандт. А что до этой истории с университетом, так я
впервые слышу, чтобы у нас в доме поднимали столько шуму из-за напрасно
расстараченных денег. Видит Бог, у кого не бывает ошибок?
 
   Отец. Здесь не одна ошибка, а две, но главное, увы, надо сказать прямо
- дело в деньгах. Нужно чинить мельницу, нужно приданое Лисбет...
 
   Геррит. И еще - на мое содержание, на врача, и все потому, что я
никогда не заработаю. Все вы, сидящие здесь, думаете это. Так почему же вы
не хотите сказать вслух?
 
   Отец. Ошибаешься, Геррит, Богом клянусь, если бы даже твое лечение
стоило в десять раз дороже, я бы наизнаку вывернулся, а денег не пожалел.
   Ты столько работал на мельнице до того...
 
   Геррит. ...пока не упал, словно последний дурак, и стал калекой?
 
   Отец. Ты столько работал, что я твой неоплатный должник и никогда не
рассчитаюсь с тобой...
 
   Рембрандт. Очень жаль, что в нашем доме нельзя пальцем шевельнуть,
чтобы остальные не усмотрели в этом смертельный грех против них.
   Ты сам вынудил меня, отец, да я имел глупость признаться, что хочу
поехать в Амстердам, а теперь выходит, что я лишаю Лисбет приданного,
попрекаю Геррита, что он не работник, очень жаль, что вы все у меня такие
обидчивые...
 
   Отец. Ну знаешь, ты тоже не из толстокожих.
 
   Рембрандт. Во всяком случае, я не считаю, что другие должны всегда
соглашаться со мной.
 
   Отец. Зато ты считаешь, что другие должны платить за тебя.
 
   Мать. Хармен!...
 
   Рембрандт. Насколько мне помниться, я ничего не просил у тебя.
 
   Отец. Вот как! Ты не просишь? Может быть, ты полагаешь жить в
Амстердаме без денег, или надеешься так очаровать господина Ластмана, что
он будет тебя еще и содержать ради своего удовольствия? Бог свидетель,
слишком уж ты возомнил о себе!
 
   Рембрандт. Ну, что до моей живописи, так я тебе скажу. Во мне есть
такое, что не каждый день встретишь. Если бы Питер Ластман знал, на что
способны эти руки (поднимает волосатые руки), он, может быть, и учил бы
меня даром. А если бы это понимал ты, чего, конечно, никогда не будет - вы
ведь невежды в живописи, то тоже мог бы, для разнообразия, подумать о
чем-нибудь кроме денег.
 
   Отец. Выйди из-за стола!
 
   Рембрандт. Это я и собираюсь сделать.
 
   Отец. А если так, то вон и из дому!
 
   Рембрандт. Уйду , уйду, не волнуйся.
 
   Отец. Посмеешь еще так ответить, получишь трепку!
 
   Мать. Бога ради, Хармен!...
 
   Отец. Помолчи, Нелтье! Это ты избаловала всех сверх меры.
   И пусть больше на глаза мне не показывается.
 
 
 
   Рембрандт, медленно ступая, уходит.
 
 
 
 
 
   Картина четвертая 
 
 
 
 
   Снова гостиная дома Абигайль. Рембрандт сидит в задумчивости, прервав
рисование.
 
 
 
   Абигайль. Господин ван Рейн, хотите передохнуть?
 
   Рембрандт (будто очнувшись). О, извините, я задумался.
   (Смотрит на портрет. ) Ничего не получается. (Комкает набросок и
бросает его на пол. ) Давайте все сначала, если вы еще не устали.
 
   Абигайль. Нет, мне очень инетересно, что же, в конце концов, у вас
получится. Скажите, вы были в Италии?
 
   Рембрандт. Никогда.
   Я госпожа де Барриос дальше Гааги нигде и не бывал.
 
   Абигайль. Как жалко, для художника так важно видеть всю красоту мира.
 
   Рембрандт. Я люблю снег... госпожа де Барриос.
 
   Абигайль. Господин ван Рейн, пожалуйста, называйте меня просто Абигайль.
 
   Рембрандт. Хорошо Абигайль... де Барриос.
 
   Абигайль. Так вот, господин ван Рейн, по-моему, вы лукавите.
 
   Рембрандт. Что вы имеете ввиду?.
 
   Абигайль. Глядя на ваши женские портреты, полные жизни и желаний, не
скажешь , что вам чуждо прекрасное.
 
   Рембрандт. Я много писал на заказ.
 
   Абигайль. А я имею ввиду другие портреты.
 
   Рембрандт. Поверните головку вправо, Абигайль.
 
   Абигайль. Не хотите отвечать?
 
   Рембрандт. Госпожа де Барриос, есть красота и... красота.
   Одна согревает, и ее, человеческую, отыскать не просто, а другая -
рождается от страха.
 
   Абигайль. Страха чего?
 
   Рембрандт. Страха потерять ее. Например, эти отвратильные красоты
природы, они почти все идут от страха перед вечностью. Это голубенькое
небо, или морские волны, они есть и были всегда, а ты пришел в этот мир на
мгновение и, по сравнению с ними, чувтсвуешь свое ничтожество.
   Они будто говорят тебе, замри пред нами, твоя душа ничто, ты пришел из
темноты и уйдешь обратно в темноту, а мы так и будем вечно возвышаться над
твоим прахом. А человеческая красота, она невзрачная, серая, некрасивая,
ты ее открыл сам, и она пребудет всегда с тобой, она не изменит тебе, не
обманет, всегда согреет теплым словом или взглядом. Она есть свет в этой
ночи, вечный свет каждого человека.
 
   Абигайль. И все-таки, вы - лукавите. А как же этот Ангел с Валаамом.
   Что эти парящие вверху тела - разве не посланники ли вечности?
 
   Рембрандт. Ангелы в небе, где?
 
   Абигайль. Там вверху, в хрустальных небесах крыльями шуршат.
 
   Рембрандт (задирает голову кверху). Там пустота, один итальянец по
имени Галилео Галилей обнаружил.
 
   Абигайль (хохочет). Да вы точно сам Валаам, не видите того, что видит
ослица.
 
   Рембрандт . Да где же?
 
   Абигайль. Вон, крыла распустил!
 
 
 
   Медленно гаснет свет, а вверху постепенно возникает парящее тело.
Затем, также постепенно из темноты снова проступает прошлое.
 
 
 
 
 
 
   Картина пятая.
 
 
 
   Лейден, 1631 год. Амбар превращенный в художественную мастеркую. В окне
за речкой видна мельница старого Хармена. В центре, над хаосом, под
высоким потолком, растревоженный сквозняками, покачивается манекен (скорее
чучело)
   с утыкаными перьями, увенчанный кудряшками и призванный изображать
ангела в сюжете "Ангел и Валаам". Рембрандт, Ливенс, Флит и Доу, несмотря
на жуткий холод, усердно трудятся над сюжетом.
 
 
   Ливенс. Рембрандт, посмотри, какой цвет я положил на крыло ангела.
 
   Рембрандт (подходит к мольберту Ливенса). Мне кажется, твой ангел, того
и гляди, спланирует на ослицу.
 
   Ливенс. Нет, серьезно, по-моему, удачный голубой отлив.
 
   Рембрпндт. Рубенс был бы счастлив от такого буйства цвета (возвращается
у своему мольберту).
 
   Ливенс (помыжает плечами). Тебе не угодишь, ей Богу.
 
 
 
   Все опять окунаются в работу. Вдруг одно крыло ангела срывается с
манекена и с шумом падает на пол.
   Рембрандт, Ливенс и Доу отрываются от мольбертов, смотрят на манекен и
некоторое время смотрят друг на друга. Флит продолжает усердно работать.
 
 
   Ливенс. Черт возьми, проклятое чучело. (Бросает кисть.)
   Так совершенно невозможно работать!
 
   Рембрандт. Перестань ругаться.
 
   Доу. Ливенс прав, мы работаем на ужасном сквозняке, как проклятые.
   Кругом щели, а ради чего? Скоро мы будем погребенны под своими
собственными работами, кому они нужны?
 
   Рембрандт. Доу, ты между прочим, тут учишься.
 
   Доу. Да, конечно, прости Рембрандт, просто бывает так тяжело, что руки
опускаются.
 
   Рембрандт. Ладно, хватит, лучше помоги мне поднять лестницу..
 
 
 
   Рембрандт и Доу тащат лестницу. Ливенс поднимает крыло.
   Флит продолжает работать.
 
 
   Рембрандт. Сейчас, сейчас, вставим на место и продолжим. Подай крыло,
Ливенс.
 
   Ливенс. К черту, ничего не получается. Сваненбюрх был прав - это
неподъемный сюжет.
 
   Рембрандт(с лестницы). Доу, возьми, пожалуйста, крыло у Ливенса и подай
мне.
 
   Ливенс. Да какой это ангел, это чучело огородное в перьях выпи.
   Рембрандт, пора уже признаться себе, что ничего не выйдет. Ну скажи,
разве мыслимо в этом грязном амбаре творить высокое искусство?
 
 
 
   Доу выдерат из рук Ливенса крыло и замирает, глядя на Флита,
продолжающего рисовать.
 
 
 
   Рембрандт (с лестницы). Надо было оставаться в апартаментах у Ластмана.
 
   Ливенс. По-крайней мере, у него была настоящая натура.
 
   Рембрандт (с лестницы). Вот я и говорю, возвращайся в Амстердам.
 
   Ливенс. Черт, на какие шиши?
 
   Рембрандт(с лестницы). Дело не в деньгах, а дело в том, что Ластман
тебя изгнал из своих любимчиков.
 
   Ливенс. Но и ты к нему в любимчики не попал.
 
   Рембрандт. А я и не стремился.
 
   Ливенс. Потому ты и проторчал у него больше года.
 
   Рембрандт. Все-таки, я кое-чему у него научился.
 
   Ливенс. Рембрандт, о чем мы спорим? Стоило тебе чуть-чуть потрафить
ему, рисуя шлюх не шлюхами, а небесными богинями, и я тебя уверяю, у нас
уже давно была бы своя мастерская в Амстердаме, а не пргонивший сарай в
Лейдене.
 
   Рембрандт. Доу, ты дашь мне крыло или нет?
 
   Доу (показывая на Флита). Чем это занят Флит?
 
 
 
   Все обращают свои взоры на Флита, который усиленно трет кистью по
холсту.
 
 
 
   Ливенс. Флит, что ты там приумолк?
 
   Флит (отрываясь, наконец, от картины, непонимаще смотрит на товарищей.)
   Я пишу крыло ангела.
 
   Ливенс. Правое или левое?
 
   Доу (покрутив крылом, сравнивая с манекеном). Сейчас скажет - правое.
 
   Флит (опять упирается в холст). Правое.
 
   Доу. Ну так я тебе его принесу поближе.
   (Подходит к Флиту и подсовывает ему под нос крыло).
 
   Флит Что это?
 
   Ливенс. Крыло.
 
   Флит (ищет глазами Рембрандта) Чье?
 
   Доу. Ослицы.
 
   Флит. Разве у ослицы могут быть крылья? Или это новое задание?
 
   Доу (заглядывает за мольберт). А разве могут быть у ослицы...
   (тычет крылом в холст)...
 
   Флит Это вымя.
 
   Доу. Мугу... а вот это значит хвост проглядывает?
 
   Флит Ну-да.
 
 
 
   Доу начинает смеятся, потом к Флитовому творению подходит Ливенс и
вспрыскивает. Рембрандт тоже начинает хохотать.
 
 
 
   Ливенс. Рембрандт, помотри сюда. Ой, не могу.
 
   Рембрандт (сходит с лестницы, заглядывает в полотно Флита и перестает
смеятся). Флит, как же так?
 
   ван Флит. Я так вижу.
 
   Рембрандт. Ладно, хватит смеятся, Флит, подержи лестницу.
 
 
 
   Рембрандт кое-как добирется до манекена и вставляет крыло.
   Потом снова все принимаются за работу. Через некоторое время раздается
скрип открывающейся двери, манекенен качнуло, и крыло снова сваливатеся на
пол.
 
 
 
   Рембрандт. Черт побери, кого там нелегкая?
 
 
 
   Появляется отец. У него отдышка, и он прижимает рукой сердце. Обходя
многочисленные препятсвия, натыкается на крыло, непонимая, крутит его в
руках. Потом замечает манекен и шарахается в сторону.
 
 
 
   Рембрандт. Отец?! (Подходит, берет крыло и бросает его куда подальше).
 
   Хармен. Приходил слуга господина ван Сваненбюрха.
 
   Рембрандт. Что-нибудь важное?
 
   Хармен. По-моему, да. Он просил срочно передать тебе записку
(протягивает листок).
 
   Рембрандт (пробегает глазами). Нда...
 
   Хармен. Прочти, если можно.
 
   Рембрандт (читает вслух). "Его милость Константейн Хейгенс, секретарь
принца Оранского в Лейдене. Он - большой знаток живописи и подбирает
картины для принца. Жди его сегодня вечером от восьми до девяти".
 
   Ливенс (охает и с размаху шлепает себя по щеке. Ни фига себе!
 
 
 
   Доу взвизгивает, а Флит поднимает голову от холста.
 
 
 
   Хармен. Что за телячий восторг. Не сомневаюсь: он придет, посмотрит и
уйдет с пустыми руками. Но, все равно, спасибо господину ван Сваненбюрху,
он оказал нам большую любезность, направив к вам столь высокого гостя.
 
   Ливенс. Мы ему покажем моего "Человека в берете".
 
   Дау. А моего "Мальчика с обручем", вы тоже покажете?
 
 
 
   ван Флит громко вздыхает.
 
 
   Рембрандт (как-то уж слишком невозмутимо). Присядь, отец. Вот стул.
(Рембрандт смахивает со стула шарф с бахромой и шляпу. Потом
попорачивается к товарищам. ) Главное, выбросить из головы веревку.
   Вы должны видеть манекен таким, словно он парит, а не висит на веревке.
   Его что-то поддерживает, что-то поднимает вверх, как рыбу в воде или
семя молочая в воздухе.
 
 
 
   Флит первым возвращается к мольберту. Затем и Ливенс, и Доу нехотя
берут кисти в руки.
 
 
 
   Рембрандт (отцу). Сядь же отец, отдохни. У тебя утомленный вид.
 
   Хармен. Давненько я здесь не был. Здесь очень холодно.
 
   ван Флит. Что же за сила поддерживает ангела вверху?
   Как ее изобразить. Ведь он же не рыба?
 
   Рембрандт . Для него нет понятия "вверх" и "низ", он - посланник Бога.
 
   Ливенс. Иллюзию парения можно создать с помощью одежд.
 
   Рембрандт . Нет, одежды лишь подчеркивают парение, а иллюзию должно
создавать само тело. Флит, будь добр, смотри себе под ноги, позади тебя
лежат мои этюды маслом.
 
 
 
   Флит поднимает этюды пытаясь их переставить подальше.
 
 
 
   Хармен. Можно мне взглянуть на эти картины. (Подходит, берет в руки.)
Это Нелтье, а это я! Хм... Прости Рембрандт, но, по-моему, ты должен
показать эти портреты их милости Хейгенсу.
 
   Рембрандт (раздраженно). Но это же не картины, а всего лишь этюды.
 
   Хармен. А на мой взгляд они очень хороши.
 
   Рембрандт Да на что они сдались тебе, отец? Здесь валяется, по-крайней
мере, штук двадцать таких же.
 
   Хармен. Уж, не имеешь ли ты ввиду это чучело? Господи, быть может, я и
не понимаю в живописи, но на этих портретах, где ничего не приукрашено ,
как раз и есть то, что парит подобно летящему семени молочая, подхваченому
ветром.
   Да я вижу, что сделал ты немало, и, по-моему, ты должен показать эти
портреты.
   (Встает чтобы уйти.)
 
   Рембрандт Погоди, отец. Я сейчас приставлю крыло и провожу тебя.
 
   Хармен. Не стоит, продолжай работать. Надеюсь, ты все-таки приберешь в
мастерской?
 
   Рембрандт Это еще зачем? Только потому, что он - аристократ и
придворный из Гааги? Только потому....
 
   Хармен. Только потому, что здесь грязно, как в свинарнике (распахивает
дверь).
 
   Рембрандт (в догонку) . Не сердись, отец.
 
   Хармен. Я не сержусь, сын. Просто здесь немного нужно убраться, а уж
насчет тех картин, не знаю, понравятся ли они их милости, но это -
настоящее.
 
   Рембрандт . Хорошо, я приберусь. А картины... конечно, я покажу, только
врядли они понравяться. Питеру Ластману, например, такие штуки не
нравились, верно Ян?
 
   Ливенс. Я тоже пойду, надо бы приготовить угощение поизысканей,
маринованых угрей и французского вина... да и себя привести в порялок.
 
   Доу. И мне тоже, пойду, Рембрандт, я совсем перепачкался.
 
   Рембрандт (развел руками, провожает всех взглядом и поворачивается к
Флиту) . А ты что же?
 
   Флит. Я помогу тебе убраться и пойду совсем - мне нечего показывать его
милости, а то, не дай Бог, я еще что-нибудь опрокину.
 
 
 
   Флит начинает разгребать мусор, а Рембрандт выставлять рядком картины.
   Гаснет свет.
 
 
 
 
 
   Картина шестая 
 
 
 
 
   Рембрандт один. Все готово к приему гостя.
   Раздается довольно робкий стук.
 
 
 
   Рембрандт (кое-как справившись с волнением) . Входите, дверь не заперта.
 
 
 
   Появляется Константейн Хейгенс, в дорогом, но строгом камзоле с белыми
брыжами.
 
 
   Хейгенс. Господин ван Рейн?
 
   Рембрандт . Да, это я, ваше превосходительство. Нет, нет, не снимайте
плащ - здесь довольно холодно.
 
 
 
   . Хейгенс, быстро окинув взглядом картины, прямо напрвляется к "Иуде,
принимающему тридцать серебрянников"
 
 
   Хейгенс (ошеломлен). Иуда, принимающий тридцать серебрянников.
   Боже правый, неужели это - ваше? Вы, в ваши годы, сумели написать такое?
 
   Рембрандт (взволнованный очевидным признанием) . Да, это мой "Иуда".
   Я только вчера закончил его. Мне и самому кажется, что он удался.
 
   Хейгенс (не отрываясь от картины). Это же великое полотно, как
человечны муки Иуды, и как отвратительно чисты одежды служителя храма,
протягивающего серебрянники! Раз, два, три...
   Господи, мне хочется все их пересчитать, будто я не знаю ответа.
Подобного я никогда не видел.
 
 
 
   . Хейгенс, качает восхищенно головой и хочет обнять худоэника. В этот
момент появлется Ливенс.
 
 
 
   Рембрандт (скрывая расстройство) . Это мой сотоварищ-художник, Ян
Ливенс. Он работает здесь со мною уже пять лет.
 
   Хейгенс . Но почему именно здесь? Зачем вы хороните себя в глуши?
Правда, пребывание в вашем городе доставило мне большое удовольствие, но,
на мой взгляд, Лейден - самое неудачное место в мире для художника.
 
   Ливенс (примащивая на столе свои покупки и преувеличенно жестикулипуя)
. Вы более чем правы, ваше превосходительство. Здесь нужно жить
богословам, адвокатам, врачам: для таких в Лейдене солнце никогда не
заходит. Вы легко представите себе, что это за город, если я скажу вам,
что худложник, создавший "Крещение евнуха" (театрально, указывая на
полотно Рембрандта), годами не находит себе ни покровителя, ни заказчиков
и вынужден работать в таком вот, с позволения сказать, помещении. Все, что
вы видите (теперь он уже указывает на своего "Человека в берете"), вон
там, у стены, сделано в самых плачевный условиях:
   амбар не отапливается, освещение отвратительное, а аксессуары...
(показывает на ужасное однокрылое чучело) - сами видите.
 
   Хейгенс (к Рембрандту). Если все, что сказал господин Ливенс, - правда,
а я своими глазами вижу, что оно так и есть, то я еще больше недоумеваю,
почему вы остаетесь здесь?
 
   Рембрандт . Лейден - мой родной город. Мы с Ливенсом пробовали работать
в Амсетрдаме, но у нас ничего не вышло, и мы вернулись домой.
 
   Хейгенс. Но как бы вы ни были привязаны к семье и родному городу, вам,
все равно, придется со временем покинуть их и устроиться где-нибудь в
другом месте.
 
   Рембрандт . Вероятно, я так и сделаю, ваше превосходительство.
   Хотя удастся мне это сделать не скоро.
 
   Хейгенс. На вашем месте, я сделал бы это немедленно.
   Судя по вашим картинам, вы давным-давно могли уехать отсюда. Если же вы
питаете сомнения в своем праве занять подобающее место среди художников,
то подобные опасения просто нелепы. Ваш маленький "Иуда" - работа
подлинного мастера. Де Кайзер, Элиас, Йорданс - да кто угодно не
постыдился бы поставить свою полдпись под такой картиной. Ее с руками
оторвут на любом аукционе в Гааге или Амстердаме.
 
   Ливенс. Да, ваша милость, но лишь при одном условии, что в ниженем углу
будет стоять имя Йорданса, Элиаса или де Кайзера.
   Картины покупаются ради имени автора, а разве может составить себе имя
бедняк, прозябающий в Лейдене, пусть даже он великолепный художник? Мой
друг и наставник, присутствующий здесь, возил свои работы в Амстердам и
был настолько любезен, что захватил несколько моих. Они, конечно, не идут
ни в какое сравнение с его вещами, и я готов первым признать это, хотя
написаны они в том же духе - мы с Рембрандтом горим одним огнем. Но кто
купит полотна никому неизвестных людей? Картины, не уступающие этим,
достались мелким перекупщикам, причем по цене, едва покрывающей наши
расходы на холст и краски.
 
   Рембрандт (смущен прямолинейностью товарища) . Полно, Ян, наши дела не
так уж плохи..
 
   Ливенс. Три флорина за твоего "Философа", пять за твою великолепную
"Cуету-сует", где так превосходно выписаны череп, песочные часы и книги.
Четыре - за моего "Ганимеда". Ну, посудите сами, ваша милость, достаточная
ли это цена? Довольно ли этого за такие картины.
 
 
 
   . Рембрандту неудобно за Ливенса. Хейгенс пытается возразить Ливеннсу,
но тот вошел в роль.
 
 
 
   Ливенс. Никто из мало-мальски влиятельных людей не купит наши картины.
Те же, кто их все-таки купит, не в состоянии дать приличную цену.
 
   Хейгенс. Ну в этом смысле мы вам поможем. Я - человек, пользующийся
кое-каким влиянием, а, как коллекционер, составил себе имя в Гааге и
Амстердаме.
   Я буду покупать ваши картины и начну с "Иуды". Я готов предложить вам
за него сто флоринов, господин ван Рейн.
 
   Рембрандт . Сто флоринов - это слишком много, ваша милость.
 
   Хейгенс. Отнюдь (снова подходит к "Иуде").
   Она просохла, не правда ли?
   Тогда я увезу ее с собой. Деньги у меня при себе, я расчитывал найти
здесь что-нибудь стоящее, но, конечно, не ожидал ничего подобного.
 
 
 
   Хейгенс отсчитывает деньги и отодвигает их в тень.
 
 
 
   Хейгенс. Хорошо, что вы мне покажете еще? Я расположен покупать.
 
 
 
   Рембрандт показывает остальные полотна.
 
 
 
   Хейгенс. Эти две вещи сделаны, вероятно, под влиянием Питера Ластмана.
   Я, разумеется, знаком с его работами - одно время на них была большая
мода в Амстердаме.
 
   Рембрандт . Вы правы, ваше превосходительство.
 
   Хейгенс. Но вам так же мало надо подражать ему, как и прятаться в
глуши, да простится мне такое выражение. Следуйте путем, который привел
вас к "Иуде". "Иуда" - вот что вам надо. Ну-с, а эта большая картина,
"Человек в берете", видимо, принадлежит вам, господин Ливенс?
 
   Рембрандт . Да, ее писал он. Но в таком положении вы не оцените ее по
достоинству, мешают картины по сторонам (Рембрандт отодвигает свои
полотна).
 
   Ливенс. Если она хоть немного нравится вашей милости, то я целиком этим
обязан Рембрандту. Он подсказал мне сюжет картины, она заключает собой
целую серию полотен, где мы исследовали различные эффекты освещения.
 
 
 
   Хейгенс приближается к картине, потом отходит на две диаганали картины.
 
 
 
   Ливенс. Обратите внимание на руку и книгу, ваша милость. Какой отличный
контраст между сухим пергаментом и живой плотью, не правда ли?
 
   Хейгенс. Верно, верно. Эта картина - нечто совершенно новое, такое,
чего - с уверенностью могу сказать, еще не видели при дворе. Правда, принц
Фредерик-Генрих предпочитает фламандцев... Сейчас он пленен Рубенсом, и
все, кто окружают его, естественно, питают те же пристрастия.
   Но эта картина, хотя и написана голландцем, способна произвестти
впечатление на кого угодно.
 
 
 
   Ливенс замер, не смея шелохнуться.
 
 
 
   Хейгенс. Мне она пригодиться. Но что до цены , то я в некотором
затруднении. Вещь выполнена не так тщательно как "Иуда", впрочем, ей это и
не нужно, но, принимая во внимание размеры...
 
   Ливенс. Цена целиком на усмотрение вашего превосходительства. Я
достаточно вознагражден и тем, что вы пожелали приобрести ее.
 
   Хейгенс. Устроят вас полтороста флоринов?
 
   Ливенс. Вы щедры, ваша милость, безмерно щедры.
 
   Хейгенс (к Рембрандту). Значит, у вас нет никаких покровителей в
Амстердаме?
 
   Рембрандт . Нет, ваша милость.
 
   Хейгенс . Ну что же, придется мне что-нибудь придумать.
   А как мне получить мои картины?
 
   Рембрандт . Кто-нибудь из моих учеников доставит их вам к семи утра..
 
   Хейгенс . Превосходно! (К Ливенсу. ) "Человек в берете"
   еще сослужит вам службу, господин Ливенс. Я хочу подарить его принцу
Оранскому, чья коллекция, славится во всем мире. (К Рембрандту. )
   А маленького "Иуду" (Еще раз подходит к картине, будто не хочет с ней
расставаться. ) , "Иуду" я оставлю себе.
   Ну что же, прощайте, господа.
 
 
 
   Поклонившись, Хейгенс уходит.
   Ливенс бросатеся в объятия к Рембрандту.
   Тот более сдержан.
 
 
 
   Ливенс. Рембрандт, дружище, победа!
 
 
 
   Ходит, пританцовывая, кругами, потом натыкается на стол и, радостно
причмокивая, ест.
 
 
 
   Ливенс. Ты чего, дружище? Возрадуйся, наконец-то свершилось.
   Господи помилуй, теперь не будет отбоя от заказчиков, наконец, мы
сможем выбраться из этого проклятого амбара. Да что ты, Рембрандт?
Улыбнись. Вот молчун.
 
   Рембрандт . Зато ты у нас разговорчив.
 
   Ливенс. Ну брось, да я слегка был на подъеме, да с ними так и надо,
господи, им же нужно все объяснять, иначе так и будешь всю жизнь прозябать
в неизвестных художниках.
   Теперь-то все переменится, давай лучше выпьем, смотри - совсем про вино
забыли.
 
   Рембрандт . Да и я бы выпил, что-то я вспотел.
 
   Ливенс. Вспотел! Ха, Рембрандт вспотел зимой в этом промозглом сарае!
Эй вы там наверху, слышите, нам жарко, мы вспотели от быстрой хотьбы, мы
идем к вам.
 
 
 
   Пьют задирая головы, кружаться друг вокруг друга.
 
 
 
   Ливенс. Смотри, смотри, наш ангел, полетел!
 
   Рембрандт . Да как живо, ишь, бьет крылами.
 
   Вместе. Прощай, прощай, перелетная птица!
 
 
 
 
 
   ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
 
 
 
 
 
 
 
   Картина седьмая 
 
 
 
   Снова гостиная дома Абигайль. Рембрандт закончил набросок и смотрит с
каким-то сладким удовлетворением.
   Абигайль встала, разминая затекшее тело.
 
 
 
 
   Абигайль. Итак, секретарь принца круто изменил вашу жизнь?.
 
   Рембрандт . Ничуть. А вот Ливенса - да. Через некоторое время принц
подарил картину Ливенса английскому послу, а тот показал ее королю Карлу,
и король Англии пригласил Ливенса к Английскому двору.
 
   Аббигайль. А вы? Хейгенс вам написал? Он вспомнил о вас?
 
   Рембрандт . Увы. Меня вытащил из Лейдена доктор Тюльп, заказав
групповой портерт хирургов Амстердама.
   (Рембрандт сделал еще несколько штрихов). Ну вот, на сегодня хватит.
   Кажется, на этот раз, я ухватил самое главное..
 
   Аббигайль. Разрешите взглянуть на портерт.
 
   Рембрандт . Это всего лишь набросок.
 
 
 
   Абигайль подходит, смотрит не в силах скрыть недоумение.
 
 
 
   Рембрандт (смотрит сам на рисунок) . Да, да, кажется, я что-то нащупал
важное. (Поднимает глаза на Аббигайль. ) Вам не нравится рисунок?
 
   Аббигайль. Мне очень нравится, но...
 
   Рембрандт. Что "но"?
 
   Аббигайль. Я где-то видела это лицо.
 
   Рембрандт. Еще бы!
 
   Аббигайль. Кто эта женщина?
 
 
 
   Рембрандт отшатнулся.
 
 
 
   Аббигайль. Вам плохо? У вас болит голова?
 
   Рембрандт. Нет, нет, просто показалось...
   Как это ни удивительно, я не могу добиться сходства в наброске. Такое
со мной случается впервые.
 
   Аббигайль. Но здесь так темно, даже при свечах. Может быть, зажечь еще
один канделябр?
 
   Рембрандт. Нет, благодарю. Свет здесь тоже непричем. Не понимаю, что
случилось, но я никак не могу добиться того, чтобы вы были похожи на себя.
 
   Аббигайль (полушутя, полусерьезно) . Может быть, вам хочется написать
не меня, а кого-то другого?
 
   Рембрандт. С чего вы взяли? Я с первой секунды хотел написать вас.
 
   Аббигайль . Но вспомните: в первый раз вы сказали, что, без сомнения,
где-то уже видели меня. Вероятно, вам хочется написать ту, другую женщину,
которую я вам напоминаю.
 
   Рембрандт. Но если такая женщина и существует, одному Богу известно,
кто она.
 
 
 
   Рембрандт, покачиваясь, опускается на стул, закрывает руками глаза.
 
 
 
   Аббигайль . Все-таки я принесу вам воды.
 
 
 
   Абигайль уходит.
   Гостинная покрывается туманом. Через некоторое время появляется хозяйка.
   Но это уже Саския.
 
 
 
 
 
 
   Картина восьмая 
 
 
 
   Амстердам (1634-1637гг.). Гостиная над художественной лавкой Хендрика
Эйленбюрха. Богема.
   Здсеь начинается вечеринка в честь Рембрандта, только что закончившего
первый в своей жизни групповой портрет - "Урок хирургии доктора Тюльпа",
произведший настоящий фурор в Амстердаме. Комната служила торговцу сразу
всем: гостиной, столовой, кухней. Здесь очаг и множество кастрюль и
сковородок, а также и спальней - огромное ложе, прикрытое сегодня для
приcтойности куском винно-красного бархата и медвежьей шкурой. На ложе,
растянувшись во весь рост, с непринужденностью и беззаботностью, лежит
довольный своей холостяцкой судьбой доктор Маттейс Колкун. Заложив руки за
голову и задрав вверх изящную бородку, он разговаривает с одетой в строгой
платье Маргаретой вын Мейер (подруга Лисбет), которая сидит у него в ногах
на краю ложа.
   В - углу клависин. В противоположном конце комнаты, держа над огнем
сковродку, сидит на корточках Хендрик.
   У окна, залитого красным золотом заката, стоит кузина Хендрика, Саския
ван Эйленбюрх.
 
 
 
 
   Колкун (витийствуя). ...Земля, воздух, вода и огонь, причем первичным
элементом был огонь: все остальное по Гераклиту, дорогая Маргарета,
производные от него.
 
   Хендрик (воюя со сковородкой). Огонь, может быть, и первичный элемент,
но сейчас мне нужна вода. Этот соус слишком быстро густеет.
 
 
 
   Саския отрывается от окна, берет кувшин и подливает воду.
 
 
 
   Хендрик. О, Саския, милая кузина, ты чудо!
 
 
 
 
 
   Появляется молодой Рембрандт с Лисбет.
 
 
 
   Хендрик. Рембрандт!... Пришел виновник торжества! (передает сковородку
Саскии. Обнимает Рембрандта. ) Корона! Где корона!? Куда вы засунули ее,
Маттейс?
 
   Колкун (не меняя положения). Под кровать (выволакивет из-под кровати
нелепый зеленый венок и швыряет его на середину комнаты).
 
   Рембрандт. Пожалуйста, не уговаривайте меня надеть эту штуку.
 
   Хендрик. Обязательно наденете. Мы нарочно ее заказали. К сожалению, это
только самшит - лавра не достали. А ты, Саския, возьми свой - вон висит на
гвозде, рядом с маленькой сковородкой... Саскии мы заказли точно такой же.
 
   Рембрандт. Ну раз так... (позволяет надеть на себя корону).
 
   Саския (к Лисбет). Прямо я надела его, Лисбет ван Рейн?
 
   Лисбет. Уж вовсяком случае прямее, чем Рембрандт.
 
   Саския (подходит к Рембрандту. Ваш венок сидит криво, между тем
предполагается, что вы настоящий олимпиец, а не какой-нибудь Пан или Силен
(поправляет ему корону).
 
 
 
   Рембрандт чуть не задыхается от ее близости. В эту минуту появляется
доктор Тюльп. Он обходит комнату, здороваясь со всеми присутвсующими.
 
 
 
   Тюльп (к Рембрандту). Мое почтение маэстро, вам не жмет олимпийский
венок?
   (к Саскии.) Саския, вы прекрасны, как Прозерпина.
   Подходит к Маргарете. Маргарета, вы не забыли свою флейту?
   (к Лисбет.) Лисбет ван Рейн, разрешите поцеловать вашу ручку, держите
своего брата в строгости, иначе слава вскружит ему голову.
   (К доктору Колкуну.) Мужчине в такой час, пожалуй, еще рановато
забираться в постель.
 
   Колкун (доктору Тюльпу). Это мужчине - никогда не рано. (Все таки
приподниается и, усаживаясь, обращается к Саскии.)
   Идите сюда, Саския. Как видите, я уже занял безопасную для вас позицию.
   Под кроватью я нашел бант. Думаю, что он подойдет к вашей короне.
 
   Саския (через плечо). Потом, потом. Если вы будете хрошо вести себя, я
приду поболтать с вами, но сперва я полюбуюсь заходом солнца и скажу
Рембрандту ван Рейну, как красива его картина. Я знаю, он все это слышал,
но, я, право, тоже должна сделать комплимент - я репетирую его с самого
утра. (Уводит Рембрандта к окну).
 
   Хендоик. Боже мой! О вине-то я и забыл: оно все еще стоит в ведре.
   Достаньбе-ка его, Маттес. Да встаньте с дивана и подайте кубки.
 
   Колкун. Ладно, еще не вечер, что же, буду Ганимедом.
 
   Хендрик. Рембрандт, эй, Саския, начинаем! Господа, возьмите кубки!
 
 
 
   Бокалы наполняются вином, все сходятся к центру.
 
 
 
   Хендрик. Все мы знаем, зачем мы сошлись сюда и какого гения собираемся
почтить этим скромным, недостойным его угощением....
 
   Колкун (подобравшись поближе к Саскии). Вот так скромное угощение!
   Сколько же перемен подает ваш кузен, когда у него бывают,
по-настоящему, важные гости?
 
   Саския. А вы не принимайте всерьез его слова. Это же только тост.
 
   Хендрик. Тем не менее, дамы и господа, - это относится и к вам,
Маттейс, только будьте любезны сесть, - я не могу упустить столь
благоприятный случай и не выразить те чувства, что переполняют сейчас наши
сердца.
 
   Тюльп. Чем меньше будет слов, тем лучше.
 
   Хендрик. Тем не менее, ни Хальс, ни Элиас, ни де Кейзер, словом, ни
один сын нашего возлюбленного отечества не поднимался до высот "Урока
анатомии".
 
   Тюльп. Да уж, фон Зандрарт позеленеет от зависти, когда верентся из
Германии.
 
   Хендрик. Пусть знает свое место! Итак, выпьем за триумфатора, за вас,
дорогой Рембрандт.
 
 
 
   Все радостно чокаются , пьют и принимаются за еду.
 
 
 
   Тюльп. Я слышал вы, Маргарета , позируете господину ван Рейну?
 
   Маргарета (печально). Увы, картина закончена.
 
   Колкун (подобравшись поближе к Саскии). Да уж, такова судьба модели, а
кстати (к Рембрандут) известно ли вам, Рембрандт, как мы поступили с
Младенцем.
 
   Саския). Младенец, это кто?
 
   Тюльп. Младенец, не к столу будет сказано, труп казненного разбойника,
которого мы разделывали для "Урока анатомии".
 
   Саския). Фу....
 
   Колкун . Тюльп купил ему могилу, мы завернули его в старые простыни,
положили в гроб, ценой в два флорина, и похоронили.
   Мы надеялись порадовать вас, пристойно предав его земле.
 
   Рембрандт. Я безумно рад.
 
   Хендрик. Простите, Маттейс, мне придется вас побеспокоить: надо собрать
тарелки из-под салата. Мне самому из-за стола не вылезти.
 
   Маргарета. Сидите, доктор Колкун, я все сделаю.
   Лисбет принесет жаркое, вы, Хендрик, режьте мясо, я позабочусь о
горошке и бобах, а доктор Тюльп пусть разливает вино.
 
 
 
   Пока все это происходит, доктор Колкун любезничает с Саскией, что-то
нашептывая ей на ушко. Рембрандт, огорченный таким ходом дел, встает и
сталкивается в дальнем углу с Маргаретой.
 
 
 
   Рембрандт. Вы печальны, Маргарета, что-нибудь случилось?
 
   Маргарета. Печальна? Нисколько, а вот вы - так точно! Но не
расстраиваетесь, все у вас будет хорошо. Я рада за вас, за ваш успех,
теперь вам не понадобиться искать модели самому, вас самих найдут, да еще
оплатят ваш труд, у вас будет много поклонников и поклонниц...
   Нет, нет, я, правда, очень рада за вас (отходит чуть не плача).
 
   Хендрик. Пусть никто не ест до второго тоста. Мы приступаем ко второй
половине ужина. Даже гений Аполона (наклоняется в сторону Рембрандта)
   отступает иногда перед чарами Афродиты. (Поворачивается к Саскии,
целует ее руку.) На этот раз я буду краток. Предмет моего восторга перед
нами и не нуждается в том, чтобы его превозносили. Дамы и господа,
представляю вам Саскию ван Эйленбюрх, мою кузину, самую благоуханную розу
Фрисландии.
 
   Колкун. Вот это подарок, который я взял бы и в завернутом и равернутом
виде!
 
   Тюльп. Следите за собой, Маттейс, - мы не в таверне. (к Хендрику)
   Жаркое великолепно, Хендрик, горошек и бобы - тоже.
 
   Саския (подходит к Рембрандту). Господин ван Рейн.(Тот не слышит.)
   Эй, ван Рейн! Разве вы туги на ухо? Я обращаюсь к вам.
 
   Рембрандт. Нет, я не туг на ухо, но, как выпонимаете, здесь так шумно...
 
   Саския . Вы принесли карандаши? Разве вы забыли, что собирались
принести их? Вы обещали, что сегодня вечером будете рисовать меня.
 
   Рембрандт . Да я принес, но как и сказал вам, начну вас рисовать только
в том случае, если вам захочется.
 
   Саския . Ну, конечно, я хочу! И вы знаете об этом! Где же ваши
карандаши.
 
   Рембрандт . Здесь, в кармане.
 
   Саския . А бумага? Бумага есть?
 
   Рембрандт . Да, в другом кармане.
 
   Саския . Вот и прекрасно! Идемте же. (к собравшимся) Извините нас. Вы
болтайте, а мы займемся кое-чем поважнее. Рембрандт ван Рейн согласился
сделать набросок с меня.
 
 
 
   Удаляются от гостей на первый план.
 
 
 
   Саския . Натурщице позволено разговаривать, маэстро?
 
   Рембрандт . Да, при условии, что она не вертит головой.
 
   Саския . К лицу мне это платье?
 
   Рембрандт . Вам любое платье к лицу. К тому же, это не имеет значения -
я рисую не платье, а вас.
 
   Саския . Надеюсь, моя болтливость вам не помешает. Я говорю так много
лишь потому, что чувствую себя удивительно свободной.
   Честное слово, в Амстердаме даже влздух совсем другой, не то что у нас,
где все пропахло кислым молоком. А тут еще Хендрик изо всех сил развлекает
меня:
   вечера, концерты, театр! Знаете, что я делала бы вечерами, если бы жила
сейчас дома? Играла бы в триктрак с сестрой, торчала в церкви да раз в
месяц ходила на танцы, а они у нас куда как хороши: скрипачи играют не в
лад, партнер обязательно наступает на ногу.
 
   Рембрандт . А где вы будете жить, пока находитесь в Амстердаме, Саския
ван Эйленбюрх? У Хендрика?
 
   Саския . О нет, так далеко я заходить не осмеливаюсь. По крайней мере,
местожительство не должно вызывать ни у кого подозрений.
   Я остановилась у дяди, он пастор и живет вдвоем с женой. Им уже за
пятьдесят и самое главное, - это единственное облачко, омпрачающее мне
праздник, - они не ложатся спать, пока не упрячут меня в постель целой и
невредимой.
 
 
 
   Рембрандт теряется от такой откровенности и они некоторое время молчат.
   Тем временем звучит музыка: Тюльп играет на клависине, а Маргарета на
флейте.
 
 
 
   Саския . Сколько раз вы будете рисовать меня?
 
   Рембрандт . Триста, четыреста, с Божьей помощью.
 
   Саския . Не надо льстить. Я спрашиваю лишь про сегодняшний вечер.
 
   Рембрандт . Сегодня больше не буду - бумага кончилась.
 
   Саския . Вот жалость! Тогда, по-моему, нам пора вернуться к остальным.
 
   Рембрандт . Да, конечно.
 
   Саския . А вы не покажете, что из меня получилось?
 
   Рембрандт . Нет. Сперва я должен немного проработать рисунки сангиной и
бистром.
 
   Саския . А когда вы это сделаете?
 
   Рембрандт . Думаю, что сегодня ночью.
 
   Саския (после многозначительной паузы). Пойдемьте танцевать.
 
 
 
   Рембрандт и Саския кружатся среди танцующих.
   Кто-то со звоном врезается в веницианское стекло.
   Хендрик кричит, что, мол, все нормально. Потом пьют вино и прощаются.
 
 
 
   Саския . Когда я снова увижу вас?
 
   Рембрандт . Когда вам будет угодно, Саския ван Эйленбюрх.
 
   Саския . Завтра?
 
   Рембрандт . Нет, завтра я весь день пишу портерты бургомистра и его
сына.
 
   Саския . Тогда послезавтра?
 
   Рембрандт . Да, в час?
 
   Саския (нарочно придумывая) . Послезавтра, до трех, мне нужно быть в
других местах. В три сможете?
 
   Рембрандт . Когда бы вы ни пришли, я буду ждать вас.
 
   Саския (подняла руку и снимает его корону) . Вечер кончился. А теперь
снимите мою.
 
 
 
   Рембрандт медленно снимает ее корону.
 
 
 
   Саския . Спокойной ночи, Рембрандт ван Рейн, и да хранит вас Бог!
   Смотрите, не свалитесь по дороге в канал.
 
 
 
   Гаснет свет.
 
 
 
 
 
   Картина девятая 
 
 
 
   Амстердам (1634-1637гг.).Прошло несколько лет.
   Гостиная, очень напоминающая гостинную Абигайль. Но это дом Рембрандта
на Бреестрат.
   Саския только что вошла. На ней красивое красно-коричневое платье с
широким вырезом, в руках бокал вина. Молодой Рембрандт пишет их портрет.
 
 
 
 
   Саския. Рембрандт, я принесла немного холодного вина.
 
   Рембрандт. Весьма кстати, дорогая, сегодня необычно жаркий день.
 
   Саския. И еще предстоит жаркий вечер.
 
   Рембрандт (Берет бокал). Ты хочешь сказать - жаркая ночь (смеется).
 
   Саския (присаживаясь к Рембрандту на колени). Это ты хочешь услышать, а
я говорю о сегоднящнем приеме. (Целует Рембрандта) Ведь будут наши лучшие
друзья.
 
   Рембрандт. О, Саския, я жду только той минуты, когда мы останемя вдвоем.
 
   Саския. Да мы и так в двоем!
 
   Рембрандт. На что это ты намекаешь? Ах ты, развратная девчонка.
 
   Саския. Да, я твоя девочка, любимый, я вся твоя!
 
   Рембрандт. Неугомонная, иди ко мне. (Пытается пробраться под платье).
Какое красивое платье.
 
   Саския. Я взяла его у портнихи только вчера вечером.
 
   Рембрандт (не прекращая свое наступление) . Купила ли еще что-нибудь?
 
   Саския. Нет, ничего особенного - несколько лент, кулек вишен и шелковую
подушку.
 
   Рембрандт (наигранно) . Подушку...
 
   Саския (немного отстраняясь). А вот одна вещь мне действительно
понравилась. Я видела ее в мебельной лавке, по-моему, это что-то
французское - нечто среднее между креслом и кроватью. Тебе тоже следовало
бы взглянуть на эту вещь - она просто великолепна.
   Рама и ножки...
 
   Рембрандт (поглаживая ножку) . Ножки...
 
   Саския (увлекаясь вещью). Ножки резные, позолоченные, в ногах не то
грифон, не то дракон, а в головах - чудесный плачущий малыш Купидон со
связанными руками.
 
   Рембрандт . Ах, со связанными руками!
 
 
 
   Появляется Лисбет. Первое время после женитьбы Рембрандта на Саскии ван
Эйленбюрх она продолжает выполнять роль экономки.
 
 
 
   Лисбет (покашливая). Скоро начнут приходить гости, а ты еще не одет.
 
   Рембрандт . Но, я работал.
 
   Лисбет . Да я вижу.
 
   Саския (вставая с колен Рембрандта). Лисбет права, пойди переоденься, а
я помогу с приготовлениями. Надо бы подмести ковер на лестнице, он совсем
грязный.
 
   Лисбет . Ван Флит уже подметает.
 
   Саския . Флит! Он обязательно там что-нибудь свалит, прошлый раз он
чуть не уронил флорентийскую вазу.
 
   Лисбет . Но ведь не уронил же.
 
 
 
   Саския пожимает плечами.
 
 
   Лисбет. Ладно, мне некогда, схожу на кужню (уходит).
 
 
 
   Рембрандт и Саския снова целуются, и тут опять появляется Лисбет.
 
 
   Лисбет. Кстати, доктор Тюльп уже пришел.
 
   Рембрандт . Так зови его быстрее сюда (Лисбет уходит).
 
 
 
   Появляется доктор Тюльп. Рембрандт бросается ему навстречу.
 
 
 
   Тюльп . Рад видеть, Сакския, Рембрандт. Я пришел пораньше, чтобы
взглянуть на новые работы Рембрандта (целует руку Саскии).
 
   Рембрандт . Да, господин хирург, вы давненько нас не навещали..
 
   Тюльп . Увы, Рембрандт, если для вас урок хирургии доктора Тюльпа давно
закончен, то для самого доктора он продолжается вечно - чума свирепствует
опять в Амстердаме.
 
   Саския (пытается говорить мрачно). Да, это ужасно, ужасно - столько
больных.
 
   Тюльп . Не будем больше об этом.(К Рембарандту.)
   Ну-ка покажите, покажите что у вас новенького, ведь я не видел ничего
еще со времени вашей женитьбы.
 
   Саския . Самое лучшее, что он произвел на свет со времени нашей
женитьбы, это - наш маленький Титус.
 
   Тюльп . А вот его-то я уже и посмотрел, замечательный малыш, Саксия, он
похож на вас и выглядит очень здоровым мальчиком.
 
   Саския . Правда, доктор?! Я счастлива.(Целует Рембрандта.)
 
   Ну что же, пойду встречать гостей, ведь сегодня у нас капитан Баннинг
Кок и поэт Иост ван ден Фондель с художником фон Зандрартом...
 
   Рембрандт . А эти кто? Кто их пригласил?
 
   Саския . Капитан Баннинг Кок очень настаивал.
 
   Тюльп . Господин фон Зандрарт, считает себя местным Дюрером по той лишь
причине, что сам из Германии, за ним целая клика, руководящая духовной
жизнью Амстердама, так называемый мейденский кружок. Капитан бьет верно,
дорогой Рембрандт, если вы хотите всегда иметь зазказчиков и уважение
властей, с этими людьми надо быть накоротке.
 
   Рембрандт . У меня и так заказов хоть отбавляй.
 
   Тюльп . Кстати Фондель, первый поэт Амстердама, вобщем-то, не вредный
старик, правда, пишет как-то вычурно. Но городской совет, при обсуждении
заказов художникам, прислушивается в первую очередь к этим людям. Так что,
капитан, может быть, и прав, Сакския.
 
   Саския . Ну что уж теперь, мы всяким гостям рады, ну пойду не буду вам
мешать.
   (Уходит. )
 
   Тюльп (поворачивается к Рембрандту) . Все ваши старые полотна стоят у
меня перед глазами. Лица, изображенные на них, будто маяки в ночи, мерцают
спасительным светом. Когда тяжело, и кажется, что жизнь сера, а мир темен,
я вспоминаю ваши полотна, и мне становится легче. Я помню портреты ваших
близких...
 
   Рембрандт . Сегодня я просто не могу представить, что когда-нибудь
вернусь к ним.
 
   Тюльп . Почему?
 
   Рембрандт . Не знаю. Они мне кажутся чем-то таким, что было не на яву,а
только во сне.
 
   Тюльп . Покажите-ка мне, что у вас есть.
 
 
 
   Рембрандт взял подсвечник и осветил картины. Высокопарный, театральный
Христос, смахивающий на плохого актера, возносится в небеса на облаке,
которое подталкивают серафимы. Самсон яростно потрясающий кулаком перед
носом своего тестя. Дальше портреты: изящные дамы, утонченные господа и
сам Рембрандт в мехах, перьях и драгоценностях. Резкая вертикальная тень,
проходящая через середину лица, делает его мужицкий нос не таким широким,
губы - не такими толстыми. Глаза, один из которых на свету, а другой в
тени, кажутся холодными, житейски мудрыми и потрясающе жестокими.
 
 
 
   Тюльп (без энтузиазма). Написано красиво.
 
   Рембрандт . Их надо смотреть не при свечах (отворачивается, ставит
подсвечник).
 
   Тюльп (вяло). Нда, впечатляет.
 
   Рембрандт . Я чувствую вам они не по душе.
 
   Тюльп . А не может быть так, что вы делаете не совсем то, что вам по
сердцу?
 
   Рембрандт . Ничего подобного. Я делаю именно то, что мне нравится.
 
   Тюльп . А вы уверены?
 
   Рембрандт . Совершенно. Впрочем, я не надеялся, что вы поймете, к чему
я стремлюсь - это не в вашем вкусе.
 
   Тюльп . Я никогда не считал себя знатоком. Я почти ничего не смыслю в
живописи.
 
   Рембрандт . В живописи? О нет, в живописи вы смыслите куда больше, чем
обычные любители. Я не о том.
   Вы не понимете к чему стремлюсь я совсем по другой причине: у вас
совершенно иной взгляд на вещи. Вы видите их такими, каковы они в
действительности, и готовы остановиться на этом, а я пытался здесь постичь
жизнь в высшем смысле этого слова. Я и не надеялся, что мои попытки убедят
вас: на свете нет человека, которого труднее в чем-нибудь убедить, чем вас.
 
   Тюльп . А почему это я удостоен столь сомнительной похвалы?
 
   Рембрандт . Вероятно, тут дело в вашей профессии.
   Люди, попадающие в ваш кабинет, больницу или чумной барак, уже не могут
служить моделями для подобных картин. И вы, изо дня в день видя их в таком
плачевном состоянии, естественно, не верите в великолепие человеческой
природы.
 
   Тюльп (не удержавшись от язвительности). Допускаю, что есть вещи к
которым я слеп, напрмер, Рубенс. Я не помню у него картины, на которую мне
хотелось бы взглянуть дважды, хотя люди платят чуть ли не целые состояния
за его полотна, даже за такие, которые он предоставил доканчивать ученикам.
 
   Рембрандт. Я тоже недавно приобрел Рубенса. А вы не любите его - я так
и знал. Согласен, это не Дюрер, и все-таки у него есть свои достоинства. У
него не хватает подчас того, что вы ищите - глубины мысли, отзывчивости,
но ему зато нет равных в передаче движения, богатстве палитры, яркости
цвета.
   И если кому-нибудь удастся соединить то, чего не достает Рубенсу, с
тем, чем он обладает - такой человек достигнет предела возможностей,
открытых художнику.
 
   Тюльп . Но осуществимо ли это? Не исключает ли одно другое? Я вот что
хочу сказать: можно ли, видя мир в его великолепии, одновременно видеть
его....
 
   Рембрандт (хватает свечу и буквально подтаскивает Тюльпа к картине).
Смотрите, это - "Жертвоприношение Авраама", здесь я почти добился и того и
другого - и великолепия и глубины, которой вы жаждете. Старик - подлинный
патриарх: в нем есть и достоинство и мощь, которых требует его деяние. Но
разве вы станете отрицать, что он, в то же время, и потрясенный горем отец.
 
   Тюльп . Да, я бы предпочел это полотно всем полотнам Рубенса, хотя, на
мой взгляд, это не такая уж большая похвала, господин ван Рейн. ( Тюльп
говорит в сторону. ) Только человеку, воображающему, будто отец, занося
нож на сына, может выглядеть вот так, как здесь, не худо было бы
обратиться к врачу.
 
   Рембрандт . Да, я скоро добьюсь того, что вы будете полностью
удовлетворены. Вас нелегко убедить, но я это сделаю - дайте только срок. (
Обнимает Тюльпа по-дружески. )
   А сегодня вы мне очень помогли - не знаю, что на меня нактило - мне
ведь, право, не на что жаловаться. Со мной, благодарение Богу, моя жена и
мой ребенок. У меня есть работа и хорошая репутация, причем репутация эта
- дело ваших рук; если бы не вы, я, вероятно, до сих пор в безвестности
трудился бы в Лейдене. Словом, у меня все обстоит лучше, чем я когда-либо
осмеливался мечтать.
 
   Тюльп . Ну вот и прекрасно, я тоже погорячился малость.
 
 
 
   Слышится шум - пришли гости. В гостинной появляется Саския в
соровождении капитана Баннинга Кока.
   Он держит ее под руку. За ними появляются поэт господин Иост ван ден
Фондель, художник фон Зандрарт, пастор Свальмиус.
   Чуть в тени держаться ван Флит и Лисбет.
 
 
 
   Саския. Рембрандт, разреши представить.
 
   фон Зандрарт.Фон Зандрарт, коллега.
 
   Фондель. Фондель, поэт, член Городского совета, я много о вас слышал и
рад познакомиться, господин ван Рейн.
 
   Рембрандт. Очень рад, господин Фондель.
 
   Фондель. Ой ли?! Почему вы не посещаете наш мейденский кружок?
   Я несколько раз писал вам приглашения.
 
   Рембрандт. Виноват.
 
   Фондель. Мы, представители высоких искусств Амстердама, должны общаться
друг с другом, чтобы сверять биение наших сердец.
 
   господин фон Зандрарт. Дорогой Иост, господин ван Рейн и так оказал нам
большое внимание, пригласив в свой роскошный дом.
   Весь Амстердам только и говорит о вашем с господином Тюльпом
хиругическом уроке. Я надеюсь, вы покажите нам свои новые полотна?
 
   Рембрандт. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома, смотрите мою скромную
коллекцию. (К Лисбет). Лисбет, прикажи подать пунш.
 
 
 
   Лисбет с ван Флитом удаляются, и пока гости осматривают картины, ван
Флит появляется с подносом, предлагает гостям выпить.
   Делает это все неуклюже, и Саския смотрит на него с укором.
 
 
 
   Саския. Ван Флит, будь поосторожнее.
 
   капитан Кок (к Рембрандту). Мы с Рейнтенбергом, только что были у
мейденцев, там было совещание, но так и ничего не решили, но я, на всякий
случай, притащил сюда Фонделя.
 
   Рембрандт. У мейденцев? Но скажите, ради Бога, капитан, что вы там
делали?
 
   капитан Кок . Говоря по правде, - ничего, ничего, ровным счетом.
   Нас пригласили туда в связи с этой дурацкой встречей Марии Медичи.
   Не отвечай мы за парад городской стражи, мы ни за что бы не впутались в
эту дурацкую историю...
 
   Саския. Значит, комиссия из художников уже составлена?
 
   капитан Кок . Практически да, дело только за председателем.
   Фондель колеблется между учеником Рембрандта ван Флинком и самим
Рембрандтом. Так что, будьте с ним полюбезнее.
 
   Рембрандт. Черт, этого только не хватало.
 
   Фондель (осмотрев картины, подоходит к Рембрандту). Скажите, господин
ван Рейн, а можете вы написать Бога?
 
   Рембрандт. Не знаю, никогда не пробовал.
 
   Тюльп. Но вы же писали Бога во плоти, и притом - не раз.
 
   пастор Свальмиус. Но разве, изображая Иисуса, вы воспринимаете его как
Бога и создателя Вселенной?
 
   Рембрандт. Я не очень понимаю, что вы имеете ввиду?
 
   пастор Свальмиус. Господин Фондель спрашивает, в силах ли вы придать
атрибуты Бога-отца личности Бога-сына?
 
   Рембрандт. О каких атрибутах вы говорите?
 
   пастор Свальмиус. О тех атрибутах, которые не поддаются определению в
силу своей непостижимости.
 
 
 
   Подходят Саския с капитаном.
 
 
 
   Капитан. Мы пропустили что-нибудь интересное?
 
   Рембрандт. По-моему, нет.
 
   Фондель . Как вы, однако, любезны! (К капитану.) У нас тут вышел спор,
я бы сказал, довольно важный: я спросил у господина ван Рейна, как он мог
бы изобразить Бога, а пастор Свальминус утверждает, что мы не должны
пытаться предтсавлять себе Бога в зримом образе.
 
   Саския. Полно, давайте к столу.
 
   Фондель . Но мы не можем оборвать спор на середине. Вы так и не
ответили, господин ван Рейн.
 
   Рембрандт. Я забыл ваш вопрос..
 
   пастор Свальмиус. Суть сводится тому, кажется ли вам, что вы
изображаете Бога , когда пишите Иисуса?
 
   Рембрандт. Я же никогда не говорил, что я набожный человек.
   Если уж хотите сослаться на кого-нибудь, ссылайтесь на Дюрера или
Грюневальда.
   Они писали по велению сердца, а я пишу по заказу принца и для того,
чтобы мои полотна висели в Гааге..
 
   Капитан. Право, вы напрасно наговариваете на себя. Каждый раз, когда вы
писали Христа, вы изображали один из его атрибутов. Возьмите, например,
свое "Воскрешение Лазаря" - оно, несомненно, передает величие и мощь.
 
   Рембрандт. Это самая скверная из моих картин.
 
   Саския. Да перестаньте же, я всех приглашаю к столу.
 
 
 
   Все рассаживаются. Капитан поднимает бокал.
 
 
 
   Капитан. Я предлагаю выпить за великолепие этого дома, за хозяйку.
Саския, за вас.
 
 
 
   Пьют.
 
 
 
   пастор Свальмиус. А я стою на том же, что и прежде. Пытаться познать
Бога или хотя бы воображать, что мы способны познать его, значит впасть в
грех гордыни.
   Можем ли мы, чей разум так ограничен, знать о Нем больше, чем древесная
вошь знает о дереве, которым питается?
 
   Фондель . А, по-моему, боги доступны искусству.
 
   Капитан. Например, поэзии, дорогой Фондель, прочтите что-нибудь на эту
тему.
 
   Фондель . Право, не знаю. Ну разве что вот это стихотворение, я написал
его для благотворительного обеда в саду Дома призрения для пристарелых
мужчин.
 
   Фондель читает.
 
 
 
   О старость, наш Олимп земной, 
   Ты мудростью Юпитера сияешь, 
   Здесь тишь раздумий душу осеняет, 
   И вечным кажется не вечный наш покой.
 
 
 
   Не расстревожит сердца больше тень 
   Прекрасной Прозерпины иль Дианы, 
   Лишь чередой молитв и покаяний, 
   За часом час, проходит каждый день.
 
 
 
   О, Дом призрения, обитель стариков, 
   Есть в нем свое очарованье, 
   Детей и внуков позднее признанье, 
   Сограждан Амстердама воздаянье, 
   И вдохновленных музой возлиянье, 
   Пришедшее из глубины веков.
 
 
 
 
 
   Саския с трудом делает заинтресованное выражение лица. Рембрандт
уткнулся в тарелку. По окончании раздаются аплодисменты.
 
 
 
   Рембрандт. Вы прочли очень ученую вещь, господин ван ден Фондель.
   Она так богата мыслями, что, боюсь, я не все понял. Надеюсь, мы скоро
увидим ее напечатанной.
 
   Фондель . Вам трудно было следить за некоторыми строфами, господин ван
Рейн?
 
   Рембрандт. Нет, я имею ввиду не отдельные строфы, я хотел сказать, что
стихотворение в целом нелегко воспринимать на слух.
 
   Фондель . Неужели? А вдруг такое же впечатление сложилось и у других
слушателей?
 
   Тюльп. Ну что вы! Стихи всем доставили истинное наслаждение!
   Мой друг хотел лишь сказать, что при втором прочтении удовольствие
будет еще большим.
   Поэзия - вещь, очень насыщенная смыслом. Лично я никогда не усваиваю
стихи, пока не прочту их дважды.
 
   фон Зандрарт. Понять это произведение не составляет никакого труда.
   Оно написано так, что его можно воспринимать на слух.
   Оно настолько ясно, что доступно даже ребенку.
 
   Рембрандт. В самом деле? Не кажется ли вам, что классические намеки
несколько сложны для этих стариков из Дома призрения.
 
   Фондель . Очень верное замечание. Не спорьте, фон Зандрарт.
   Старики, конечно, не поняли стихотворения - оно было написано не для
них, а для жертоводателей.
   Признаюсь, меня всегда интересовало, можно ли написать стихи, в равной
мере понятные и простым, необразованным людям, и людям со вкусом и
культурой.
 
   фон Зандрарт (к Фонделю). Не понимаю, почему это беспокоит столь
выдающегося человека, как вы? К лицу ли тому, кто оседлал Пегаса и
взлетает к звездам, обременять свой разум заботой о простых конюхах,
которых он оставил внизу, в конюшне?
 
   Рембрандт. Прошу прощения. Должен ли я понимать господин фон Зандрарт
так, что этих стариков или простых конюхов, как вын предпочитаете их
называть, следует отнести к существам низшего порядка лишь на том
основании, что они никогда не слыхали о Диане и Прозерпине?
   Я не сведущь в поэзии, но могу сказать: взгляните на их лица, и вы
прочтете в них куда больше, чем на лице любого из ваших господ со вкусом и
культурой.
   Я знаю это - я писал и тех и других. И когда я чувствую, что выдыхаюсь,
я иду к этим простым конюхам, и они обновляют меня.
 
   фон Зандрарт. Оно и видно, господин ван Рейн.
   Я хочу сказать, что это ясно видно в ваших картинах.
 
   Рембрандт. Да, видно. Видно и многое другое. Видно, например, что люди
по горло сыты Дианами и Прозерпинами. То, что римляне подражали древним
грекам, это уже достачно скверно, то, что итальянцы подражают римлянам, -
это еще хуже. Но когда мы подражаем подражателям подражателей, это все
равно, что выжать кровь из сухих костей. А ваш, господин фон Зандрант,
Пегас давным-давно сдох, и в конюшне стоит один разбитый старый мерин,
который так увяз в собственном навозе, что ему и с места не сдвинуться, а
уж к звездам - и подавно не взлететь.
 
   Капитан. Право, давайте не будем горячиться. Выпьем лучше за
процветание искусств, под этитми сводами.
 
   фон Зандрарт. Ну нет уж, увольте ( встает ) . Господин ван ден Фондель,
вы остаетесь?
 
   ван Флит. Не обижайтесь на учителя, выпейте (Подносит ему бокал и
проливает ему на платье ).
   Ах, простите.
 
   фон Зандрарт. Черт знает, что за ученики, пойдемьте, господин ван ден
Фондель (уходят ).
 
   Саския. Рембрандт, что ты наделал? Ну, теперь тебе не видать места в
художественном совете.
 
   Капитан. Да уж, черт меня дернул притащить их сюда, ну ты Рембарандт,
ей-богу, дружище, ну разве так можно?
 
   Рембрандт. Мой отец был простой мельник и всю жизнь проторчал, как они
выражаются, в конюшне.
 
   Саския. А Бог с ними, я даже рада, что они ушли. Такие скучные старики.
   Давайте выпьем за вас.
 
   Капитан. У меня есть идея, господа. У нас в Стрелковой Гильдии есть
огромный пустой простенок. Правда, там темновато, но зная вашу огненную
палитру, дорогой Рембоандт, короче говря, а не написать ли вам для
Стрелковой Гильдии огромное полотно... отряд Баннинга Кока... Дюжина
бойцов выступают в дозор?
 
   Саския. Правда, это возможно?
 
   Капитан. Почему нет? Мой отряд выступает на ратную дорогу, групповой
портрет, я думаю, мы могли бы предложить более тысячи флоринов.
 
   Саския. Отлично, скажи Рембарндт, что ты согласен.
 
   Рембрандт. Да, здесь можно было бы развернуться.
   Я еще не писал таких огромных полотен.
 
   Тюльп. Ну вот и отлчино, нет худа без добра!
 
   Капитан. Да, дорогая госпожа ван Рейн, вашему мужу не придется тратить
время на скучные заседания в городском совете, и обсуждения каким цветом
выкрашивать бумажные короны.
   Он будет писать полотно, которое увековечит гильдию стрелков Амстердама.
   Конечно, я должен все утрясти с товарищами, но будьте уверены, они с
радостью согласятся.
 
   Тюльп. Давайте выпьем за это!
 
   Капитан. С удовольствием.
 
   Саския (к Рембрандту). У тебя давным-давно не было ничего подобного.
 
   Рембрандт. У меня никогда не было ничего подобного, если не считать
"Урока анатомии доктора Тюльпа".
 
   Тюльп. Нет, это несравнимо с "Уроком анатомии", он был хорош для
начинающего, это же полотно - совсем другое дело.
   В уроке - нас восемь, и ни одного нельзя назвать выиграшным клиентом,
который закажет потом художнику свой портрет в полный рост или пришлет к
нему свою жену, кузину, тетку. Как только в городе станет известно, что вы
пишите, смело можете удвоить цену - у вас все равно будет больше заказов,
чем вы сумеете выполнить.
 
   Капитан. Доктор прав. Нас больше двадцати, и каждый из нас приведет к
вам других, а те, в свою очередь, приведут новых, и так - до
бесконечности. Ну да хватит мечтать, пойду сейчас же переговорю с друзьми.
   Что же, дорогая Саския, Рембрандт, позвольте откланяться.
 
   Тюльп. Я с вами капитан, прощайте Саския, прощай Рембрандт.
 
 
 
   Хозяева остаются одни. Лисбет и Флит убирают со стола. Рембрандт в
задумчивости подходит к картинам. Потом подходит к столу, расматривает
гравюры учеников.
   Вдруг приходит в бешенство.
 
 
 
   Рембрандт. Это чье?! Кто это нарисовал?
 
   Саския. Что случилось? (подходит к Рембандту. )
 
   Рембрандт. Ну это уже слишком, я не потерплю карикатуристов в своем
доме! Саския, пришли-ка сюда Флита.
 
 
 
   Саския на ципочках уходит, и через некоторое время появляется ван Флит.
 
 
 
   Рембрандт. Ван Флит, это ваша гравюра?
 
   ван Флит. Да, это моя копия вашего, учитель, "Воскрешения Лазаря".
 
   Рембрандт. Ты выбрал саму отвратительную из моих картин для подражания
и, словно в насмешку, выпятил все недостаки!
 
   ван Флит. Простите учитель, я не понимаю, о чем вы говорите.
 
   Рембрандт. Послушай, Флит, неужели ты ничего лучшего не мог придумать,
после пяти лет учения в Лейдене и четырех - в Амстердаме.
 
   ван Флит (потупив очи и крутя пуговицы на грязной куртке).
   Я старался, как мог.
 
   Рембрандт. Флит, девять лет учиничества и никаких сдвигов, нам придется
расстаться.
 
   ван Флит (после тяжелой паузы). Я должен уйти немедленно, учитель?
 
   Рембрандт (отходя). Нет, тебя никто не торопит. Можешь оставаться
здесь, пока не найдешь другого занятия. Но я всегда считал, что за новое
дело нужно браться без проволочки.
 
   ван Флит. Может быть, вы посоветуте за какое дело мне взяться?
 
   Рембрандт. Почему бы тебе не вернуться в Лейден и не попробовать
счастья в типографии Эльзевиров? С гравировальными досками ты обращаться
умеешь, значит, из тебя выйдет хороший печатник.
 
   ван Флит. Но в Амстердаме тоже есть типографии.
 
   Рембрандт. Конечно. Я просто подумал, что дома тебе будет лучше.
 
   ван Флит. Хорошо мне нигде не будет. (Отворачиваясь. ) Но думаю, мне
лучше остаться в Амстердаме и подыскать себе место: тогда не надо будет
рассказывать родителям, что случилось. А кроме того, я смогу видеть вас -
не часто, конечно: я ведь знаю, как вы заняты.
 
   Рембрандт (чтобы не выдать чувств, круто повернулся, подошел к комоду,
достает деньги). Вот, возьми немного денег. Это тебе поможет на первых
порах.
 
   ван Флит (подставив одервеневшую ладонь). Спасибо, вы были добры ко
мне, учитель.
 
   Рембрандт (чуть не крича). Неправда, не был. Будь я добр к тебе, я
после первого же года сказал бы тебе то, что сказал сегодня.
 
   ван Флит . Это не ваша вина. Вы никогда не говорили, что я умею писать.
А я радовался этому, хоть мало чему научился. Поверьте, я ни о чем не
жалею. Если позволите, я пойду соберу свои вещи. Еще раз спасибо за все, и
да благословит вас Господь! Спокойной ночи.
 
 
 
   Ван Флит уходит. Появляются Лисбет и Саския.
 
 
 
   Лисбет . Что случилось? Ты нездоров? Или что-нибудь еще?
 
   Рембрандт . Я выгнал Флита. Я сказал, что не могу больше держать его.
   Мне кажется, это давно пора было сделать.
 
   Саския (еле скрывая улыбку). Что ж, никто не станет винить тебя за то,
что ты отпустил его. Пусть лучше займется чем-нибудь другим.
 
   Лисбет . Простите, а что, собственно, вам не нравится: его манеры или
то, как он пишет?
 
   Саския . И то, и другое. Он не умеет и никогда не умел писать - это
понимаю даже я. И, кроме того, он слишком редко моется.
 
   Лисбет . Я не разбираюсь в живописи, поэтому я не берусь судить о том,
как он пишет. А если он, на чей-то вкус, не достаточно чистоплотен, то,
вероятно, лишь потому, что, как лошадь работает по дому. Один Бог знает,
как я теперь управлюсь одна с мытьем окон, топкой печей и беготней по
лавкам. Я понимаю, вы все уже решили между собой. Но почему никто не не
думает, каково придется мне, когда уйдет Флит?
 
   Рембрандт . Я никого не спрашивал, как мне поступить с ван Флитом.
   Ученики - мои, и я вправе отказаться от любого из них, если он не
удовлетворяет моим требованиям.
 
   Лисбет . Не отказаться, а прогнать. Выражайся проще.
   А не скрываешь ли ты сам от себя истинных причин? Ты знал, какой из
Флита художник еще в лейденском сарае. Или там он тебя удовлетворял, а
здесь все стали черезчур изысканными, и он уже не устраивает тебя как
поденщик!? Не потому ли, что тебе стыдно за него перед твоими богатыми
заказчиками и знатными гостями!?
 
   Рембрандт . А если даже отчасти и так? Предположим, что он ставит меня
в неловкое положение. Разве из этого следует, что я собака?
 
   Лисбет . Никто не называл тебя собакой. Но ты стыдишься его и отказал
ему, как только он стал тебе не нужен.
 
   Рембрандт . Я предоставил ему все возможности, а он не сумел
воспользоваться ими.
   Он изо дня в день жил среди воспитанных людей и не научился мыть шею.
   Он всегда сидел с нами за одним столом, а ест как животное. Он слышал
вокруг правильную речь, а у него изо рта вылетает такое, что не услышишь
даже от извозчика. Если он ничему не научился за все эти годы, то виноват
в этом он сам.
 
   Лисбет . И ты, подобно фон Зандрарту, отправил его в конюшню...
 
 
 
 
 
   Наступает зловещее молчание.
 
 
 
   Лисбет . Я понимаю, куда ты клонишь. Я для тебя то же самое, что Флит.
Конечно, ты не станешь утверждать, что я слишком редко моюсь или ем, как
животное, но я не ручаюсь за правильность речи и не стала изящной дамой,
несмотря на изумительные возможности, которые ты мне предоставил.
 
   Рембрандт . Не будь смешной, ты же знаешь, речь не о тебе.
 
   Лисбет . Ты покончил с простой, естественной жизнью, которой мы жили в
Лейдене, ты стыдишься ее, ты не хочешь, чтобы ван Флит или кто-нибудь
вроде него мозолил глаза твоим знатным друзьям.
   А раз ты по частям выбрасываешь эту жизнь за борт - недаром ты
вышвырнул ван Флита из дому, словно изношенный башмак, - я не стану ждать,
когда наступит мой черед. Я уйду раньше, чем мне предложат уйти.
   Я немедленно уложу вещи и с первым же судном уеду отсюда.
 
   Саския (не слишком убедительно) . Не глупите, Лисбет. У нас и в мыслях
не было ничего подобного.
 
   Рембрандт (крича) . Вздор! Никуда она не уйдет - это все только слова.
 
   Лисбет . Вы еще увидите, какой это вздор. Я уезжаю сегодня же.
   (Выбегает прочь. )
 
   Рембрандт. Вероятно, мне надо пойти к ней и разом покончить с этими
глупостями.
 
   Саския . По-моему, да.
 
 
 
   Прежде чем выйти, Рембрандт подходит к Саскии и целует ее кудри.
 
 
 
   Саския (отстраняясь). Пожалуйста, не надо - сейчас не время.
   Чем дольше ты задержишься здесь, тем сильнее она разозлится.
 
 
 
   Рембрандт подул жене за ухо, ущипнул ее за бочок, поцеловал в шею и
только после этого выходит к Лисбет. Та - молча собирает вещи.
 
 
 
   Рембрандт (довольно беспомощно). Послушай, Лисбет, я вовсе не хочу, что
бы ты уезжала.
   То, что я сказал о ван Флите, не имеет к тебе никакого отношения.
   Повесь-ка все это обратно в шкаф и ступай есть с нами сладкое.
 
   Лисбет (спокойно и даже холодно). Сегодня я в последний раз ела под
этой крышей.
 
   Рембрандт . Но почему?
 
   Лисбет . Зачем ты спрашиваешь? Ты сам все прекрасно знаешь.
 
   Рембрандт . То, что я женат и люблю свою жену, еще не означает, что я
хочу выжить тебя из своего дома.
 
   Лисбет . Если бы даже ты хотел, чтобы я осталась - а ты этого не
хочешь, - я все равно уехала бы. Двум женщинам под одной крышей тесно. Это
ее дом, а не мой, и время тут уже ничего не исправит.
   Кроме того, я устала от попыток быть не такой, какая я есть на самом
деле.
   Если уж мне суждено скрести полы на кухне, я предпочту делать это у
себя дома.
 
   Рембрандт (показывая на красивые платья, и не вполне осозновая, что он
говорит). Возьми эти платья с собой - они твои, и я не хочу, чтобы ты их
бросала.
 
   Лисбет . Потому, что оставшись здесь, они будут тебе упреком? Насколько
я понимаю, упрекать ты себя будешь только в одном - в том, что не отослал
меня еще тогда, когда мне было к кому возвращаться. Теперь же у меня
никого нет: Ливенс - в Англии, Геррит умер, а жених мой лейденский - давно
женат.
 
 
 
   Гаснет свет.
 
 
 
 
 
 
 
   Картина десятая.
 
 
 
 
 
   Та же гостинная через несколько лет.
   Утро. Саския полуодетая, сидит у зеркала и что-то напевает.
   Входит Рембрандт. Видно он давно уже встал, а теперь зашел, держа в
руках шкуру медведя.
 
 
 
   Рембрандт (раздраженно). Саския?
 
   Саския (рассеянно не отрываясь от зеркала). Что медвежонок?
 
   Рембрандт. Посмотри - это что?
 
   Саския (так же, не отрываясь от зеркала). Что там у тебя?
 
   Рембрандт (подносит к Саскии шкуру). Посмотри, Саския - это что? Да
повернись же ко мне!
 
   Саския (поврачиватеся). Это шкура, шкура русского медведя, где ты ее
нашел?
 
   Рембрандт . В кладовке, мне нужна была шкура для работы.
 
   Саския . Прекрасно.
 
   Рембрандт . Да раскрой же глаза, она вся в дырах, ее проела моль. Ты
знаешь, сколько она стоила? А ее проела моль!
 
   Саския . Не кричи на меня. Ну чего ты расстраиваешься, ну моль, ну
проела шкуру, что уж тут поделать.
 
   Рембрандт . Пурпурное бархатное одеяло тоже ипорчено и персидская шаль,
а я даже не успел их написать!
 
   Саския . Ну милый, моль - это естественное природное бедствие, с
которым нам предется мирится, списывая на него известное количество вещей.
   Подобно бурям, наводнениям и землятресению, - моль тоже создана Богом.
 
   Рембрандт (окончательно выходя из себя) . Блохи и вши - тоже созданы
господом Богом, но это еще не повод, чтобы с ними мириться. А известно ли
тебе, что моль водится только домах, где грязно.
 
   Саския (раскрасневшись от возмущения). Где грязно?! Да покажи мне хоть
одно пятнышко в доме! Да, да, сейчас же покажи хлть чуть-чуть грязи!
 
   Рембрандт (подходит к шкафу, привстает и трогает рукой на верху, потом
обнаруживает горы пыли.) Что это по-твоему? Тоже - природное явление?
(Обходит всю гостинную, то тут то там натыкаясь на грязные вещи.) Медь и
бронза давным-давно нечищены. С потолков свисает паутина!
 
   Саския (ничуть не раскаявшись). Во всем виноват ты сам. Да, я дала
перед алтарем обет любить мужа и повиноваться ему, но отнюдь не клялась
прибирать за семью учениками, следить, чтобы ужин был всегда на столе,
когда бы - в пять или одиннадцать - господин Рембрандт ни явился домой,
истреблять моль в чуланах, набитых старым хламом.
 
   Рембрандт . Старый хлам! Да я купил эту шкуру всего месяц назад! Да,
прошло несколько лет, как уехала Лисбет, и дом превратился в настоящий
сарай.
 
   Саския. Да на все рук никаких не хватит! Нам нужно, по-крайней мере,
три служанки, а не две, а если ты и впредь желаешь экономить деньги,
принадлежащие, кстати, не только тебе, но и мне, то мирись с молью, а если
не нравится, то можешь катиться на все четыре стороны!
 
   Рембрандт . Отлично, предпочитаю чистый воздух этой грязи. ( Хватает
сюртук и уходит хлопая дверью.)
 
 
 
   Саския бросает чем попало ему во след, потом опускается в кресло -
рыдает.
 
 
 
 
 
 
   Картина девятая.
 
 
 
 
 
   Рембрандт под вечер вернулся с берега замерзшего канала, где сначала
просто стоял, а когда пришел в себя - рисовал.
   Он дышит на озябшие руки, подходит к камину.
 
 
 
   Рембрандт (зовет) . Саския! Я вернулся. Саския! (Обходит вокруг,
убеждается, что ее нет и опускается в кресло, не раздеваясь.)
 
 
 
 
 
   Через некоторое время в двери, с опущенными руками, появляется Саския.
Раскрасневшаяся от мороза, кашляет.
 
 
 
   Рембрандт (бросатеся к ней, обнимает) . Где ты была в такой ужасный
холод?
 
   Саския. Я не могла больше оставаться одна. Я думала, ты уже не
вернешься.
 
   Рембрандт . Ну-ну, что тебе взбрело в голову?
 
   Саския (всхлипывая). Я не могла больше оставаться одна.
   Поэтому я зашла к госпоже Пинеро... а она сказала, что лучшее средство
от моли - камфара, и дала немного.
   Тут я сказала ей, что боюсь даже заглядывать в шкаф, но она ответила,
что все это глупости, и что она пойдет со мной и посмотрит. И она
действительно пошла, какая добрая женщина! Все оказалось не так страшно,
как я думала: пурпурное покрывало совсем цело, а в этой старой шали лишь
несколько дырочек. Словом, теперь шкаф в порядке: мы перебрали, вычистили
и пересыпали камфарой все шерстянные и бархатные вещи.
   А когда госпожа Пинеро ушла, я вычистила и все остальные шкафы сама.
   Пока я работала, все было хорошо, и я думала только о том, как ты
будешь доволен, но когда я в поту все закончила, было уже четыре часа и я
решила, что ты никогда не вернешься.
 
   Рембрандт (прижимая еще крепче) . Глупенькая девочка, ну куда я денусь?
 
   Саския (всхлипывая). У меня еще не разу так не было печально на сердце,
и я пошла тебя искать.
 
   Рембрандт . Но это же глупо, в такой мороз, неодетая.
 
   Саския (всхлипывая). Ну вот, что я не сделаю - все глупо.
   По-твоему, я - просто дура.
 
   Рембрандт . Я никогда этого не говорил.
 
   Саския . Но ты так думаешь. Ты считаешь, что я расточительна,
неряшлива, легкомысленна. Ты считаешь, что я не забочусь о доме.
   По-твоему, я просто дура.
 
   Рембрандт . Я считаю, что ты должна поддерживать порядок в доме и еще
мне не нравиться, когда ты повышаешь на меня голос.
 
   Саския (простуженным голосом). Ты первый его повысил!
 
   Рембрандт . Кричи, кричи, завтра совсем без голоса останешься!
 
   Саския . Мне он и не нужен. (Выворачиваясь.) Во всяком случае, с тобой
нам не о чем говорить.
 
   Рембрандт . Вот и хорошо. Мне тоже не помешает капелька тишины.
 
   Саския . Ты ее получишь!
 
   Рембрандт . Чем скорее - тем лучше!.
 
   Саския . Мужлан! (Садится прямо на пол, как детская куколка. Кашляет.
Прикрываясь платком. Потом смотрит на платок, обнаружив кровь.)
 
   Рембрандт . Встань! Зачем ты сидишь на полу?
 
 
 
   Саския испуганно протягивает платок.
   Рембрандт замечает кровь.
 
 
 
   Рембрандт . Окуда это?
 
   Саския . Кровь? Кажется, изо рта, когда я кашляла.
 
   Рембрандт (поднимая ее с пола и укладывая в кровать, потом зовет
служанку.) . Гертье!?
 
 
 
   Появлется служанка.
 
 
 
   Рембрандт . Сходи за доктором Тюльпом.
 
   Саския . Зачем? Не гоняй зря Гертье. Я здорова, у меня ничего не болит,
со мной все в порядке (пытается приподняться и снова кашляет кровью).
   Вот только кровь, откуда она?
 
   Гертье . Пожалуй, я пойду за господином Тюльпом.
 
   Рембрандт . Да, быстрее, быстрее.
 
 
 
   Гертье уходит. Рембрандт присаживается на край постели. Они молча
смотрят друг на друга.
 
 
 
   Рембрандт . О чем ты думаешь?
 
   Саския . Только о том, как хорошо все получилось - куда лучше, чем я
надеялась..
 
   Рембрандт . Что получилось, дорогая?
 
   Саския . Все. Ну все между тобой и мной.
 
   Рембрандт . Между нами все идет, как должно идти.
 
   Саския . Теперь, вот сейчас - да.
 
 
 
   Рембрандт наклоняется, поглаживает ее руку.
 
 
 
   Саския . Погоди, дай мне высказать то, что у меня на душе, и не
перебивай меня: мне станет гораздо легче, когда я скажу все.
   И не думай, будто я говорю это, потому что больна, тем более, что это и
не так. Ты должен с завтрашенего дня все время посвятить картине.
   Она такая красивая, и я все время боюсь, как бы краски не засохли и ты
не перестал бы чувствовать то, что чувствовал раньше.
 
   Рембрандт . Картина подождет.
 
   Саския . Ждать она не может, а случиться может многое, и ты должен
заниматься только ею... хотя это не совсем то, что я хотела сказать.
   Мой дядя Сильвиус, упокой, Господи, его душу, был прав, когда говорил,
что я слишком молода и легкомысленна, и что замуж мне надо идти за
человека, который годился бы мне в отцы. Он говорил, что я принесу тебе
больше горя, чем счастья, и он был прав. Но я ничего не могла поделать с
собой, потому что очень любила тебя - любила, даже когда мы ссорились, и
какие бы ужасные вещи ты от меня не слышал, я всегда, всегда любила тебя.
 
   Рембрандт . Полно, полно, он был неправ.
 
   Саския . Нет, он был прав. Я-то знаю, мой дорогой, какой наивной и
глупой я была. Я никогда не умела управляться с домом и беречь деньги.
   Я не умела даже сделать змечание служанке и содержать в порядке шкаф.
   Я слишком многое портила и слишком многое покупала.
 
   Рембрандт . Это я покупал слишком много. Я тратил больше, чем
зарабатывал. Во всяком случае, я женился на тебе не для того, чтобы ты
содержала в порядке шкафы и берегла деньги. Мне было важно не это. Я
женился, чтобы любить тебя, и, видит Бог, получил больше радости, чем мне
полагалось.
 
   Саския . Правда? Рада это слышать. Но, честно говоря, я думаю, что ты и
тут совершил невыгодную сделку: я слишком много болела и слишком часто
бывала беременна, хоть это была бы не беда, не чувствуй я, что ты обманут
- ведь наши дети умирали.
 
   Рембрандт . Я не обманут. Я получил больше, чем заслуживаю, и наш
маленький Титус...
 
   Саския . Да. да, теперь когда существует он, теперь, когда я тебе дала
ребенка, да еще такого красивого, такого замечательного, я почти не думаю
о том, как трудно было тебе терпеть меня.
   Я знаю: теперь, когда я хоть что-то сделала, как следует, а может быть,
даже лучше, ты не винишь меня и в остальном.
 
   Рембрандт . Я виню тебя?
 
   Саския . Полно! Ты же отлично знаешь, что я имею в виду. Я уверена, что
ты понял меня, дорогой. И я вовсе не собираюсь огорчать тебя.
   Я совсем не грустная - клянусь, ну совсем. У меня есть все, чего я
хотела, - ты, ребенок, все, чего женщина может потребовать от лучшего и
добрейшего из мужей. Вот мне и захотелось, что бы ты знал, как я с тобой
счастлива.
 
 
 
   Появляется доктор Тюльп.
   Проходит, кивая головой Рембрандту, к Саскии.
 
 
 
   Тюльп . Здравствуйте, дорогая Саския. Ну-ка, послушаем. (Слушает
Саскию. Отрывается.) Все хорошо, во всяком случае, я ничего не слышу. А
это значит - ничего серьезного.
 
   Саския . Но отчего же появилась кровь, доктор?
 
   Тюльп . По ряду причин, милочка. Кровь не обязательно служит признаком
воспаления легких или их слабости. Она могла, например, пойти из горла. Вы
сильно кашляли?
 
   Саския . Да сильно. И еще кричала - мы с Рембрандтом поссорились, и я
накричала на него.
 
   Тюльп . Вот и слава Богу! Это научит вас быть послушной женой.
   Впрочем, полежать несколько дней в теплой постели вам тоже не повредило
бы.
 
   Саския (к Рембрандту). Принеси одеяло из шкафа в спальне.
   Я хочу, чтобы ты поглядел, какой там порядок.
 
   Рембрандт (уходит и вскоре возвращается и набрасывает одеяло). Ты
замечательно прибралась в шкафу! Наволочки сложены, как на парад, а пол
натерт как зеркало - хоть смотрись.
 
   Саския. Ну-ну, идите я полежу, я немного устала.
 
 
 
   Рембрандт и Тюльп выходят и остаются одни.
 
 
 
   Рембрандт . Ну что, доктор?
 
   Тюльп . Рембрандт, считаю, что должен предупредить вас: болезнь у нее
нешуточная.
 
   Рембрандт . О господи, неужели так опасно?
 
   Тюльп (прячет свои руки). Увы.
 
   Рембрандт . Но сделайте хоть что-нибудь, как же так?!
 
   Тюльп. Рембрандт, вы знаете как я отношусь к вам, вы с самого начала
пришлись мне по душе.
   Что же до Саскии, то я просто люблю ее, но вы должны приготовиться к
самому худшему.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
   ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
 
 
 
 
 
 
 
   Картина одиннадцатая 
 
 
 
   Гостиная дома Абигайль. Рембрандт рассматривает предыдущие наброски, не
понимая, почему у него ничего не получается.
   Абигайль наблюдает за Рембрандтом.
 
 
 
   Рембрандт (не замечая, что говорит вслух) . Господи, да это же все они
сразу! Вот Маргарета ван Меер, это ее застенчивая улыбка! А это - рука
госпожи ван Хорн, а здесь влажные огненные кудри Саскии, грудь Хендрикье.
   (Поворачивается к Абигайль). Простите меня, я, кажется, мыслю вслух. Я
уже стар и чуточку слабоумен. Разум мой то вспыхивает, то гаснет, как
отблеск последних углей в догорающем очаге. Если бы я был в расцвете сил и
славы и встретил такого человека, каким стал сейчас, то я бы сказал, что
он сумасшедший.
 
   Абигайль . Господин ван Рейн, вам не нужно извиняться передо мной.
   Если я не ошибаюсь вы сказали нам в тот, первый раз, что с вами живут
ваш ученик и старушка, которае ведет ваше хозяйство, и дочь.
   А что Титус, что с ним?
 
   Рембрандт . Как? Я не скзал про Титуса?
   Нет, Абигайль, он жив. У меня двое детей - дочь пятнадцати лет от
второй жены и сын - двадцати, от первого брака. Оба они живут со мной:
девочка помогает вести хозяйство, сын продает мои гравюры и полотна. Но
Титус очень много работает, я почти не вижу его. И... знаете... я
воспитывал его как принца, а теперь он бегает и продает мои работы, как
последний бедный приказчик у торговца картинами. Мать оставила мальчику
немалое состояние, но к тому времени, когда Титус вступит во владение им,
от него мало что останется.
 
   Абигайль . Я понимаю: сейчас он обижен, но ведь со временем обида
пройдет, не так ли?
 
   Рембрандт . Беда совсем не в этом наследстве. Как ни странно, он даже
не думает о деньгах - могу поклясться в этом. Обижен не он, а я: я не в
силах простить ему, что мои картины инетресуют его меньше, чем моего
ученика.
   Разумеется, он достаточно учтиво отзывается о моих полотнах, но я-то
догадываюсь, что он не менее учтив и там, где речь идет о десятках других
художниках. Он просто не видит в моих работах ничего такого, чем стоило бы
особенно восторгаться.
 
   Абигайль . А не потому ли он так сдержан, что еще с детсва привык к
вашим вещам? Дайте ему время, маэстро, и я уверена: наступит день когда он
воздаст вам должное.
 
   Рембрандт . Сомневаюсь. А кроме того, сколько можно ждать? Я стар,
госпожа Барриос, стар, болен и почти забыт. Пишу я лишь потому, что это
для меня единственный способ убить время. Когда я не пишу, я ожидаю смерти.
   Думаю я тоже только о ней.
 
   Абигайль . Неужели, маэстро? Я знаю, это ужасно.
   Один год я тоже все время думала о смерти, а ведь мне тогда еще и
двадцати не исполнилось. Я была совершенно здорова, но не могла спать: я
не решалась закрыть глаза из страха, что умру ночью. Тогда я не понимала,
что со мной творится, но теперь знаю:
   что-то меня отвернуло от людей, и мне казалось, что я не смогу любить.
И с тех пор я убеждена, что навязчивая мысль о смерти вызывается в нас
нерастраченной и тоскующей любовью, которую мы пытаемся затаить в себе.
 
   Рембрандт . Может быть, вы и правы, но я то уже не способен любить...
 
   Абигайль (подбегая к наброскам и с трудом преодолевая стыд) . Вы? Тот
кто видел это... и это, никогда вам не поверит.
 
   Рембрандт. Я люблю снег, Хендрикье.
 
   Абигайль. Да.
 
 
 
   Гаснет свет.
 
 
 
 
 
 
   Картина двенадцатая 
 
 
 
   Гостиная на Бреерстрат через год после смерти Саскии.
   Рембрандт лениво рассматривает гостиную.
   Подоходит к карнизам, щупает, необнаружив пыли, цокает языком,
рассматривает себя в зеркале, поворачиваясь то так, то эдак, подтягивает
живот, потом машет рукой. Появляется Хендрикье.
 
 
 
   Хендрикье. Там какой-то иностранец, настаивает, что он твой друг.
 
   Рембрандт. Как он представился?
 
   Хендрикье. Вот представился он вполне нашим гражданином - Ян Ливенс. Да
вот он сам. (Тут же уходит. )
 
 
 
   Входит, как всегда шикарно одетый, теперь уже сорокалетний Ян Ливенс.
   Говорит с легким английски акцентом.
 
 
   Рембрандт. Ян, рад видеть тебя в Амстердаме!
 
   Ливенс. Рембрандт, дружище, ведь мы не виделись почти 20 лет!
(Обнимаются ).
 
   Рембрандт. Ты словно сам король Англии, каким судьбами?
 
   Ливенс. Увы Карлу Первому теперь не позавидуешь. Не уверен, жив ли он.
 
   Рембрандт. Я представляю, тебе пришлось спешно уехать. Да, незавидна
судьба при дворе, если я тебе могу быть полезен, не стесняйся.
   Если нужно денег, можешь на меня рассчитывать.
 
   Ливенс (оглядываясь с восхищением по сторонам). Нет, милый мой, ты
очень великодушен, но, право же, я еще никогда не был в лучшем положении
чем теперь. Уехал я, действительно, в спешке, но получить успел все.
   С тем, что я скопил, у меня тысяч одиннадцать флоринов, не богатство,
однако, на первое время хватит. Но все равно - спасибо тебе.
 
   Рембрандт (не умея скрыть изумления от названной суммы). Счастлив
слышать. Когда намерен обзавестись мастерской?
 
   Ливенс. Да, думаю, что займусь этим не раньше середины зимы. Я, видишь
ли, через месяц еду в Утрехт - женюсь. Согласись, пора. Ей, правда,
двадцать восемь лет, но она из хорошей семьи, и дадут за ней тридцать
тысяч.
 
   Рембрандт. Ну что ж, желаю счастья.
 
   Ливенс. Благодарю. Нет ли у тебя на примете подходящего дома?
   Дом мне нужен хороший, но, конечно, не такой грандиозный, как у тебя.
 
   Рембрандт. То, что тебе нужно, подобрать нетрудно.
 
   Ливенс. Пяти-шести комнат за глаза хватит.
 
   Рембрандт. А куда же ты денешь учеников?
 
   Ливенс. Учеников? Сказать по правде, мой милый, я с этим покончил.
   Учить - слишком утомительное занятие. Я слышал - у тебя одиннадцать, не
представляю, как ты с ними управляешься. Нет, это не по-мне.
   Если я не смогу зарабатывать своими картинами, я лучше пойду по-миру.
 
   Рембрандт. Мне ученики нисколько не надоедают. Напротив, я люблю их. К
тому же один из самых верных способов понять, что я делаю, состоит в том,
чтобы продумать и объяснить им, как я это делаю.
 
   Ливенс. Да, я помню наш сарай в Лейдене.
   Кстати, что ты сейчас делаешь?
 
   Рембрандт. Так, несколько портретов, и еще кое-какие библейские сюжеты.
   Последней моей крупной работой был групповой портрет стрелков капитана
Баннинга Кока.
 
   Ливенс. Как же, как же, слышал. Отзвуки скандала донеслись и до Лондона.
 
   Рембрандт. По-моему, картина удалась.
 
   Ливенс. Н-да, ты, как всегда, идешь наперекор, но ведь музыку
заказывает тот кто платит. ( Сочувственно, оправдывая провал картины).
   Мне рассказывали, что ты писал ее во-время смертельной болезни жены.
 
   Рембрандт. Да, Саския умерла, но я не считаю, что картина не удалась.
 
   Ливенс. А я не подозревал, что ты снова женился.
 
   Рембрандт. Я не женат.
 
   Ливенс. В самом деле? А я подумал... Эта молодая женщина так прелестно
выглядит. Ты хочешь сказать, что она лишь твоя экономка?
 
   Рембрандт. Я с ней живу. Она моя любовница.
 
   Ливенс. Прости пожалуйста, если я что-то не то сказал.
 
   Рембрандт. Да, вот так обстоят дела, мы с ней близки уже около года.
 
   Ливенс. Амстердам, должно быть, сильно изменился за время моего
отсутсвия. Не сомневаюсь, что с друзьями у тебя на этот счет все в
порядке, но не грозит ли это осложнениями с заказчиками? Найдется немало
людей, которые смотрят на эти вещи очень узко. Не заколеблются ли они,
прежде чем идти в дом, где...
 
   Рембрандт. Кто хочет, тот придет. А кто не хочет, пусть убирается к
черту.
 
   Ливенс. Но зачем осложнять свою жизнь? Конечно, если ты не хочешь
связывать себя...
 
   Рембрандт. Я уже связан. Выпьешь вина?
 
   Ливенс. С удовольствием, но почему все-таки ты...
 
   Рембрандт. Потому что моя жена завещала деньги Титусу, и я распоряжаюсь
ими до тех пор, пока не женился вторично. Вступив в брак, я уже не смогу к
ним притронуться - они останутся в банке до совершеннолетия Титуса.
 
   Ливенс. Очень жаль! Сейчас как раз такое время, когда они пригодились
бы тебе.
 
   Рембрандт. У меня есть деньги.
 
   Ливенс. Конечно, конечно, но содержать такой огромный дом - никаких
заказов не хватит. Ну ладно, ладно, покажи лучше свои работы.
 
   Рембрандт. Вот последние этюды.
 
   Ливенс. Ты, по-моему, пишешь теперь еще пастознее, чем в Лейдене.
 
   Рембрандт. Краски - единственное, на чем я никогда не экономлю.
 
   Ливенс. Нет, я серьезно. Разве у вас тут, в отличие от Англии, не модно
писать тоньше? Антонис Ван-Дейк, - упокой, Господи, душу его! - с которым
я часто встречался при дворе, всегда говорил, что картина должна быть
гладкой, как шелк. Он создал новую технику и был настолько великодушен,
что поделился со мною своими открытиями. Это нечто удивительное, свежее.
 
   Рембрандт. В самом деле?
 
   Ливенс. Да. Ван Дейк понимал, как изыскана лессированная поверхность,
какие замечательные возможности она открывает.
   Тициан, Рубенс, Каррачи - все они устарели после него.
 
   Рембрандт. Но те полотна, котрые я видел, показались мне довольно
легковестными и безжизненными.
 
   Ливенс.
   Я назвал бы их, скорее, идеализированными и облагороженными.
   Да и здесь, в Амстердаме, многие художники становятся на этот путь, да
и заказчики предпочитают, что бы поверхность была гладкой. После смерти
Рубенса, умами овладевает ван Дейк.
   Вот на этих этюдах (показывает на картины Рембрандта), прекрасные
краски, это красиво, но если бы ты еще работал, как ван Дейк, то есть при
той же гамме добивался большей гладкости и глянца...
 
   Рембрандт. И не подумаю! Задницу я этим глянцем подтирать хотел!
   (Убирает этюды).
 
   Ливенс. Да постой же, Рембрандт! Я не успел ничего рассмотреть...
 
   Рембрандт. Зачем? Тебе это не понравится. Давай-ка лучше выпьем по
бокалу вина.
 
   Ливенс. Ну, как знаешь. А я ведь был в Лейдене, заходил к Доу - он стал
настоящей провинциальной знаменитостью - заказов у него больше, чем он в
силах выполнить. .
 
   Рембрандт. Да, выпьем за него, за наш амбар.
 
   Ливенс. Да... жутковатое место, а помнишь тот наш манекен, с отпавшим
крылом?
 
 
 
   Пьют, сидят молча. Потом Ливенс встает.
 
 
   Ливенс.
   Рембрандт, я часто думал о тебе, о нас... знаешь, есть что-то важное, в
чем мы с тобой никогда не сойдемся. Ты думаешь, что я всю жизнь потакаю
публике, а я тебе скажу: да, если людям что-то нравится, то почему им не
дать то, что они желают иметь? Если человек платит свои деньги и хочет
выглядеть чуть красивее, чем он есть на самом деле, то почему ему не дать
это? Ведь у каждого человека свой вкус, как и у каждого времени.
 
   Рембрандт. Но красота - это не модный сюртук, который сегодня нравится
всем, а завтра выброшен старьевщику. Ее не оденешь и не снимешь.
   Если бы это было действительно так, то мир создан не господом Богом, а
дьяволом, и мир этот окутан тьмой.
 
   Ливенс. Ну, знаешь, на вкус и цвет...
 
   Рембрандт. Ненавижу эту поговорку, она лишь оправдание невежеству души.
   Что-же, Микеланжело и фон Зандрарт - одно и тоже?
   И дело не в том, чтобы кого-то сделать красивее, я вообще не понимаю,
как это можно сделать, а дело в том, что-бы найти красоту в человеке.
 
   Ливенс. А это все сладкие словечки, ищите, мол, и обрящете, а люди
хотят чуда сейчас. Ты ведь выбрал этот чудесный дом, а не старый
заброшенный сарай в Лейдене.
 
   Рембрандт. Увы, слаб человек.
 
   Ливенс. Нет, ты наверняка хотел и тут устроить амбар, но эти подлые
людишки, эти бюргерские рожи превратили его в салон. Так неужели ты
думаешь они оставят тебя в покое?
 
   Рембрандт. Ладно не будем спорить, рад что ты зашел.
   Чертовски быстро время летит.
 
   Ливенс. Да быстро и мне пора, рад был увидется.
 
   Рембрандт. Я тоже.
 
   Ливенс. Прощай.
 
   Рембрандт. Прощай. (уходит).
 
 
 
   Рембрандт сидит некоторое время, уперев голову руками, потом выпивает
еще.
 
 
 
   Рембрандт (зовет). Хендрикье! (Никого - опять зовет) Хендрикье!
 
 
 
   Наконец, появляется Хендрикье.
 
 
   Рембрандт. Ты где пропала? Тебе нездоровится?
 
   Хендрикье. Нет. Я просто немножко устала.
 
   Рембрандт. А тогда иди и сядь ко мне на колени.
 
 
 
   Не двигается.
 
 
   Рембрандт. Что с тобой? Ты меня не любишь?
 
   Хендрикье (присаживается на колени). Ну вот, чуть что сразу - не
любишь. Ты - деспот! Разве я жила бы с тобой без брака, если бы не любила
тебя? Разве стала бы ходить в черном плаще из страха перед церковью
Амстердама? Разве работала бы, как лошадь, чтобы содержать в чистоте твой
дом и кормить твоих учеников?
 
 
 
   Рембрандт собирается поцеловать Хендрикье, но раздается стук. Она идет
окрывать. На пороге Господин Тейс, владелец наполовину оплаченного дома.
Рембрандт, увидив незнакомца, вскочил с такой прытью, словно в комнату
вошло приведение. Хендрикье удивлена и напугана такой реакцией Рембрандта.
 
 
 
   Рембрандт (хватая один из стульев и предвигая его к столу). Добрый
вечер, господин Тейс! Очень рад видеть вас! Не выпьете ли с нами бокальчик?
 
   Тейс (присаживаясь и беря бокал). Я понимаю, что выбрал неподходящее
время для визита. Собственно говоря, я зашел случайно - был здесь
по-соседсвту и...
 
   Рембрандт (довольно напыщенно). Полно! Вы нам нисколько не помешали -
мы коротали здесь время одни.
 
   Тейс (официально). Как уже сказано, господин ван Рейн, я зашел случайно.
   Я вообще никогда не предполагал, что мне придется беспокоить вас. Но я
уже несколько месяцев жду, что вы зайдете ко мне в контору и, по-крайней
мере, объяснитесь.
 
   Рембрандт. Я как раз собирался это сделать, господин Тейс.
   И если бы вы не заглянули ко мне, я до конца недели зашел бы к вам.
 
 
 
   Хендрикье в недоумении.
 
 
 
   Тейс. Но раз уж вы знаете, зачем я пришел, я с таким же успехом могу
изложить дело и здесь. Вы должны мне крупную сумму, господин ван Рейн, а
ведете себя так, словно за вами нет никакого долга. Вы ни разу не сделали
взносов в счет неоплаченной половины моего дома, а последние восемь
месяцев даже перестали платить проценты.
 
   Хендрикье. Как половины дома?
 
   Тейс. Да-с, сударыня. Самое меньшее, о чем я вынужден просить вас, это
уплатить проценты за последние восемь месяцев. Торговля идет плохо: меня,
да и многих других, прижало. Далее, вы купили этот дом целых четырнадцать
лет назад, и, мне кажется, вам пора бы уже начать выплачивать основной
капитал.
 
   Рембрандт (краснея). Что касается процентов, господин Тейс, то чек вы
получите завтра же. Это моя оплошность - у меня было слишком много
неотложных дел, и я позабыл...
 
   Тейс. Конечно, конечно.
 
   Рембрандт. Что же до платежей в счет основного капитала, то, боюсь, мне
придется еще немного повременить с ними, скажем, пять-шесть месяцев. Я кое
на что рассчитываю.
 
   Тейс. Новый груповой портерт..
 
   Рембрандт. Нет, господин Тейс, нечто более заманчивое. Я получил
крупный заказ от итальянского коллекционера Руффо.
 
   Тейс. Руффо... я слаб в живописи...
   Господин ван Рейн, видно вы не понимаете сложности положения, максимум,
что я могу вам дать на уплату основного капитала, это - один месяц.
 
   Рембрандт. Один месяц!? Вы что мне не доверяете?
 
   Тейс. Я доверяю только счетам, у вас один месяц, не больше иначе...
 
   Хендрикье. Что иначе?
 
   Тейс. Иначе дом и все его содержимое пойдет с молотка.
 
   Рембрандт. Ладно, я верну вам деньги. Хенрикье, перестань плакать.
   А проценты, как я уже сказал, вы получите завтра утром.
 
   Тейс. Вот и прекрасно. Это все, что я хотел сказать, а теперь - мне
пора.
   (уходит).
 
   Хендрикье (рыдая). Господи, где же мы влзьмем такую уйму денег, а если
нас вышвырнут из дома - где мы будем жить, ведь я жду ребенка.
 
   Рембрандт. Вздор. Мне нет нужды беспокоится - единственное, что
придется сделать, - это продать коллекцию.
 
   Хендрикье. Но кому же, скажи, Бога ради, ты ее продашь?
 
   Рембрандт. Это дело Клемента де Йонге, а не мое. Люди продают вещи
через своего агента - для этого его и заводят.
 
   Хендрикье. Ну так пойди скорее к нему и поговори с ним.
 
   Рембрандт. Если не возражаешь, я, прежде всего, допью вино.
   (Наливает себе еще бокал.)
   А ты пошли служанку за Клементом. И перестань дрожать, господи, неужели
ты, в самом деле, думаешь, что у нас отберут наш дом?
   Иди, иди.
 
 
 
   Хендрикье уходит. Гаснет свет.
 
 
 
 
 
 
 
 
   Картина тринадцатая 
 
 
 
   Полумрак. Рембрандт не совсем понимает, что происходит, и возникающие
перед ним лица, проходят как в тумане.
 
 
 
 
 
   Появляется агент Клемент де Йонге.
 
 
 
   Рембрандт. А, Клемент, проходите.
 
   Агент. Чем могу служить?
 
   Рембрандт. Дело в том, что я встал перед небольшой денежной проблемой.
Тейс, человек, у которого я купил дом....
 
   Агент. Да, да, я знаю. Видит Бог, я с радостью помог бы вам, но дела в
последнее время идут так плохо, что у меня нет ни одного свободного
флорина.
 
   Рембрандт (похжопывая агента по плечу). Поверьте, мысль отдалживать у
вас денег, даже не приходила ко мне в голову. Я лишь хотел поручить вам
для продажи небольшую часть моего собрания. Не думаю, что Тейс потребует
всю сумму сразу - он, вероятно, удовлетворится тремя тысячами флоринов, а
уменя отложено около двух.
 
   Агент. Боюсь, что вы заблуждаетесь. Как мне говорили, Тейс сам попал в
безвыходное положение. Бедняге потребуется сейчас все, что он в силах
собрать:
   англичане потопили два его корабля. Кроме того - дочь его помолвлена,
поэтому к концу года он должен будет выложить приданое.
 
   Рембрандт. Ну что ж, значит, мне придется передать вам для продажи
довольно много вещей.
 
   Агент. Что? Продавать вашего Порселлиса, ваших Карраччи и антиков при
нынешнем спросе? Простите, это, конечно, не мое дело, но продажа кажется
мне неразумным поступком. Ваше собрание уйдет за гроши и вы не наберете
денег.
 
   Рембрандт. Есть спрос или нет, а продавать мне придется.
 
   Агент. Почему? Простите за нескромность, но я спрашиваю только потому,
что хочу помочь вам разобраться в деле. Разве у вас не лежит в банке
значительная сумма? Я имею в виду деньги покойной госпожи ван Рейн?
 
   Рембрандт. Да. Я был назанчен душеприказчиком..
 
   Агент (вздыхая с облегчением). В таком случае - выньте их. Выньте их
немедленно и уплатите по закладной!
 
   Рембрандт. Но поступив так, я ограблю Титуса..
 
   Агент. А кому принадлежит ваше собрание, как не Титусу?
   Он наследует не только матери - упокой, Господи, душу ее! - но и вам.
   Пустив на ветер его наследство, вы окажете ему плохую услугу. Лет через
десять он не поблагодарит вас за то, что Рубенса, который стоит восемьсот
флоринов, вы продали за триста - это самое большее, что я выручу за него
сейчас. Так страшно упали цены!
 
   Рембрандт. Быть может, лучше продать несколько Сегерсов или Брауверов?
 
   Агент. Сегерсов или Брауверов? Боже упаси! Только не их! Даже если бы у
людей водились сейчас деньги, чего нет и в помине, эти вещи простояли бы в
лавке долгие месяцы и, в конце концов, пошли бы за бесценок.
   Они не в моде! Их изумительная мощь и шероховатость считаются теперь
пороком - все требуют теперь заглаженной поверхности. Нет, на вашем месте,
я не продал бы ничего - ни одного наброска, ни одного офорта.
   Мода приходит и уходит: сейчас публика требует гладких пресных полотен
современной школы, но настанет день, когда...
 
   Рембрандт (вскрикнув). Да разве я доживу до него?!
 
   Агент. Мы доживем до него, учитель! Мы обязательно доживем до него, но
сейчас речь не об этом. Сейчас самое главное - расплатиться с Тейсом, и
первым делом - нужно идти в банк.
 
   Рембрандт. Хорошо. Раз вы считате, что надо, я пойду в банк.
 
 
 
   Агент исчезает и появляется лицо банковского служащего.
 
 
 
   Клерк. А, господин ван Рейн! К сожалению, сегодня ничем не могу вам
помочь. Вам придется пройти к господину Схипперсу - он просил направить
вас к нему, как только вы появитесь.
 
   Рембрандт (бормоча). Кто такой господин Схипперс, и зачем идти к нему?
 
 
 
   Из груды гроссбухов вырастает гладкое, невыразительное лицо - господин
Схипперс.
 
 
 
   Схипперс. Здравствуйте, господин ван Рейн!
 
   Рембрандт (как бы не в себе). Мне сказали, будто вы хотите меня видеть?
 
   Схипперс. Я полагаю, вы пришли сегодня для того, чтобы снять со счета
известную сумму?
 
   Рембрандт. Известную? Хм, да, я намерен взять из банка десять тысяч
флоринов.
 
   Схипперс. Увы, к сожалению, я вынужден сообщить вм, что вы лишены
возможности сделать это.
 
   Рембрандт. Лишен? Что вы хотите этим сказать? У меня на счету гораздо
больше.
 
   Схипперс. Дело не в в этом. У вас, господин ван Рейн - чтобы быть
точным - пятнадцать тысяч четыреста семьдесят два флорина. Но беда в
том... беда в том, что вы ничего не можете снять со счета.
 
   Рембрандт. Не могу? Вы шутите, господин, не знаю, как вас там...
 
   Схипперс. ...Схипперс. Я не шучу. На прошлой неделе мы получили
соответствующий приказ из сиротского суда. Минутку... Вот он.
   (Протягивает Рембрандту пергамент.)
 
   Рембрандт (с отвращением). Что это?
 
   Схипперс. Неужели вы ничего не знали?
 
   Рембрандт. Что я должен знать?
 
   Схипперс (берет обратно пергамент, читает). Сиротский суд предписывает
прекратить выплату денег, завещанных покойной Саскией ван Эйленбюрх сыну
Титусу, за исключением сумм, необходимых на воспитание и образование
последнего.
 
   Рембрандт. Но зачем издавать такой унизительный приказ, будто я могу
транжирить деньги мальчика?
 
   Схипперс. Родственники вашей покойной жены подали жалобу в
провинциальный суд Фрисландии.
   Все дальнейшие выплаты должны производиться только с их одобрения.
 
   Рембрандт. Но это же нелепость! Это продиктовано только злобой.
   Кто дал им право?
 
   Схипперс. Такие вещи делаются. Во всяком случае, они сумели это
сделать, и Амстердамский суд удовлетворил их просьбу... (заглядывает в
пергамент, читает)
   ..."ввиду того, что нынешний душеприказчик ведет себя неблагоразумно и
не заслуживает доверия, как распорядитель вышеназванными ценностями,
каковые он способен окнчательно растратить до совершеннолетия законного
наследника".
 
   Рембрандт. Это ложь!
 
   Схипперс. Охотно допускаю, господин ван Рейн, но не мне судить.
   Приписка, которую я вам прочел, сделана в нашей ратуше. Документ
скреплен печатью города Амстердама и подписями членов сиротского
суда.(Сует пергаент под нос Рембрандту)
 
   Рембрандт. Но как же мне быть!
 
   Схипперс. Мы, естественно, весьма сожалеем, но банк бессилен - от нас
ничего не зависит. Мы подчиняемся закону.
 
   Рембрандт. Хорош закон, если он служит орудием семейной распри!
 
   Схипперс (вставая). Сожалею, господин ван Рейн, но мне более нечего
добавить.
 
 
 
   Схипперс растворяется. Темень. Появляется лицо фон Зандрарта.
 
 
   фон Зандрарт. Господин ван Рейн, я уполномочен вам сообщить, что
городской совет признал вас банкротом, и все ваше имущество будет
расродано с молотка.
 
   Рембрандт. На каком основании? Кто вы?
 
   фон Зандрарт. Я барон фон Зандрарт, коллега. Так чей Пегас погряз в
дерьме? Ваш или мой?
 
   Рембрандт. Подите прочь - шут, как они посмели, мои картины украшают
коллекцию принца Оранского.
 
   фон Зандрарт. Не забывайтесь, ван Рейн, мы с вами не в Гааге, а в
Амстердаме. А что до картин, то все они пожухнут много раньше, чем вы
думаете. Ибо ночь грядет на ваши полотна! (Исчезает. )
 
   Рембрандт. Ложь, мерзкая, грязная ложь. Вы слепец.
 
   Ливенс. Я же говорил, что поверхность должна быть ровной и блестящей,
как колено.
 
   Рембрандт. Ливенс? Как здоровье Карла Первого?
 
   Ливенс. Спасибо, ничего, правда, он издох. И все для него покрылось
мраком. Впрочем, и здесь не светло. Послушай, Рембрандт, в темноте твои
картины можно разглядывать на ощупь. Может быть, ты всю жизнь писал для
слепых?
 
   Фондель. Господин ван Рейн, разрешите вам заказать групповой портрет
гильдии слепых Амстердама.
 
   Рембрандт. Отчего такая темень. Разве ночь? Эй, кто-нибудь, зажгите
свет.
 
 
 
   Фон Зандрарт растворяется. Темень. Появляется лицо Тюльпа и пастора
Свальмиуса. Становится, чуть светлее.
 
 
 
   Свальмиус. Как у него дела?
 
   Тюльп. В общем, здоров. Быть может, немного похудел, но в его положении
это естественно.
 
   Свальмиус. Значит катастрофы не избежать?
 
   Рембрандт. О ком это вы там? А?
 
   Тюльп (незамечая Рембрандта). Насколько я понимаю, нет.
   Отсрочить объявление его банкротом - вот и все, чего мне удалось
добиться в городском совете.
   Ему предоставили еще месяц, чтобы он успел закончить полотна и собрать
те небольшие суммы, которые ему задолжали заказчики, но после этого его
имущество пойдет с торгов.
 
   Свальмиус. Уверен, что мы должны предпринять еще какие-то шаги.
 
   Тюльп. Что тут придумаешь? Я был у владельца дома, но он сам в
безвыходном положении. Побывал я и в сиротском суде, но судьи наотрез
отказались отменить указ о прекращении выплат, и, со своей точки зрения,
они совершенно правы: Рембрандт за несколько лет растратит наследство
Титуса.
   Пытаться спасти его, раздобыв денег взаймы, - безнадежное дело:
   ему нужно слишком много. Я хотел обратиться в Гаагу к Хейгенсу но
Рембрандт слышать не желает об этом.
   Заказов новых не предвидется - его манера перестала удовлетворять
горожан, а групповой портерт для Дома призрения поручен городским советом
его ученику Болу. Все его друзья - уже заказывали ему портреты. Но это
капля в море.
   Значит, делу конец.
 
   Свальмиус. Жаль. Но что будет с Титусом, Хендрикье - она ведь ждет
ребенка.
 
   Тюльп. Как нибудь выкрутятся - люди и не такое переносят.
 
 
 
   Тюльп и Свальмиус растворяются.
 
 
 
   Рембрандт (зовет). Титус! Титус! Что с ним?
 
 
 
   Появляется Хедрикье.
 
 
 
   Рембрандт. Хендрикье? Где ты была?
 
   Хендрикье. Я не могла не пойти, раз они прислали за мной.
 
   Рембрандт. Прислали за тобой? Кто?
 
   Хендрикье. Старейшины. Слава Богу, что хоть пастора там не было.
 
   Рембрандт. Неужели ты ходила в церковь?
 
   Хендрикье. Да. Они прислали за мной, и я пошла, обязана была пойти. Это
было очень тяжело, но теперь, когда все позади, я вижу, что все получилось
не так страшно.
 
   Рембрандт. Но что тебя заставило согласиться на это?
 
   Хендрикье. Когда старейшины требуют, чтобы ты пришла и покаялась, не
идти нельзя, иначе исключат из общины. А теперь я покаялась, и с этим
покончено.
 
   Рембрандт. Значит, ты явилась к старейшинам и покаялась?
 
   Хендрикье. А что мне оставалось делать? Они все знали - потому и
послали за мной.
 
   Рембрандт (ударяя кулаком по столу). Боже всемошущий! Неужели с нас
мало унижения? Неужели с нас мало того, что мы, как нищие, кляньчим деньги
у друзей? Так ты еще выставляешь себя на посмешище перед твоей проклятой
церковью, чтобы нас и там обливали презрением!
 
   Хендрикье. Это не пойдет дальше старейшин. Они не скажут никому, даже
своим женам. Они - божьи люди и поступят со мною по-божески.
 
   Рембрандт. Божьи люди! Да среди нет ни одного, кого Иисус коснулся бы
перстом своим! У Иисуса с этими лицемерами не больше общего, чем с
фарисеями.
 
   Хендрикье. Может быть, но в общине принято требовать покаяния от
женщины, имеющей внебрачного ребенка.
 
   Рембрандт. Ты зачала его в любви! Зачем ты пошла туда?
 
   Хендрикье. Когда за тобой посылают, ты просто идешь и все тут.
 
   Рембрандт (смеется). О Господи, почему так темно? Дайте свечу.
 
 
 
   Хендрикье ичезает и появляется ван Флит.
 
 
 
   Рембрандт. Флит?!
 
   Флит. Да, учитель, вы звали меня?
 
   Рембрандт. Нет, то есть да, здесь темно, зажги свечу, а, впрочем,
погоди, разве я тебя не прогнал?
 
   Флит. Нет, учитель, раз я здесь.
 
   Рембрандт. О Господи, Флит, верный Флит, прости меня.
 
   Флит. Я сам виноват, что ж поделаешь, не дал Бог таланта.
 
   Рембрандт. Нет, нет, не говори так, твое золото - верность, а я... я
всех бросил, и теперь мне темно.
 
   Флит. Сейчас зажжем сечу, учитель, и все поправится.
 
 
 
   Флит зажигает свечу и превращается в Тюльпа.
 
 
 
   Рембрандт. О, это вы доктор! А я думал Флит... Ну да я вам тоже
кое-чего приподнесу.
   ( Поднимает раму, просовывает в нее голову, корчит гримасу. )
   Красив, не правда ли?
 
   Тюльп. В нашем с вами возрасте ни один мужчина уже не напоминает
Адониса.
 
   Рембрандт. Ага. Если можно, не сходите с места, здесь темно, а на полу
лежат полотна. Значит, некрасив? Хм, дражайший дотор Тюльп, мой
непреклонный судья, я теперь занят одной мыслью: а что же есть эта красота
и почему разные люди находят ее в одном и том же предмете, иногда
несговариваяясь?
 
   Тюльп. Не знаю.
 
   Рембрандт. Как же так, дражайший мой хирург, неужели, вскрывая трупы
людей, вы там не находите ничего кроме мяса, костей и сухожилий?
   Ведь должно же быть кое-что еще?
 
   Тюльп. Вы так думаете?
 
   Рембрандт. Сомневаюсь (хихикает). А что вы скажете об этом, вот гляньте
на мою мазнью, это все в последний месяц, когда меня, наконец, оставили в
покое и еще не вышвырнули из дому.
 
   Тюльп. Что это, портерты? Вы оканчиваете заказы?
 
   Рембрандт. (хихикает). Черта с два!
 
 
 
   Зажигает еще свечи, они выхватывают из темноты полотна лежащие на полу.
Юноша, наверное, Титус - мчится на тяжелом коне в сторону от зловещих
холмов, вперив мрачный взор в невидимую, но страшную цель своей скачки.
Далее виднеются лица друзей: Клемента де Йонге, Яна Сикса, Тюльпа-
задумчивые, печальные, словно их душу озарило тайное откровение. Затем -
полотно "Бичевание Христа", изможденного, раздавленного, еле стоящего на
ногах, похожего на полумертвых от голода нищих, которых отвозят в чумные
бараки.
 
 
 
   Тюльп. Боже мой!
 
   Рембрандт. (хихикает). Недурны, не правда ли?
 
   Тюльп. Послушайте, если у вас хватает разума, чтобы писать вот так, то
вы не можете не понимать, что мы живем в век дураков.
 
   Рембрандт. Да темен век наш, но не думаю, что он сильно выделяется в
этом смысле.
 
   Тюльп. Зачем вы ограничиваете себя двумя свечами? Много вы этим не
сэкономите, а глаза и настроение себе портите.
 
   Рембрандт. Это Хендрикье придумала экономить на свечах. Она хотела
приберечь их, чтобы у меня здесь было светло, но теперь я понял, что свечи
мне не нужны, или во всяком случае, их нужно очень мало. Когда я не пишу,
предпочитаю сидеть в темноте.
 
   Тюльп. Как, всю ночь?
 
   Рембрандт. Но что же делать, кто-то же должен быть в ночном дозоре.
 
   Тюльп. Это безумие!
 
   Рембрандт. Безусловно. Должен признаться: я вообще во многом безумен.
   Я никогда еще не писал с такой безумной быстротой.
 
   Тюльп. Так не время ли вам отдохнуть?
 
   Рембрандт. Нет, не время.
 
   Тюльп. Но, может быть, вам с Хендрикье и Титусом поехать в деревню, на
время, по-моему, им лучше бы при распродаже не пристувстовать.
 
   Рембрандт. Вот и пусть отправляются куда угодно.
 
   Тюльп. Но без вас они не поедут.
 
   Рембрандт. Ну и дураки! Я только и мечтаю, чтобы меня оставили одного.
 
   Тюльп. Я понимаю вас.
 
   Рембрандт. Погодите, я хочу вас поблагодарить.
 
   Тюльп. За что?
 
   Рембрандт. Право, не знаю. За то, что вас, одного из тысячи, не тошнит
при виде моих полотен.
 
   Тюльп. За это не благодарят.
 
   Рембрандт. Я держусь другого мнения. Спокойной ночи, Николас!
 
   Тюльп. Спокойной ночи, Рембрандт (обнимаются)..
 
   Рембрандт (зовет). Титус! Где мой мальчик?
 
   Хендрикье. Ничего страшного, он просто испугался во сне и заплакал. Ему
приснился.... (Замолкает. )
 
   Рембрандт. Кто ему приснился?
 
   Хендрикье. Медведь.
 
   Рембрандт. Медведь? Как же так, о господи...
 
 
 
   Гаснет свет.
 
 
 
 
 
 
 
   Картина четырнадцатая 
 
 
 
   Снова гостиная семьи Барриосов. Полумрак. Абигайль одна.
   Входит господин де Барриос.
 
 
 
 
   де Барриос. Абигайль, ты здесь?
 
   Абигайль. Да.
 
   де Барриос. Маэстро уже ушел?
 
   Абигайль. Да.
 
   де Барриос. Почему ты сидишь в темноте? Давай зажжем свечу.
 
   Абигайль. Мне не темно, но если ты хочешь...
 
   де Барриос (подходит к мольберту). Посмотрим, посмотрим, как
продвигается работа. Ох-хо, и это все, что маэстро написал за дюжину
сеансов. Грудь и осанка весьма очаровательны, дорогая, но где лицо?
 
   Абигайль. Работа продвигается медленно, но он ведь предупреждал.
 
   де Барриос. Но не на столько же?! Я же видел как он быстро рисовал
Исака.
 
   Абигайль. Я не знаю, что тебе сказать.
 
   де Барриос (усмехаясь). Кажется, я понимаю причину этой медлительности.
 
   Абигайль. Что ты имеешь ввиду?
 
   де Барриос (усмехаясь). Я имею ввиду, что у госпожи Абигайль де Барриос
появился новый поклонник.
 
   Абигайль. Не думаю.
 
   де Барриос. А мне это совершенно ясно.
 
   Абигайль. Будь даже так, меня не следует дразнить. Женщина, которая
понравилась ему, вправе этим гордиться и благодарить судьбу. Не испытываю
никакого желания превращать это в шутку.
 
 
 
   Раздается стук в дверь. Барриосы смотрят друг на друга с недоумением.
 
 
 
   де Барриос. Кто бы это мог быть? (уходит).
 
 
 
   Возвращается в еще большем недоумении.
 
 
 
   де Барриос. Там какой-то молодой человек. Спрашивает тебя.
 
   Абигайль. Он представился.
 
   де Барриос. Да, но... право, разбирайтесь сами, не буду мешать (уходит).
 
 
 
   В гостинной в полумраке появляется Титус, как две капли воды похожий на
молодого Рембрандта.
 
 
 
   Абигайль (берет свечу подходит поближе, вскрикивает). Господин ван
Рейн?!.
 
   Титус. Да, госпожа Абигайль де Барриос. Я узнал, что он пишет ваш
портерт и решил посмотреть.
 
   Абигайль. Титус!
 
   Титус. Он вам рассказывал обо мне?
 
   Абигайль. Немного.
   Он говорил, что вы сейчас редко видитесь и ...
 
   Титус (от смущения берет шляпу и одевает). ...мне не нравятся его
картины?
 
   Абигайль. Да, он так считает.
 
   Титус (задумчиво). Жаль. (После паузы.) Я, когда узнал, что отец опять
пишет портрет, страшно обрадовался, ведь он давно уже никого не пишет,
кроме Христа и себя. А вы действительно прекрасны, кажется, он влюблен в
вас. Во всяком случае, он сильно изменился в последние дни. Он даже
принялся за новое большое полотно. Похоже, последнее, которое я увижу.
 
   Абигайль. Зачем вы так..
 
   Титус. Я смертельно болен, госпожа де Барриос, у меня те же симптомы,
что и у моей матушки.
 
   Абигайль. Боже милостивый.
 
   Титус. Ничего, я то уже смирился, а вот отец... Я потому редко
показываюсь на глаза, чтобы его не расстраивать. Ах эти картины! Будь у
меня силы, я каждый вечер приходил бы смотреть на них. Все остальное, все,
что я продаю, вызывает во мне отвращение. Только они утешают меня.
   Когда я смотрю на них, мне кажется что мрак смерти отступает, подобно
тому, как отступает страх при появлении ночного дозора, и я обретаю покой.
 
 
 
   Раздается стук в дверь. Вскоре появляется Рембрандт в сопровождении
господина де Барриоса. Рембрандт в раздрызганом виде.
 
 
 
   Рембрандт (к Аббигайль). Простите, я кажется забыл свою шляпу.
   (Замечает сына.) Титус?! Мальчик, ты что здесь делаешь?
 
   Титус. Я пришел посмотреть на твою новую работу, отец.
 
   Рембрандт (не замечая уже никого). А мне показалось... впрочем, в
последнее время это со мной случается.
 
   Титус. Я видел в мастерской, ты загрунтовал большой холст для новой
картины?
 
   Рембрандт. Да. "Блудный сын". Я уже сделал несколько набросков отца и
молодого человека.
 
   Титус. Фигур будет всего две? Только эти?
 
   Рембрандт. Нет, еще другие... Насколько я представляю себе сейчас, это
просто зрители - стоят, смотрят и не понимают, в чем дело.
 
   Титус. Зачем же ты их вводишь? Чтобы заполнить второй план?
 
   Рембрандт. Отчасти. А главное, для того, чтобы показать, что когда
происходит чудо, никто этого не понимает.
 
   Титус. Значит, фигуры будут грубыми, отец? Может быть, даже
гротескными? никогда не видел, чтобы ты писал такие.
 
   Рембрандт. Нет, я задумал не гротеск. Напротив, фигуры, как я мыслю их,
будут выглядеть очень достойно. Нельзя превращать человека в карикатуру
только за то, что он не понимает чуда. В противном случае, оно не было бы
чудом. Ты не смог бы завтра съездить за охрой и киноварью?
 
   Титус. Разумеется, отец. Я вернусь, когда ты еще будешь спать.
   А ты включишь в картину что-нибудь, свидетельствующее о присутствии
божества?
   Например, ангела или Бога, который взирал бы на сцену, освещая все свои
светом?
 
   Рембрандт. Ни в коем случае! Ты прожил со мной столько лет и как же ты
мог подумать, что в этой картине найдется место для чего-нибудь подобного?
 
   Титус. Прости. (Подходит ближе.) Не разрешишь ли подтянуть тебе чулок и
пристегнуть подвязку? Так нельзя ходить - ты, того и гляди, споткнешься и
упадешь.
 
 
 
   Титус нагибается и, кажется, что это молодой Рембрандт.
   Ему приходится встать на колени. И тут заботливое движение превращается
в объятие.
   Де Барриосы смотрят в недоумении на происходящее.
 
 
 
   Рембрандт. Сын!
 
   Титус. Я люблю тебя, отец.
 
   Рембрандт. Я тоже люблю тебя.
 
 
 
 
 
   Все застывают в полумраке. И тут, откуда-то свысока, появлется ангел -
старое чучело из амбара. Лица на сцене начинают светиться каким-то теплым
и добрым светом.



Текст взят с сайта http://rusf.ru

---

на главную    антология "Фантасты об искусстве"