Антология "Фантасты об искусстве"
Составитель: Алексей Звероловлев
Ольга Ларионова. Картель
----------------------------------------------------------------------------
Сб. Твое электронное я - Ленинград, "Политехника", 1990, 415 с.
ISBN 5-7325-0140-1
OCR and spellcheck by Andy Kay, 23 December 2001
----------------------------------------------------------------------------
Все это произошло у меня на глазах, и я никого не буду оправдывать, хотя
виною всему была истинная любовь, беззаветная и бескорыстная, такая, какая и
толкает обычно человека на подвиги и преступления - в степени, к счастью для
человечества, неравной. И провалиться мне в наши десятиэтажные подвалы, если
я знаю, почему девятерых такая любовь награждает ясновидением тибетского
ламы, а десятого - тупоумием закоренелого кретина.
Кстати, о наших подвалах. Дело в том, что именно там находилось одно из
трех главных действующих лиц этой истории. Точнее говоря - героиня, и звали
ее Рыжая БЭСС. Это - всего-навсего безэлектронная самообучающаяся система,
каких по всему миру, наверное, уже тысячи, если не десятки тысяч, а "рыжая"
- эпитет, как я полагаю, столь же постоянный для этой системы, как "добрый"
для молодца и "дурачок" для Иванушки, и у программистов Канберры и Орлеана,
Канзас-Сити и Вышнего Волочка вряд ли хватает фантазии на ассоциации менее
избитые, чем прозвище малосимпатичной дочери Генриха Восьмого.
Кроме прочих своих достоинств, БЭСС - аналоговая машина, но это совсем не
то, что подразумевалось под этим термином лет так сто - сто пятьдесят тому
назад, когда в моду только входили электронные машины, а безэлектронных не
существовало даже в проекте. Но об этом чуть позже, потому что надо поскорее
назвать второго героя, а этим вторым был мой университетский однокурсник
Илья Басманов, в студенческую бытность - вундеркинд и разгильдяй,
умудрявшийся интересоваться всем, кроме своей непосредственной
специальности, и тем не менее иметь по ней незыблемую пятерку.
Ясность с самого начала - залог краткости, и чтобы позже не возвращаться
к проблеме взаимоотношений между Рыжей БЭСС и Ильей Басмановым, я должен
сразу оговориться, что отнюдь не она была предметом его неистовой любви.
Хотя предположить такое было нетрудно уже по тому, что еще на первом курсе я
заметил, что Илья - прирожденный экспериментатор, готовый променять лучшую
из девушек на допотопный компьютер. И курсовые свои он делал "методом тыка".
Метод этот известен не одну сотню лет и заключается в том, что
экспериментатору приходит в голову какая-нибудь бредовая идея, он на скорую
руку собирает биоэлектронную схемку, подает на нее напряжение и смотрит, что
из этого выйдет. Примерно то же, что гадать с закрытыми глазами, тыкая
пальцем в книгу, - с точки зрения солидных теоретиков. Но что поделаешь,
ведь именно так, с позиций "а что если взять и посмотреть", и были сделаны
многие из величайших открытий прошлых веков. К солидным теоретикам я себя
пока причислить не могу, но методы Басманова мне всегда были чужды, и, может
быть, именно поэтому мы с ним никогда не были друзьями. Я даже не знал
толком, куда он получил назначение, - кажется, на Рисер-Ларсен, что на самом
севере Земли Королевы Мод. Это, во всяком случае, было в его стиле. Но через
два с половиной года он уже снова объявился на Большой земле, порхал из
одного вычислительного центра в другой, хватался за всевозможные
неразрешимые проблемы, разрешал их, о нем говорили уже на всех симпозиумах
(на которых он сам, кстати, появляться не любил), и все не мог осесть на
одном месте, которое пришлось бы ему по душе.
Я мирно трудился у себя в Гатчине, как вдруг однажды его смятенный лик,
похожий одновременно на лорда Байрона и на Буратино, возник на экране моего
междугородного фона.
- Послушай-ка, старина, - заговорил он так, словно мы только вчера
расстались с ним в коридоре университета. - Я прослышал, что тебя удостоили
новым назначением.
Я удивился, Гатчина меня вполне устраивала, и ни о каком новом назначении
и речи быть не могло. В худшем случае мне могли сделать предложение, но пока
такового я не слышал.
Я сказал об этом Басманову.
- Ты не ершись, старина. Предложение тебе будет. По всей форме. Со
сватами и вышитым полотенцем. Но можешь рассматривать его как назначение,
потому что у тебя не возникнет даже легкого желания отказаться.
Я пожал плечами и, естественно, поинтересовался, в каком объеме он
осведомлен о моей дальнейшей судьбе.
- Будешь заведовать сектором программирования в новом информатории, -
предсказал он безапелляционным тоном.
- Много их - новых-то. Говори конкретнее.
- Конкретнее некуда. В наступающем году запланирован только один новый
информатории, - он сделал паузу. - В Пушкинских Горах.
- Ну так что же? В Горах, так в Горах. При чем здесь я? И что конкретно
хочешь ты - ты, Басманов, - от меня?
- Возьми меня к себе в сектор. Младшим научным.
- Постой, постой. Почему младшим? Кончили мы с тобой вместе...
- А потом ты сидел, как кулик, в своем гатчинском болоте, из-под тебя
целыми выводками выпархивали статьи и труды, а сверху, с сияющих вершин
науки, на тебя нисходила академическая благодать ученых степеней. Другое
дело - я. Вольный программист. Младший научный сотрудник - предел моего
честолюбия. Так берешь?
- А надолго?
- Ты это брось, старина, брось. Я серьезно говорю. Не возьмешь мэнээсом -
пойду механиком ассенизационных роботов. Ну, берешь?
- Да отвяжись ты от меня, я и думать не думаю прощаться со своим
тепленьким гатчинским болотом.
- Я тебя в последний раз спрашиваю: ты берешь меня к себе в Пушкинский
информатории?
Я посмотрел на него и понял, что он это совершенно серьезно.
- Да, - сказал я. - Там ставят БЭСС?
- А что же еще? Последней серии, УП/с. Не "Волоколамск" же, в самом деле.
Ей придется мыслить, а не вычислять.
Он даже не кивнул и выключил экран фона.
Я встал и подошел к окну. А ведь я, выходит, уже согласился... Не похоже
это на меня. До сих пор я считал себя человеком в высшей степени солидным и
даже не сомневался в том, что гатчинского вычислительного центра с тремя его
могучими машинами мне хватит на всю жизнь. А вот теперь за пять минут
какого-то несерьезного и чересчур эмоционального разговора я уже решился
бросить насиженное гнездо, сотрудников, дом - и ради чего? Правда, сразу же
после университета я здорово расстроился, когда попал по распределению в
только что открывшийся тогда Скифский информатории. И, может быть, через год
я точно так же платонически вздыхал по информаторию Пушкиногорскому, - но,
разумеется, самому мне не пришло бы в голову хотя бы палец о палец ударить
для того, чтобы меня туда перевели.
А, кстати, с чего это меня туда переводят? Не иначе как этот сумасброд
руку приложил - у таких, как Басманов, друзей - легион, и не без того, чтобы
кто-то был из высших сфер. Иначе откуда бы ему слышать про все эти проекты?
А сам согласился на младшего научного... Что ж, это он проповедовал еще в
университете - что надо занимать такую должность, чтобы ты мог делать в три
раза больше, чем тебе положено по штатному расписанию.
Вот так и получилось, чтоб через две недели я уже летел из Гатчины прямо
на юг. Собственно говоря, Пушкиногорск уже давно не был самостоятельным
заповедником (информаторий для одного заповедника - это, простите,
непозволительная роскошь по нашим временам), а юго-западной территорией
Единого Пушкинского музея. От взлетной площадки центральной территории -
знаете, в Пушкине прямо за Александровским парком - до Святогорского
ракетодрома было всего пятнадцать минут лету. Вздох по Эрмитажу и Большому
залу Филармонии, который я позволил себе при отлете, был традиционен, но
абсолютно лишен смысла: оказалось, что административно Пушкиногорск - такой
же полноправный район Ленинграда, как Гатчина или Луга. В принципе я мог
даже не оставлять своей квартиры.
Наш центр должен был обслуживать все территории Единого музея, а сюда нас
упекли просто потому, что и в Пушкине, и в Болдине мы смогли бы разместиться
только под землей, что не очень-то уютно. Правда, площадью нас и здесь не
побаловали - монтажная часть ушла-таки под землю, что несказанно обрадовало
биотермистов, дрожавших при колебании температуры в одну сотню градуса. Мы
немножко поторговались из-за названия - быть нашему информаторию
Пушкиногорским, как заповедник, или Святогорским, как ракетодром.
Остановились все-таки на первом.
Когда я прилетел, Басманов уже был там и с полной отдачей занимался
абсолютно не своим делом - принимал оборудование. Мы почти не виделись,
потому что я занимался тоже довольно странным делом: отражал атаки
восторженных и совершенно отрешенных от математики и биоэлектроники
литературоведов, которые, видите ли, лучше меня знали, как надо
"программировать" БЭСС. Между прочим, меня всегда поражало, почему буквально
любой технический специалист, как правило, если не глубоко разбирается, то
хотя бы любит и порядком осведомлен о каком-нибудь вопросе, к его
профессиональным обязанностям ни малейшего отношения не имеющем, но
занимающем его вечера, и праздники, и, может быть, даже сны. Когда-то это
называли не совсем уважительным словом "хобби", переводимым на современный
язык как "придурь". Впрочем, перевод машинный. Я вот никогда не обольщался
на собственный счет и не мнил себя ничем иным, как тривиальным серым
технарем - но все-таки своей вивальдиевской коллекцией я могу похвастаться,
потому что в ней собрано абсолютно все, написанное "рыжим аббатом", -
естественно, из дошедших до наших дней. Я люблю точность, поймите меня
правильно, и только поэтому всегда делаю столько оговорок. Но что - я! А
Роман Шпак из группы биотермистов, занимающийся историей русских колоколов?
А Леночка Пелипенко из лаборатории супервакуумистов, чья статья о
рериховской "Змиевне" была опубликована в еженедельнике Академии художеств?
А сам Басманов?
Так вот, почему-то ни один из знакомых мне филологов ни разу не
удосужился заглянуть в самую примитивную брошюрку о принципах действия
самообучающихся систем, хотя пишется такая литература вполне классическим
стилем, ясным даже для шестиклассника-троечника, а приводимые там сведения,
по-моему, захватывают не менее чем самая интригующая повесть из рыцарских
времен.
Меня иногда поднимал с постели вызов нашего межтерриториального фона, и
какая-нибудь седовласая дама, еженощно изнывающая под бременем плоеного
чепца, потому что последний придавал ей сходство с Прасковьей Александровной
Осиповой, вдруг с ужасом сообщала мне, что я-де забыл вложить в свою машину
одну из песен Мармиона, с коей Александр Сергеевич, несомненно, был знаком,
ибо отозваться изволил о ней: "Славно".
Я благодарил за напоминание от собственного имени и от имени "своей
машины" и укладывался спать до следующего вызова.
Между тем любая, даже самая простенькая самообучающаяся система отнюдь не
требует того, чтобы в нее закладывали какие-либо сведения. Ей задаются
только исходные данные, как-то в нашем варианте: языки русский, французский,
немецкий, латынь и современный, с грамматикой от XIX века до нашей, а также
чисто механические правила соединения со всевозможными библиотеками,
фонотеками, вычислительными центрами и информаториями. После исходных данных
следует только задать тему и сидеть сложа руки, ожидая, когда ваша система
сама соберет и уложит в своей биоструктурной памяти абсолютно все сведения,
имеющиеся по заданной теме. Это я объясняю для филологов.
Иногда, правда, система требует "заграничную командировку", и вам
приходится выбивать пятнадцатиминутную связь с Оксфордом или Кейптауном.
Конечно, "сидеть сложа руки" - термин скорее желательный, нежели
действительный, потому что в период активного самообучения всегда
обнаруживается масса всяких монтажных ляпов, неконтактность каналов передачи
междугородной информации и пр. и пр. У нас вместо термина "активное" бытует
выражение "лихорадочное", или даже "сессионное обучение", но не надо думать,
что с выходом системы в состояние нулевой готовности она уже перестает
что-либо усваивать, как студент в каникулы. Разумеется, поглощение
информации будет продолжаться бесконечно, но это будут уже сущие крохи по
сравнению с тем, что заглатывает хранилище биоструктурных блоков за
несколько недель активного самообучения!
Заняты мы были довольно плотно, и первый по-настоящему свободный вечер
выдался у нас только тогда, когда БЭСС доложила о своей готовности к ходовым
испытаниям.
Надвигался понурый сентябрьский вечер с лоскутьями тумана, зависающего
над барскими усадьбами и крестьянскими халупами, с квохтаньем
кибернетических "домовых", зазывающих наседок с цыплятами в птичники, но не
смеющих до наступления темноты показаться на улицу, - согласно вековой
традиции днем на территории заповедника никакие машины и механизмы не
появлялись, исключение делалось только для пожарной команды. Я вышел из
помещения Центра, взял на конюшне смирного буланого мерина, с самого начала
моего пребывания здесь признавшего во мне хозяина, и неторопливо направился
в Михайловское. Снопики льда, устойчиво раскорячившись, несли свою вахту
слева и справа от дороги: расстояние между ними было удручающе одинаковым -
вероятно, точность достигала долей миллиметра, так что хотелось остановить
своего одра, слезть и в нарушение этой симметрии пнуть один из снопиков,
чтобы он передвинулся или, еще лучше, живописно рассыпался, к великой досаде
"домовых", вспахивающих и убирающих по ночам эти косые и пестрые лоскутья
жнивья, озими и пара.
Я привязал буланого у кузницы, где тутошний художник, до того похожий на
Кюхлю, что волей-неволей пришлось прозвать его Бехлей, некоммуникабельный
пьяница и чудотворец, скупыми мерками серебряного звона отмеривал
совершенство своего нового шедевра. Мешать ему было просто грешно, и я пошел
к усадьбе, но там сквозь стеклянные, обрамленные изнутри плауном двери было
видно, как в желтом дурманном свете неподдельных восковых свечей беззвучно
роятся экскурсанты. Я снова свернул и двинулся куда-то вправо, безотчетно
направляясь на непривычный в этом уголке несмолкающий гам.
Гомонили директорские утки, с методичным упорством разводимые здесь, как
я слышал, уже не один век - для оживления ландшафта; серовато-коричневые,
воробьиной масти, нахальные создания, благородство происхождения которых
подтверждалось белым воротничком на шее и паче того - самодовольной
наглостью, с которой они требовали подачек от проходящих экскурсантов. В
заповеднике было много живности; примерно век назад, когда все обслуживание
территории было передано мелким вспомогательным роботам, сразу же окрещенным
"домовыми", здесь произошла прямо-таки какая-то экологическая трагедия: все
зверье и птицы либо перемерли, либо покинули заповедник, остались одни
тучные, как во времена Мамаевых побоищ, вороны. Вот тогда-то и спасли
положение тем, что часть животноводческих забот возложили на всех без
исключения сотрудников заповедника. Всю черную работу по-прежнему выполняли
роботы, люди же должны были просто хотя бы по несколько минут в день
по-человечески обращаться со зверьем. Литсотрудники заповедника опекали
пернатых - от жаворонков и серых цапель, давно уже прирученных, до
примитивных несушек; рогатый скот обихаживали работники питания, а нам,
математикам и кибернетикам, достались лошади. Я не возражал против такой
внерабочей нагрузки - мой подопечный мерин по кличке Франсуа-Мари доставил
мне немало приятных минут.
Итак, я двинулся на утиный гам и обнаружил Басманова, который, как
всегда, занимался не своим делом - кормил уток, подведомственных отнюдь не
работникам информатория.
Я присел рядом на ступеньки горбатого мостика. Зеленоголовый селезень тут
же телепатически установил, что от меня-то ему ничего не перепадет, вылез на
берег и недружелюбно тюкнул меня клювом в ботинок.
- Но-но, - цыкнул я, поджимая ноги, - пшел вон, экспонат! Селезень
плюхнулся обратно в воду, и весь выводок, оживляя ландшафт, поплыл на
ночлег.
- Послушай, Кимыч, - проговорил вдруг Басманов, - а у тебя никогда не
возникало еретического желания, чтобы все это принадлежало тебе одному?
- Директорские утки? - спросил я, являя весь наличный запас юмора.
- И утки тоже. А кроме того, и Михайловское, и Тригорское, и Петровское,
и монастырь, и Центр...
- А как насчет двух-трех сотенок крепостных в придачу? - не выдержал я.
Басманов поднялся и, размахнувшись, швырнул кусок булки вслед уплывающему
выводку. Утки дружно затрясли гузками и, презрев подачку, полезли на берег.
- Аделя говорит, что ее цапли на юг подались, - сказал он без всякой
видимой связи с предыдущим. - Ты верхом?
Он мог бы и не спрашивать - моего Франсуа-Мари ежедневно можно было
видеть привязанным у кузницы.
- Ну, езжай, - заключил он так, словно я появился здесь только для того,
чтобы обсудить с ним проблему приобретения окрестных земель.
Мы прошли поредевшей аллеей, ширина которой, по-видимому,
регламентировалась когда-то диаметром дамского кринолина. В кронах лип
безнадежно путался туман, и тяжелые капли, рожденные им от прикосновения к
уже мертвым и уже похолодевшим листьям, шлепались перед нами на землю. Мы
подошли к коновязи, и Илья, отвязав моего мерина, придержал стремя. Буланый
повернул морду и как-то вопросительно посмотрел на Илью.
- Езжай, ваше превосходительство, господин начальник сектора. А я уж
как-нибудь в крестьянской избе заночую, хоть у Бехли.
Не нравился мне Басманов, и тон мне его не нравился. Не нравился не
только сегодня, но и все последнее время.
- Давай не темнить, Илья. Чем ты недоволен? Мой вопрос, казалось, услышан
не был. Буланый тронулся мерным шагом, и Басманов пошел рядом, положив руку
на седло. Впереди по дороге, спускающейся к Моленцу, самостоятельной
громадой двигался воз сена - крошечного "домового" на нем в темноте было уже
не различить.
- Сено везут, - с такими интонациями, словно это и был ответ на мой
вопрос, проговорил Басманов, когда воз поравнялся с нами и мы подались
влево, к подножию трехвековых сосен. - С вечера до утра - одно сено. И так
до скончания дней своих. А?
- Собираешься подаваться в другой Центр? - логически заключил я. - Уже
надоело на одном месте?
Мне снова не ответили. Кажется, мы обоюдно и упорно не понимали друг
друга. Между тем над туманом поднялась луна, и впереди, на пригорке возле
трех сосен, я увидел все ту же группу озябших экскурсантов. Я уже знал, что
у здешних экскурсоводов высшим шиком считается привести свою группу на это
место как можно позднее, потому что Александр Сергеевич здесь проезжал при
свете лунном.
До нас донесся звонкий девичий голос, читавший пушкинские строки с тем
безудержным восторгом, с каким обычно декламируют стихи на пионерских сборах
независимо от содержания и стихов, и сборов: "Здравствуй! племя! младое!
незнакомое!"
Мы прослушали декламацию до конца, потом группа порскнула вниз с холма, и
все окрест затихло.
- Около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия,
молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно
мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшут...
Если бы я не знал, что у стремени моего стоит Илья, я не узнал бы его
голоса. Я даже не сразу вспомнил, что читает он отрывок из пушкинского
письма. И еще я припомнил почему-то, что Дантес был кавалергардом.
- Между прочим, Кимыч, - вдруг снова без всякой связи с предыдущим
спросил Басманов, - тебе кто-нибудь говорил, почему я улетел с
Рисер-Ларсена?
Никто мне ничего не говорил, но расспрашивать было не в моих привычках, и
я решил подождать, пока Илья мне все сам объяснит. Но он опустил поводья и
исчез в темноте так уверенно, словно был знаком с этими местами не первый
год.
А на следующий день на испытаниях БЭСС он был тих и скромен, и отстукивал
на клавишах вопросы высокой экзаменационной комиссии, и выуживал из финишной
кассеты карточки с молниеносными ответами, с чисто служебным любопытством
пробегая их взглядом, но не более. Время от времени загонял в машину
какую-нибудь незначительную коррективу - БЭСС глотала и неизменно зажигала
табло:
"Благодарю за дополнительную информацию".
Высокая комиссия запрашивала даты, цитаты, копии пушкинских автографов,
выполненные на молекулярном уровне, разнообразный фактический материал,
как-то: все сведения о надежном и неаккуратном книгопродавце г. Фарикове,
или среднегодовую рождаемость в сельце Кистеневе, или формат и объем "Свода
законов"; наконец был затребован полный список всех памятников, скульптур,
портретов и. пр. и пр. великого поэта (разумеется, подлинников). БЭСС
малость перегрелась, за четыре минуты выписала себе около полутора сотен
заграничных командировок - половину месячного лимита, но список закончила с
тщанием и усердством превеликим.
Аттестат высокой комиссии был великолепен. Разумеется, емкость нашего
информатория несоизмеримо превышала семьдесят томов изящно изданной
"Пушкинской энциклопедии", да и удобство немалое: каждый сотрудник любой из
наших территорий в течение каких-то секунд мог получить самые
труднодоступные данные, не роясь ни в каких каталогах или архивах. Каналов
связи у машины было столько, чтобы удовлетворить практически любое
одновременное количество соединений с информаторием. Ну да все это вы можете
узнать, заглянув в паспорт и описание нашей БЭСС.
Мне, как начальнику сектора, естественно, было отнюдь не безразлично то,
что мое десятиэтажное детище не осрамилось ни на одном вопросе. Удручающим
фактором была только басмановская физиономия, выражение которой было
точь-в-точь как у Буратино, когда он позавтракал только одной луковкой.
- Сектор биологического обеспечения предлагает отметить день рождения
нашей малышки, - я честно пытался наладить контакт. - А кстати и крестины. И
правда, куда ни глянь - у всех Рыжая БЭСС. Без вариантов. Биотермисты
предлагают назвать новорожденную "Натали". Ты как?..
- Пошляки. Что "Рыжая", что "Натали" - один... - боюсь, что для
завершения фразы он собирался воспользоваться выражением, входившим в
пушкинский лексикон. - Сколько веков лапают имя прекрасной женщины, и все не
стыдно. И ты туда же. А машина наша, между прочим, сегодня все утро возила
сено. Воз за возом. Тупо, последовательно, результативно.
- Если бы я способен был взорваться, я бы обязательно взорвался. Но от
природы я был весьма флегматичен.
- Дорогой мой, - сказал я, - сам напросился, сам и хлебай. Никто не тянул
тебя в этот информаторий. Кстати, ты прекрасно знал, что его назначение -
обеспечивать всех нуждающихся точной, не обремененной досужими домыслами
информацией. Что БЭСС и делает. С блеском притом. Ты за этим пришел, ты это
и получил.
- Но ведь это мозг, Кимыч, живой мозг! Миллионы блоков, сотни миллионов
капилляров, на стенках которых десятки миллиардов активных клеток - этаких
упитанных, здоровеньких, образцово выращенных нашими биотермистами клеток...
- Образцово выращенными бывают только породистые щенки...
- ... Породистых клеток, вполне с тобой согласен, которые в своей
совокупности образуют систему, превосходящую мозг гения!
- Новорожденного гения.
- Ну, не совсем, старина. Он уже способен на примитивный анализ, на
кое-какие робкие обобщения. Остановка теперь только за тренировкой, вернее -
за тренерами, потому что гений, выросший на конюшне, будет всего-навсего
превосходным конюхом, но даже не ветеринаром.
- Не стоит прыгать выше головы, Илья. От БЭСС никто не требует большего,
чем выдача информации в заданном объеме. И это только тебе, корифею мыслящих
систем, кажется чем-то примитивным. Это колоссальная вспомогательная работа,
облегчающая труд десятков тысяч исследователей.
- Почитай эту лекцию пионерам в здешней средней школе. Может быть, они от
восхищения и не зададут тебе вопроса, с каких это пор "мыслящая система" и
"автомат по выдаче дат и цитат" - одно и то же.
- Тебя послушать, так БЭСС должна писать исследовательские работы и
монографии.
- Ну, на первых порах и этого достаточно.
- Нахал ты, Басманов. Не зря тебя с Рисер-Ларсена выперли. Он повернулся
ко мне и оглядел меня с таким высокомерием, с каким смотрел на Пьеро
Буратино, уже знавший, что за полотном с нарисованным очагом скрывается-таки
целый сказочный город.
- Каждый волен уйти оттуда, где он не получает по потребности, - заметил
Илья.
- Тебя и здесь гложут неудовлетворенные потребности?
- Да хотелось бы самую малость самостоятельности. Ты ведь займешься
обеспечением связи с внетерриториальными заказчиками?
Он всегда знал наперед, чем я собираюсь заняться.
- Придется, - сказал я. - Заявки уже из Кракова, Брно, Чикаго, не говоря
о том, что поднимется, когда в газетах появится репортаж о том, как мы тут
перерезали красную ленточку.
- М-да, работа, конечно, творческая. А я себе приглядел крошечный такой
самостоятельный участок: заявки, на которые БЭСС даст отказ.
Мне показалось, что он недостаточно хорошо представляет себе заурядность
выбранного вопроса.
- Послушай, Басманов, - мне очень хотелось поговорить наконец начистоту,
- вот ты выпрашиваешь крошечный самостоятельный участочек - эдакую синекуру,
как тебе самому кажется, а ведь через пять дней ты будешь в сумерках
слоняться по заповеднику и протяжно выть, что тебе всучили работу, которую
обычно поручают самой тупой практикантке, не способной на большее, чем
складывать в коробку из-под грузинского чая карточки, гадливо выплюнутые
машиной по случаю безграмотного составления или очевидной глупости вопроса.
И что мне тогда прикажешь делать, как тебя, сироту, утешать?
- Так ты даешь мне этот участок?
Он разговаривал со мной совсем как в первый раз, когда я сидел на
подоконнике у себя в Гатчине и еще никуда не собирался переходить.
- Не даю, а дарю. Можешь рассматривать его как свое хобби, то есть способ
порезвиться в нерабочее время. Уж я-то знаю, что на приемке из ста вопросов
отказа не было ни на один. Так что вот тебе мое последнее слово: с девяти до
шестнадцати ноль-ноль за тобой - внутритерриториальный канал связи, и с
шестнадцати до девяти ты сам назначаешь дежурных. А в нерабочее время можешь
коллекционировать отказы. У меня все люди на счету, мне самому завтра в Омск
лететь.
- Ты бы еще туда в кибитке съездил. Междугородный фон-то на что?
Нас с Басмановым послушать - ни за что не догадаешься, кто кому
начальник. Беда с этими однокурсниками.
- В комплексной психологической проблеме согласования и увязывания
имеется такой не учитываемый кибернетикой фактор, как коэффициент обаяния
личного контакта. Понял?
- Понял, - мрачно ответствовал Басманов. - Прекрасно понял, какой такой
физикой ты занимался в своей Гатчине. И просто счастлив, что в силу
мизерности своего мэнээсовского чина не вынужден сам заниматься подобным
дерьмом.
Он еще и так со мной разговаривал!
- Послушай, Басманов, - оборвал я его, - ты напрасно стараешься вывести
меня из терпения. Моя флегматичность тебе известна, следовательно, намерение
твое трудно выполнимо. Может быть, тобою движет спортивный интерес? Тогда
это свинство по отношению к нашей давнишней дружбе.
Я забыл, что Илья - ярко выраженный холерик, или, попросту говоря,
немножко паяц. Он двинулся ко мне с протянутой рукой и пылающим челом юного
Байрона (на которого он становился похож, когда поворачивался к собеседнику
в фас).
- Друг мой, - провозгласил он патетически, - прости меня за то, что я
усомнился в величии твоей души, и... одолжи мне твоего "домового".
- Зачем? - спросил я ошеломление.
- Затем, что я сделаю из него первостатейного киберадминистратора,
который вместо тебя будет шляться по всевозможным инстанциям, увязывать
сроки, выбивать штатные единицы, клянчить резервы энергомощностей,
отбрыкиваться от заграничных командировок...
- Стоп, Басманов. Техническое решение я уже предвижу:
ты увеличишь грузоподъемность моего "домового" до десяти членов любой
экспертной комиссии...
- ... И ничего подобного, мой непроницательный друг и начальник, я просто
научу его садиться на пороге кабинета и плакать голубыми слезами сорок
пятого калибра - во! - и приговаривать: "Я слабый, беззащитный робот..."
Все это было очень весело - вернее, это было бы весело, если бы мы с
Басмановым были еще на первом курсе.
По всей вероятности, мы подумали об этом одновременно.
- Ну ладно, - прервал я неловкое молчание, - свой участок работы ты
получил, безответные заявки тоже за тобой. Я вылетаю завтра в шесть, за меня
остаешься ты. Все.
- Не все. (О, господи!) Твое разрешение на использование резервных
блоков, на дополнительную энергию: комнатенку бы мне не худо - хотя бы ту,
где размещаются дублирующие пульты. Ведь на вашей БЭСС практиканты пастись
не собираются?
- Не собираются. Поэтому бери все, что тебе посчастливилось урвать, -
сегодня я добрый. Смотри только, не увлекись.
- Хм, Кимыч, а как это ты себе представляешь?
- Что - "это"?
- Ну... что я "увлекся", как ты изволил выразиться. А я и не представлял
себе, как можно действительно
увлечься глупыми вопросами, на которые противно отвечать
даже машине.
Я честно пожал плечами.
- Ну вот и хорошо, - резюмировал Басманов. - Мы пришли к обоюдному
пониманию.
Я посмотрел на него и подумал, что в следующую свою командировку оставлю
вместо себя не его, а кого-нибудь другого, благо у меня в секторе
четырнадцать человек, и если я ни о ком из них сейчас не распространяюсь, то
это только потому, что не хочу уводить рассказ в сторону. А у меня кое-кто и
поинтереснее Басманова имеется. В своем роде, конечно.
- Только я уж прошу тебя, Басманов, - сказал я, решив на прощание не
церемониться: в конце концов ведь и он мне каждый день препорядочно портил
крови своим брюзжанием. - Попрошу я тебя: не очень хами со здешними
филологами. То есть не очень явно их презирай, когда они начнут задавать те
самые вопросы, на которые БЭСС не сочтет возможным отвечать.
- Моя бы воля, - медленно проговорил Басманов, - я бы на пистолетный
выстрел не подпустил к информаторию никого, кто задает такие вопросы, на
которые БЭСС тут же и отвечает.
- Не понял, - сказал я. - Ничего не понял.
- Чего ж тут не понять? Я уже говорил, что мы заставляем нашу БЭСС возить
сено. А она должна по меньшей мере решать логические задачи.
- В Гатчине моя машина именно этим и занималась. Но то в Гатчине, сиречь
в теплом болоте, где круг вопросов ограничивался физикой инэлементарных
частиц. А чего ты хочешь здесь? Чтобы на вопрос о количестве крепостных душ
в сельце Кистеневе БЭСС выдавала не только копии закладных этих самых душ за
тридцать восемь тысяч ассигнациями, но еще и цитату о "рабстве диком без
чувства, без закона", а?
- Хм, а ты, однако, проштудировал биографию Александра Сергеевича...
Только вот машинную логику ты, прости меня, понимаешь как филолог. Ведь БЭСС
- аналоговая система, она может принять и твою, и мою, и вообще любую
наперед заданную логику, вплоть до логики Бенкендорфа. Ведь не надо же тебе
объяснять, на что способна БЭСС?
- Не надо мне этого объяснять. Сам знаешь, что этим практически никто не
пользуется, да и кому нужен, скажем, машинный вариант Ильи Басманова?
- Ну, старина, я тоже так думаю, что второй Басманов, да еще стоимостью в
несколько миллиардов, да еще жрущий ежечасно уймищу электроэнергии,
действительно никому не нужен. Так что мы опять пришли к обоюдному согласию.
Продолжать разговор в подобном тоне у меня не было ни малейшего желания.
Тем более, что я так и не смог понять - какая муха его укусила?
В Омске же, согласовав и увязав все вопросы по сибирским филиалам нашей
фирмы, я налетел вдруг на Аську Табаки.
- Хо! - сказала она зычным басом, слышным, наверное, на другой стороне
Иртыша. - А я тебя после выпуска видела? Нет? Оплешивел.
Она, как и в нашу студенческую бытность, ходила без шапки, обходилась без
церемоний и всегда безошибочно находила повод быть максимально бестактной.
- Ты где и с кем - жена не в счет?
Я сказал, что жены еще не предвидится, а работаю я в Пушкиногорском
информатории, и с нашего курса там один Басманов.
Аська вдруг заржала так, что буер, шедший по самой середине реки, вильнул
и остановился, - вероятно, неумелый гонщик от растерянности потерял ветер.
- Один только Басманов, - повторила, перестав смеяться, Аська. -
Всего-навсего Басманов. Да что же у вас делается в вашем несчастном
информатории, когда там окопался сам Басманов?
- Работаем. Помаленьку.
- Сплошной цирк, да? А Илья - художественный руководитель?
- Дался тебе этот Илья. Он уже вот как опротивел мне своей унылой
физиономией и вечным мелочным недовольством. Брюзжит, брюзжит...
- Врешь, - сказал Аська таким шепотом, от которого у меня заложило уши,
словно прямо над головой прошел реактивный лайнер на четырех звуковых
скоростях. - Что ты мне все врешь, Кимыч? Я же знаю Ильюху не только по
курсу, мы же с ним на Рисер-Ларсене были...
- Да? А подробности можно? Говорят, он там пришелся... э-э-э... несколько
не ко двору и его поперли?
- Охота же тебе сплетни слушать, Кимыч! На Рисер-Ларсене было все как
надо, только немного веселее обычного. Из-за Басманова, разумеется. Только
вот если бы об этом рассказывать, почему-то получается не смешно. Бывало у
тебя так, Кимыч? Соберутся свои, университетские, дым стоит коромыслом целый
вечер, ржание в пятнадцать лошадиных сил, а назавтра начнешь кому-нибудь об
этом рассказывать - и не смешно...
- Ничего, - сказал я. - Я же не для смеха спрашиваю. Мне интересно, что
такое приключилось с Ильей. Уж очень он какой-то замкнувшийся на себе. Весь
в фантазиях. А БЭСС - чуть ли не в крепостной зависимости. Не удивлюсь, если
он начнет подбивать ее на стихийный незапрограммированный бунт. Ну так что
же?..
- Да ничего, если ты не был на Модихе - то есть на Земле Королевы Мод - и
не послужил под началом Дуана Актона. Он каким-то чудом умудрился родиться
не то на Южном, не то на Северном полюсе, и это было единственным
неосторожным его поступком за всю жизнь. Как-то само собой считалось, что уж
если человек родился на полюсе, то сам бог велел ему быть бессменным
начальником полярной интернациональной базы геофизиков.
- Ну и что? - не утерпел я. - Возьми мой Центр - я своего начальника ни
разу в жизни не видел, даже когда перестригли ленточку на торжественном
открытии.
- Э, Кимыч, на Большой земле все проще. А там подобрался народец - не
просто физики, какие-то флибустьеры от высокой науки. Так вот Актон
умудряется перед каждой экспедицией собственноручно проверить каждую
пуговицу, каждый обогреватель, каждую кислородную маску... Перестраховщик
чистейших континентальных кровей. И зануда. Вызовет какого-нибудь командира
аварийного отряда и заведет: "Поймите меня правильно, я не собираюсь
сковывать вашу инициативу, но жизнь, прожигая в Антарктике, научила
меня...". Наши ребята выкатывались от него лиловыми. Не было сентенции,
которую он не начал бы словами: "Поймите меня правильно", а каждый приказ по
базе - "в целях обеспечения безопасности...".
- Что же тут смешного? Зато и людей у него, наверное, гробилось меньше,
чем на любой другой базе.
- Зато тоска, Кимыч. Спас положение Басманов. Видишь ли, Актон не мог
позволить себе оставить базу - ну как же без его циркуляров! - и, с другой
стороны, он рвался проинспектировать каждую уходящую группу. Тогда Басманов
предложил ему передавать управление базой на время своих отлучек БЭСС, с
которой нетрудно поддерживать двухстороннюю связь. Актон со скрипом
согласился. В виде благодарности он заел Илюху, что-де его бездушная машина
не способна проявить его, актоновскую, заботу о людях. Илюха
послушал-послушал, а потом плюнул с досады и задал БЭСС полностью
проанализировать административную деятельность нашего начальника. Полностью
- это значит со всеми эмоциональными оттенками.
- Бездельник, - проворчал я. - Энергию вам было некуда девать, а заодно и
резервы биоструктурных блоков...
- Ну, вот и ты ворчать! Начальнический комплекс. А вдумайся - ведь в этом
есть своя сермяжная правда. В обычных условиях, может быть, конкретная
личность начальника и не играет заметной роли, но ведь это же база на
Рисер-Ларсене, там обстановочка почти фронтовая, как говорили наши предки. В
такой ситуации надо четко представлять, что и от кого можно ожидать в
определенной ситуации. Да нет, со всех сторон Басманов был прав - если бы
БЭСС продолжала работать как рядовой вычислительный центр, на все время
пришлось бы переключаться с режима злостной перестраховки на полное
отсутствие какого бы то ни было режима, и обратно. Нет, что ни говори, а
иметь днем и ночью, в выходной и в будни, зимою и летом одного, пусть даже
далеко не идеального, но привычного начальника базы - большое благо.
- М-да, - не мог не согласиться я с Аськой. - Наличие всевозможных замов
приводит к моральной усталости сотрудников. В этом я убедился. Но все-таки
не вижу я в этой истории ничего, достойного былого басмановского юмора.
Аська отвернулась от меня к реке и долго смотрела на ту сторону, где
расположился "старый город" с его забавными многобашенными домиками, кривой
главной улочкой и крошечной прозрачной коробочкой бывшего речного вокзала,
переданного, как это было заметно, детской парусной школе. На льду неумело
крутились два буера; наверху, на набережной, готовили к спуску еще один.
- В общем-то это не смешно, - проговорила наконец Аська, - но когда
система, начитавшись актоновских циркуляров, начала писать сама: "В целях
обеспечения безопасности ...", а по местному фону вещать начальническим
голосом: "Поймите меня правильно", то... да я говорила тебе, что
постороннему это будет не смешно!
- А вы сами долго развлекались подобным образом?
- Что значит "развлекались"? Насколько я слыхала, система и сейчас
работает в квазиактоновском режиме. Всем удобно, Актон доволен, а смеяться
надоело через три дня. Говорят, БЭСС даже пишет письма за Актона жене, на
материк.
- Погоди, погоди. Если Актон был доволен, то почему же Басманов покинул
базу?
- Вот взял и покинул. Несколько дней гоготал вместе со всеми над этим
"поймите меня...", а потом без каких бы то ни было объяснений подал
заявление об уходе и улетел. То ли надоело, то ли противно стало, то ли еще
какая мысль в голову пришла...
Я слушал Аську и думал, как же она переменилась: в университете за пять
лет я не слышал в ее голосе ни одной минорной ноты. Но она, словно
догадавшись о моих мыслях, тряхнула своими вздыбленными, как у дикобраза,
космами и резко спросила:
- Женат?
- Это я-то? - несколько растерявшись от такой перемены темы, переспросил
я.
- Ты-то, ты-то.
Тогда я понял, что я ее отнюдь не интересую, тем более что и разговор мы
начали с моего семейного положения.
- У нас в отделе как-то подобрались все холостяки, - как можно тактичнее
избавил я ее от следующего вопроса.
Она кивнула. Я ее спрашивать не стал. Все и так было ясно. Вся мужская
половина нашего курса единогласно прощала Аське Табаки и нечесаные лохмы, и
феноменальное, прямо-таки изощренное отсутствие вкуса в одежде, и
первобытные, начисто лишенные женственности манеры, и даже то, что за все
пять университетских лет она ни разу не вышла из роли "своего парня".
Но вот с ее голосом примириться никто не мог.
- Ну, мне пора, Кимыч, - сказала Аська почти тихо, и я понял, что значили
все эти паузы в конце нашего разговора.
Она хотела сказать: "Возьми меня к себе в информаторий". И не сказала.
Все мы остались прежними: Аська - молодчиной, я - тупым эгоистом, Басманов -
вундеркиндом-первокурсником.
Я возвращался к себе, прямо скажем, не в лучшем расположении духа. От
ракетодрома до информатория, если идти пешком по тропинке, было не больше
двадцати минут, и я двинулся опушкой рощи, хотя осень была настолько
поздняя, что от очарования и пышности ее не осталось уже и следа. Из
реденького, сотканного сизой моросью тумана вынырнула вдруг стройная девичья
фигурка в супермодном дождевом костюме, светящемся от ударов капель. Она
двигалась мне навстречу, резко выбрасывая вперед чересчур обтянутые брючками
ноги, и если бы не эта скачущая походка, то невольно напрашивалось бы
сравнение с тропической рыбой, рождающей фосфорические искры от
соприкосновения с вечерним морем тумана. Мы поравнялись.
- А ведь вас-то я и встречаю! - вдруг пронзительным голосом закричала
она, упирая мне в грудь остренький палец в светящейся перчатке.
Я вздрогнул и поскользнулся. Обретя равновесие, заглянул под капюшон.
Святые горы! Это была главный архитектор заповедника.
- Ваш робот!.. - начала она слишком высоко и не выдержала - голос
сорвался.
Я воспользовался паузой, чтобы сразу расставить точки над i, и заявил,
что никакого робота в личном пользовании не имею (его у меня действительно
выпросил Басманов), а все пушкиногорские "домовые" с момента запуска
информатория подчинены эксплуатационному отделу, с которого и спрос.
- Вы не увиливайте! Робот числится за вами, и он позволяет себе среди
бела дня разгуливать по заповеднику!!!
Я робко заметил, что роботы не могут "позволять себе", а действуют в
соответствии с заложенной в них программой.
- Тем хуже! Значит, позволяете себе вы! У нас существуют вековые
неписанные традиции...
Я невольно склонил голову.
- И мы боремся за сохранение типичного ландшафта первой трети
девятнадцатого века...
Что она борется - это я знал. Боролась она в основном с Бехлей.
Обелисками ее побед были громадные ледниковые валуны, замшелые и наполовину
ушедшие в землю, со стесанными боками и добротными, способными пережить века
рельефными надписями, отмечающими границы имений, взаимное расположение
деревень и прочие достопримечательности заповедника. Лично мне это нравилось
гораздо больше, чем пластиковые таблички с несмываемыми надписями, как это
делается во всех других парках и музеях. Но Бехля, творец большинства
пушкиногорских каменных скрижалей, был неописуемо ленив. Когда все окрестные
валуны были использованы, он воспрянул было духом, но счастье его было
кратковременным. С Кольского полуострова на вертолетах доставили целую
партию гранитных глыб, дабы посетители заповедника могли в любое время года
узреть среди сугробов иль ветвей приличествующие сезону пушкинские звонкие
строфы. Со сменой времени года ненужная надпись убиралась в подземный
тайник, а очередной камень извлекался на поверхность. Даже с технической
точки зрения задумка была отличная, и я никак не мог понять Бехлю, который,
будучи даже среди пушкиногорцев выдающимся фанатиком, старался от работы
увильнуть, ссылаясь на ее нетворческий характер. Как будто мы только и
творили! Работа есть работа. Вот у главного архитектора по ландшафту работа
заключается еще и в том, чтобы гонять с глаз людских всяких наглеющих с
каждым днем роботов.
- ... А он влез в пруд - вы знаете, прямо за усадьбой Прасковьи
Александровны, - поймал карася и съел его у меня на глазах. Живьем!
Я вдруг спохватился, что уже добрых десять минут думаю о своем и
совершенно не слушаю, что мне рассказывают о каком-то нашкодившем роботе. Но
последние слова обладательницы фосфоресцирующего дождевика каким-то чудом
дошли до моего сознания - у меня помимо воли встала перед глазами плоская
рожа "домового" с телескопическим видеодатчиком и трепещущим рыбьим
хвостиком, исчезающим в отверстии для заливки смазки.
Я едва не прыснул.
- Прошу меня извинить, - сказал я как можно серьезнее, - но роботы вообще
не едят. Тем более - сырую рыбу. Боюсь, что ваши претензии ко мне не...
э-э-э... несколько необоснованны.
- Я вас не спрашиваю, едят ли роботы или нет! И попрошу не издеваться,
молодой человек! Я вам в матери гожусь! - Я уже рассмотрел ее довольно
пристально: несмотря на девичью стройность и светящиеся брючки, она годилась
мне по меньшей мере в прабабушки. - Я вас спрашиваю, откуда он среди бела
дня взял карася? Последний карась в этой области был выловлен ровно сто
пятьдесят лет назад! Пруд находится под надзором санэпидсектора заповедника,
и в нем нет даже личинки комара!
Мы ошеломленно посмотрели друг на друга.
- Да-да, - промямлил я. - Я разберусь. Сегодня же. Сейчас. Непременно. И
обязательно. Даю вам слово...
Не надо объяснять, что при каждом своем извинении я делал маленький шажок
назад. Наконец расстояние между нами увеличилось настолько, что я смог
сделать неопределенный полукивок-полупоклон, развернуться и рысью помчаться
в сторону информатория.
Ну если только Басманов хоть на йоту виновен во всей этой чертовщине!..
Но в центральном пультовом зале Ильи не наблюдалось. Дневная смена
закончила свою работу, срочных заданий на ночь не поступало, и лишь два
"домовых" копошились в углу, монтируя запасной сферический экран.
По-сверчиному стрекотал печатающий блок - БЭСС трудились над каким-то
неспешными выкладками. На ночь приходилась основная нагрузка по
эксплуатационному сектору, но сейчас еще не вполне стемнело, и "домовые",
послушные электронной воле системы, а также в силу неписаных традиций еще к
трудам праведным не приступали. Поэтому в дежурке я нашел только одного
эксплуатационника, гоняющего шары на кабинетном бильярде. Партнером его был
однорукий и, вероятно, уже списанный на слом "домовой" - с исправным роботом
состязаться было бы по меньшей мере бесполезно и унизительно для инженерного
самолюбия.
- Басманова видел? - спросил я для порядка, хотя предчувствовал, что Илья
уже болтается где-то в мокрых ельниках или, еще хуже, на моем же собственном
мерине топчет старательно распланированные полоски озимых.
- А загляни в учебную кабину, где дублирующие пульты, - посоветовали мне.
- Оттуда второй день сизый дым идет.
Святые горы! Совсем из головы вон, что я сам отдал это помещение Илье.
Ругая себя старым склеротиком, я двинулся вдоль полукруглого коридора,
опоясывающего центральный зал. Учебная комната, сооруженная только в силу
подчинения типовому проекту, находилась в самом тупике.
Сизый дым просматривался еще в коридоре.
Я толкнул дверь, даже не задумавшись над тем, может ли там оказаться
кто-либо, кроме Ильи. Но в комнате были пятеро, и они обернулись ко мне с
тем терпеливо безучастным видом бесконечно вежливых людей, которые никогда
не дают понять, что им помешали. У меня вдруг возникло подозрение, что я,
фактически хозяин этого помещения и руководитель работ, в нем
производящихся, вроде бы здесь и лишний.
Столик, за которым они сидели, был отнюдь не лабораторным - кажется, в
старину такие шаткие системы, на которые я не решился бы поставить и
перегоревший вольтметр, назывались ломберными. На столике возвышалась
бутылка "роз-де-масе", перед каждым из пятерых - тяжелый химический стакан
из молибденового стекла.
Кроме Басманова за столом сидели двое, которых я немного знал, - это был
здешний художник Бехля и литсотрудник, тридцатипятилетняя девица Аделя,
опекунша серых цапель. Нежное, звонкое имя Адель совершенно не вязалось с ее
нескладной костистой фигурой, длинным невыразительным лицом и постоянным
лиловым свитером с растянутым воротником; нелепое производное Аделя
подходило больше. Эти двое, по отзывам Басманова, были истыми фанатиками
Пушкинских Гор.
А еще за столиком сидел "домовой" - и так же, как перед всеми, перед ним
томился наполненный на одну треть стакан;
когда он обернулся ко мне, я с удивлением отметил, что к его плечу
пришпилен носовой платок.
Пьющий "домовой" и Аделя в своем невозможном свитере настолько сковали
мое внимание, что я не успел как следует рассмотреть пятого, который сидел
как раз напротив них и, казалось, плавал в табачном дыму, хотя в это время в
комнате никто не курил. Облик его, не запечатлевшийся в моей памяти с
фотографической точностью, оставил только впечатление необыкновенной
мягкости и интеллигентности, да еще недоумение по поводу высоченного
воротника, залезающего на щеки, и старомодных очков в небольшой
металлической оправе, уголки которых смотрели чуть-чуть книзу.
Неловкая пауза затягивалась.
- Пришел, так садись, - первым нарушил молчание Басманов. - Только возьми
себе стакан сам - вон там, на пульте.
Базара на рабочем месте я органически не терплю, и то, что творилось на
горизонтальной панели пульта, возмутило меня не меньше, чем бутылка дешевого
вина. На буквенной клавиатуре валялись какие-то огрызки перьев и алый томик
Вольтера; в манипуляторных гнездах мирно пристроились порыжелые бильярдные
шары; на доске грубой регулировки режима воинственно расположилась пара
допотопных пистолетов, а экран одного из осциллографов заслоняла ни много ни
мало, как всемирно известная брюлловская акварель, изображающая чуть
косенькую российскую Венеру, вздымающую над пеной кружев свои
обольстительные плечи.
Стакана здесь не было, зато отыскался тяжелый бокал мутноватого стекла.
Пить из него я не стал бы. Между тем за столом передвигались, вероятно,
освобождали мне место, потом Илья как-то растерянно пробормотал: "Барон...".
Когда я повернулся к ним с подозрительным сосудом в руке, пятого уже не
было, - видимо, он вышел. Стакан его остался нетронутым.
Я присел на углу, мне налили. Я слишком хорошо относился к Басманову,
чтобы начать прямо при посторонних - и, главное, весьма милых людях -
устраивать ему начальственную головомойку, справедливо полагая, что чуткие
мои гости сами вскоре поймут, что нам с Ильей надо кое-что выяснить с глазу
на глаз. Но стаканы сдвинулись, беседа возобновилась с прежней живостью,
словно мой приход и не прерывал ее течения. О чем говорили? Да о пустяках.
Не в содержании суть. Здесь главным был тон всех троих; и даже не теплота,
не тактичность, а какая-то бесконечная бережливость, гораздо большая, чем
просто чуткость, отличала обращение их друг с другом.
Мне вдруг подумалось, что так говорить могут люди, приобщенные к великой
и прекрасной тайне.
Некоторое время я молчал, ибо вопросы, время от времени обращаемые ко
мне, были риторическими и требовали от меня не более кивка или улыбки.
Говорили о собаках. Басманов хвалил волкодавов, Бехля утверждал, что главное
в собаке - это наличие чувства юмора, а этим могут похвастаться только
терьеры, поэтому он предлагает скотча или бедлингтона. Предлагалось это,
видимо, Адели, потому что она морщила нос и качала головой. В конце концов я
тоже решил высказать свое мнение и заявил, что уж если заводить пса, то
только сенбернара, а то и двух, как Соболевский.
Аделя грустно улыбнулась, Басманов тоскливо повел глазами вбок, словно я
ляпнул какую-то бестактность, которую он от меня и ожидал услышать. Что же
касается Бехли, то он не заметил моей реплики с великодушием столь
безграничным, что оно невольно передалось всем, не исключая меня самого, - я
простил себе свою оплошность, даже не поняв, в чем ее суть.
Я вдруг почувствовал себя приобщенным к их взаимной чуткости и
доброжелательности; никакого переходного момента в этом не было - я просто
разом оказался с ними, и даже точнее - одним из них. Из моей памяти
мгновенно улетучилась и тропинка, влажным мостиком перекинутая от
ракетодрома куда-то в непроглядный туман, и светящаяся ведьма, и гнусные
поклепы, возводимые на не подчиненного мне "домового" по поводу съеденного
им мифического карася. Беседа за нашим столом вернулась к песьим
достоинствам, и была она тепла и покойна, словно шерсть спящей борзой. Образ
этот возник у меня изнутри, вылепленный подсознанием, опережающим слух;
когда же я встряхнулся и прислушался, то оказалось, что речь идет именно о
борзых.
- ... И не русскую - чистых русских уже к началу двадцатого века не
осталось, все с малой примесью горских да хортых. И уж никак не хортую - они
выродились в левреток. И не английскую - псовина коротка, да голова
плосковата. Брудастые злы и кровью нечисты. Крымачи больно малы и глаз
желтоват, слюги же, напротив, костью широки непомерно... Нет, уж ежели
борзую брать, то только туркменскую, красно-половую с мазуриною - против нее
никто другой статью не выйдет. Уши под буркою, щипец суховат и приятен
невыразимо, псовина атласистая...
Я слушал этот упоенный речитатив, понимая далеко не каждое слово, но
наперед соглашаясь со всем, ибо уже видел изящную ласковую собаку, и не
обещанную "красно-половую с мазуриною", а самую банальную, белую с рыжими
подпалинами. И тонкую морду ее на Аделиных коленях. Это была единственная
собака, действительно подходившая для Адели, для ее удлиненного,
невыразительного лица, для ее суховатого тела, теряющего былую девичью
гибкость, ее неприкаянных крупных рук, прямых неярких волос. Но, как ни
странно, природная красота созданного моим воображением животного не
подчеркивала некрасивости сидящей передо мной женщины, напротив - она
заставляла жадно и необидно вглядываться в то, что было на самом деле и что
стремительно теряло свое значение, ибо главным в этой женщине было нечто
затаенное, вовсе не ушедшее вместе с юностью и отнюдь не желающее
раскрываться для первого встречного.
Я клял себя за назойливость своего взгляда, но ничего поделать с собой не
мог, потому что эта реальная, действительно существующая Аделя вместе с
невидимой ни для кого, кроме меня, сказочной длинноволосой псиной возле ног
была для меня таким же откровением свыше, таким же озарением, как, наверное,
для Леонардо тот момент, когда он впервые представил себе королевского
горностая на руках у плутоватой, узколицей соблазнительницы миланского
герцога и понял, что перед ним уже не просто Цецилия Галлерани, а Дама с
горностаем.
Но я-то был не Леонардо, которого подобные видения посещали, вероятно, с
той же непременной периодичность", как святого Антония искушавшая его
нечисть! Я-то был простым смертным, с которым только раз в жизни могло
случиться ТАКОЕ, а что это - ТАКОЕ, я и сам толком объяснить не мог. Скорее
всего, это было оцепенение, когда бросаешь цветок папоротника и земля от его
касания становится прозрачной, и в июльской, иванкупальской ее черноте
видишь несметные клады, подвластные колдовскому этому цветку... "Цветы
последние милей роскошных первенцев полей. Они унылые мечтанья..."
- ... Ей и горская вряд ли уступит, разве что правило будет потоньше...
"... Живее пробуждают в нас. Так иногда разлуки час живее сладкого
свиданья..."
- ... А если персидскую, то черно-чубарую или бурматую... Святые горы!
Только сейчас я вдруг понял, что говорит это не Илья и не Бехля, а
"домовой", который и звуковоспроизводящей системы-то вообще лишен.
И тут я взбесился. Вместо того чтобы наводить порядок во вверенном мне
секторе, я сижу в центре этого бедлама над сомнительной чистоты посудиной с
красным сухим вином, которого я терпеть не могу, Да еще пялю глаза на
несуществующую собаку, да еще, что особенно унизительно, как первокурсник,
бормочу себе под нос хрестоматийные стихи...
- Почему на пульте хлам? - заорал я, взвиваясь. - И кому это настолько
нечего делать на работе, что он вмонтировал в мелкого манипуляторного робота
целую разговорную систему? И с каких это пор подобные роботы начали
пользоваться носовыми платками? И вообще, по какому случаю?..
Я чуть было не брякнул: весь этот кавардак. Остановился я вовремя. То
самое стороннее зрение, посредством которого я весь это вечер наблюдал за
самим собой, позволило мне классифицировать собственные поступки, и я вдруг
понял, что весь этот взрыв был ничем иным, как паническим всплеском
инстинкта самосохранения, ибо я хотел мирной жизни, спокойной работы - и
ни-ка-ких душевных флюктуации. Хватит с меня и одного долгосрочного
гатчинского романа, о коем я не упомянул ни разу, ибо, во-первых, он к
данному рассказу прямого отношения не имеет, разве что объясняет мое
холостяцкое состояние, а во-вторых, я весьма успешно применил к нему правило
Герострата и систематически не вспоминаю о нем каждую неделю.
И вот теперь - эта непрошеная Аделя! Я давно и прекрасно знал, что есть
вещи, на которые нельзя смотреть слишком пристально, потому что от долгого
взгляда в них начинают открываться бесчисленные сезамы - один за другим, как
вложенные друг в друга деревянные матрешки; но откуда же мне, унылому
эмпирику, было знать, что та нежная, спокойная покорность перед
надвигающейся осенью, удивительно присущая именно русским женщинам, и есть
то самое, от чего меня, береженого, бог не убережет...
Я хотел еще добавить про беглых роботов, которые посередь бела дня жрут
несуществующих карасей в сыром виде, но никому не видимая собака подошла ко
мне и положила лапы на плечи. Сложное чувство стыда и бесполезности
сопротивления захлестнуло меня, но тут всемогущая техника пришла ко мне на
помощь в лице вышеупомянутого "домового".
- Завсегда, ваше благородие, понапрасну лаяться изволите, - процитировал
он трубным гласом. - Том шестой, страница семнадцатая, шестая строка сверху.
Издание последнее, полное.
Басманов брякнулся головой об стол... Аделя с Бехлей затряслись от хохота
бесшумно и тактично.
- Пошел к чертям, - сказал я, невольно копируя царя Соломона в
интерпретации Саши Черного. - И чтоб я твоей жестяной рожи больше не видел
ни днем, ни в любое другое время суток.
"Домовой" солидно меня выслушал и не рванулся в дверь, как следовало бы,
а подошел к пульту и, заслонив его от меня, защелкал какими-то
переключателями на его панели и одновременно - на собственном брюшке. Видно
было, что за время моего отсутствия Басманов изрядно прибавил ему
электронной самостоятельности. Затем на пороге уже, отвесив галантный поклон
(отнюдь не в мою сторону), изрек: "Приступаю к выполнению второй части
программы, всегда к вашим услугам", - и, чмокнув присосками, исчез в
коридоре.
Наши гости, вряд ли догадываясь, что это на меня нашло, поспешили
откланяться и последовать за ним,
- Свинья, - убежденно проговорил Басманов, когда мы остались вдвоем. -
Аделя, конечно, старая дева и собирается заводить себе псину именно из тех
соображений, что и Соболевский, но зачем же было говорить об этом вслух?
Ну что я мог возразить? Свинья и есть. И робота прогнал, они теперь с
Бехлей бредут по темной дороге - посветить некому. Лошадей Аделя боялась, я
знал.
- Чей "домовой"? - спросил я. Иметь в собственном домашнем пользовании
таких роботов было привилегией сотрудников заповедника, живущих в
крестьянских избах и ведущих натуральное хозяйство в целях сохранения
деревенского колорита.
- Бехлин был "домовой", - ответствовал Илья угрюмо. - Мне это было во как
необходимо - наша БЭСС нюхается только с библиотеками и архивами. Что такое
сосновая ветка, она понятия не имеет. У нее нет ни глаз, ни носа, ни
пальцев, она не в состоянии...
- Влезть в пруд по колено и руками поймать карася...
- Вот именно. Так что виденный тобою робот - уже не просто "домовой", а
комплекс выносных рецепторов системы, управляемый непосредственно ее мозгом.
Между прочим, все это не идет вразрез с теми полномочиями, которые я получил
от тебя перед твоим отъездом, и твое вмешательство...
Ага, дорвался до самостоятельности. Буратино несчастный, и сразу начал
разговаривать со мной так, словно перед ним - мальчишка Пьеро. Не надо было
соглашаться на младшего научного, при своем опыте мог спокойно претендовать
на начальника сектора. И дали бы...
- Что-то слишком бурную деятельность развивает твой участок на пустом
месте. Ведь за эти несколько дней вряд ли появился хотя бы один вопрос, на
который БЭСС не смогла бы ответить.
- Представь себе, именно такой вопрос и появился. По этому поводу мы
здесь и беседовали.
Они тут беседовали!
- И кто же из местных пушкинистов был настолько мудр?..
- Одна девочка лет эдак десяти. Она спросила экскурсовода: "А почему
Александр Сергеевич не завел себе собаку, если ему здесь было так одиноко?"
Ну, в десять лет такие вопросы простительны. Почему у Пушкина не было
собаки? Почему у Земли нет естественных спутников, кроме Луны? И прочее. Но
зачем же некорректно поставленный вопрос передавать машине?
- Видишь ли, Аделе захотелось узнать мнение машины на этот счет, и она
прибежала ко мне. Я ввел вопрос по общему каналу, но БЭСС отвечать
отказалась.
- Естественно, - сказал я. - И как же ты развлекался дальше?
- Дальше БЭСС, уже по блокам моего участка, второй день собирает
материалы о всех породистых и беспородистых собаках первой трети
девятнадцатого века. Время от времени она выдает мне свои промежуточные
заключения, я их корректирую и ставлю дальнейшие наводящие вопросы. Учу ее
последовательно мыслить, как я тебе и обещал.
- И каковы же были эти промежуточные выводы?
- Ты знаешь, я предпочел бы доложить тебе сразу об окончательных
результатах. Когда они будут получены, разумеется.
"Доложить". Буратино - спрятал золотые монетки в рот и явно напрашивался
на то, чтобы его подвесили вверх ногами.
- Вот что, Басманов, на правах твоего начальника я ставлю тебя в
известность, что терпеть все это...
- Если под "всем этим" ты подразумеваешь хлам на пульте, - бесцеремонно
перебил он меня, - то спешу тебя заверить, что это не краденое, а
молекулярно-идентичные копии. Выполнены по заказу БЭСС - не моему же, в
самом деле. Карась? Карася и вовсе не было, - всего лишь объемное
изображение на взвешенном коллоиде, старый театральный прием. "Домовой",
разумеется, был, но зачем ему понадобилась эта инсценировка, понятия не
имею. Ведь он - всего-навсего выносная часть БЭСС, а у нее на моем участке
продолжается активное самообучение, сам понимаешь, что проконтролировать ее
в такой период практически невозможно - слишком велик объем поглощаемой
информации. Бабка эта в светящемся балахоне? Советую относиться к ней с
большим уважением, - как-никак, специалист с мировым именем. Тут половина
деревьев ее руками посажена после урагана девяносто шестого года. По-своему
она тоже фанатик. Больше вопросов у любимого начальства нет? Я могу
продолжать работу на вверенном мне участке?
- Можешь продолжать, а можешь и не продолжать. - Ощущение причастности к
какой-то общей тайне давным-давно рассеялось, и осталось только традиционное
смутное беспокойство, словно чего-то главного я так и не понял. - Можешь и
не продолжать, потому что одним рейсом со мной прилетела Ника.
Я давно уже заметил, что у натур, тонко чувствующих и разносторонне
одаренных, как правило, имеется некоторый сектор их бытия, в пределах
которого они до неправдоподобия равнодушны и неразборчивы.
Такой областью безразличия были в жизни Басманова женщины. Не то чтобы он
вообще без них обходился, нет - в непосредственной близости от него
постоянно просматривалась какая-нибудь юбка. Но упаси господи, чтобы он
потратил хоть малейшее усилие на завоевание даже самого достойного женского
сердца. Единственным проявлением внимания к женщине у Басманова было то, что
к ней он обращал свой байроновский фас, оставляя всему прочему девичьему
сонму буратинский профиль.
В данный момент тем геометрическим местом точек, с которых Илья смотрелся
в наилучшем своем ракурсе, и была упомянутая мною Ника, упоительная
белокурая растрепа, на первый взгляд загадочным образом сохранившая свои
восемнадцать лет, несмотря на двукратное замужество, второй раз весьма даже
знойное, ибо оно перенесло ее на несколько лет в труднопроизносимый город
Тируванантапурам, откуда она вернулась этим летом, чтобы иметь несчастье
увлечься Ильей Басмановым. Всю эту осень она демонстрировала ему свою
неприступность с напором шекспировской Беатриче, так что со стороны мне было
отчетливо видно, что Басманов обречен.
Поэтому я сказал ему про Нику и ни словом не обмолвился про Аську Табаки.
И туг - то ли потому, что про двух женщин я уже подумал и для соблюдения
триединства требовалась третья, то ли по какой другой причине, - но я вдруг
представил себе Аделю, тихо бредущую по темной дороге к себе в Савкино,
бросился за ней и где-то на полдороге догнал. Верный "домовой" семенил
рядом, и светлый латунный блик от его фонарика скользил по дороге, словно
подталкиваемый кончиками намокших Аделиных туфель. Я тихо шел следом, и вот
уже кроме собаки, нервно переступающей высокими, напряженно подрагивающими
лапами, мне еще чудилось старинное, шуршащее не намокающим в тумане атласом
платье Жозефины, подхваченное под самой грудью, - античное безжалостное
платье, ничуть не умаляющее некрасивости Адели, но непостижимо и единственно
с нею сочетающееся. Я брел по ночной дороге, с натугой постигая простейшую
истину, что гармония способна обратить неприметное в прекрасное, минуя
степень красивого. В моей голове набухало еще несколько открытий, равных
первому по своей свежести и оригинальности, но в этот момент я оступился и
"домовой", оглянувшись и узнав меня, порскнул в кусты и был таков.
Аделя, тоже догадавшись, кто ее преследует, тихонько ждала в темноте,
пока я приближусь, и в этой тихой покорности я безошибочно угадал тактичное
нежелание дать мне почувствовать, что она мне не рада.
Чтобы спасти положение, нужно было немедленно начать разговор, легкий,
непринужденный разговор, но тот привычный "инженерит", на котором мы все
изъяснялись в лабораториях, был неприемлем сейчас, когда передо мной во
влажной темноте чуть проступал силуэт высокой женщины в атласном платье,
подхваченном под самой грудью расшитым поясом... Я открывал и закрывал рот в
беззвучных потугах произнести хоть что-нибудь, за что меня тут же не
попросили бы идти своей дорогой. И благословлял осеннюю темноту за то, что
она скрывала это позорище.
Но легкая рука протянулась из этой темноты и голос велел:
- Верните его. Мы не найдем дороги...
Я окликнул "домового", но тот не отозвался. Умница. Раз получил приказ не
являться на глаза, значит, знай свое место. А может быть, он со своими
причудами уже находился где-нибудь за тридевять земель. Я невольно вспомнил
загадочное происшествие на Тригорских прудах и сделал это весьма кстати,
потому что Аделя сразу откликнулась, оживилась и беседа завязалась сама
собой. Аделя говорила с какой-то пугливой бережливостью, как я уже подметил,
свойственной всем истинным здешним "фанатикам", - лишь бы не допустить
неоправданной категоричности, лишь бы не стать в позу "потомка-судии", лишь
бы не показаться предвзято мыслящей всезнайкой. Говорила она как-то
полувопросительно, прислушиваясь к себе и словно за придорожными кустами
могли притаиться злостные провинциальные Пустяковы, Фляновы и Харликовы.
"Да, на Тригорских прудах произошло нечто удивительное, но не потому, что
"домовой" съел несуществовавшего карася, а потому, что так, по некоторым
дошедшим до нас сведениям, однажды было..." - "Однажды? Давно ли?" - "Уже
спустя несколько десятилетий после его смерти. Помещик тригорский..." -
"Помещица?. ." - "Нет, нет, уже сын ее, Алексей, опустившийся, дошедший до
маразма..."
- "В деревне, счастлив и рогат, носил он стеганый халат..."
- "Если бы только носил халат! Современники вспоминают, что он ввел у
себя в имении право "первой ночи" - средневековщина..." - "Психическое
заболевание?" - "Мы имеем основания так полагать - ловить в пруду карасей и
с хрустом пожирать их живьем..." - "И это - прототип Ленского!"
- "Ну разве можно так безапелляционно! Только собеседник в деревенском
одиночестве, но отнюдь не единомышленник; только одна из крупиц, составивших
образ юноши поэта; только товарищ по веселым вечерам, проведенным в
Тригорском, и ночевками в деревянной баньке, куда запирала их обоих
предусмотрительная Прасковья Александровна, - но не тот, кого поэт назвал бы
другом..." - "Да, о друге - вы помните забавный вопрос девочки, на который
не ответила даже БЭСС - о собаке?" - "А разве БЭСС не ответила?"
- "Пока мне ничего не докладывали". - "Впрочем, я точно не знаю, ваша
машина так много спорила с Басмановым..."
- "Спорила?" - "Ну, я не знаю, Илья только пересказывал, я помню дословно
только последний ответ вашей машины..."
- "Можно полюбопытствовать?" - "Да, конечно, конечно. Она ответила так:
"Крепостных мне довольно. Друг надобен"".
Я ошеломленно замолчал. Одно-единственное слово, употребленное моей БЭСС,
повергло меня в полнейшее смятение. Это уже был не "домовой" с рыбкой во
рту! Это было... Это было черт знает что, и определений этому я не находил.
В свое время всякие штучки вроде поручения писать машинам стишки для своих
девушек было квалифицировано как машинное хулиганство. Как можно назвать
действия Басманова? Во всяком случае неоправданная загрузка машины
психологическим аналогизированием была налицо. Я вспомнил рассказ Аськи
Табаки, Которой всегда доставался от Басманова только его профиль, и
окончательно уверился в том, что, не докладывая мне о тонкостях своего
эксперимента, Илья придает мышлению машины специфические черты здешних
"фанатов" - склонность к мучительным сомнениям и бесконечным поискам, чуткую
бережливость к фактам, боязнь категорических суждений и догм... Все это,
несомненно, неоправданный перерасход машинного времени и государственной
энергии, и это стоит прекратить; но все-таки... все-таки как объяснить даже
при том, что теперь стало мне ясно, употребление машиной этого коротенького
словечка "мне"?..
Мы не спеша двигались по темной дороге к Савкину, едва обозначенному
слева пепельным туманом, подсвеченным снизу, и даже в этой непроглядности
явственно чувствовалось, что осень уже миновала пору своего мятежа, когда
природа тщится вернуть себе полные и звучные краски лета; вместе со
способностью сопротивляться она утратила все, даже запах полегшей травы, и
поля были безмолвны и не ощутимы для человеческого зрения, слуха и обоняния.
Так мы добрались до Савкина и вдоль замшелого первобытного забора
спустились к реке. Иногда мне казалось, что в черной громаде еще не
облетевших кустов, забивших все савкинские палисадники, слышались шорох и
металлическое лязганье. Я подозревал, что это сторожит Аделю ее верный
"домовой", но сколько я ни вглядывался в темноту, ничего различить не мог.
Мой приказ выполнялся свято.
...Я не вспоминал о нем ни на следующий день, ни после, потому что думал
совсем о другом, и работы было по горло, и командировка за командировкой, а
о пропавшем "домовом" мне не напомнил ни Басманов, ни тем более Аделя, а сам
я даже не обратил внимания на небольшие счета за энергию, регулярно
поступавшие на мой сектор то из Пятигорска, то из Архангельского, то из
Бахчисарая, и так продолжалось до тех пор, пока между этими счетами мне не
попалось письмо, официально направленное Илье Басманову.
Письмо валялось распечатанным, кроме того, Илью ошибочно величали
начальником сектора программирования; я засомневался, не мне ли оно все-таки
предназначено, и взял на себя смелость его прочитать. В письме сообщалось,
что в Кишиневе, вокруг так называемого дома грека Кацики, недавно
скрупулезно реконструированного по случаю того, что в его пропахших терпким
вином подвалах в начале девятнадцатого века активно функционировала
небезызвестная масонская ложа "Овидий-25", околачивается безработный на вид
робот с носовым платком на плече, напевая весьма приятным баритоном что-то
вроде "арде-мэ, фри-ше-мэ", что в переводе на современный русский язык
должно означать "режь меня, жги меня..." Судя по номерному знаку, "домовой"
приписан к механическому парку южной территории Пушкиногорского заповедника,
числится за товарищем Басмановым, коего и просят разобраться в
нерациональном использовании вверенного ему робота.
Я, естественно, спросил товарища Басманова, что это за очередная оказия
со сбежавшим "домовым"; Илья пожал плечами и ответил, что робот по-прежнему
находится на постоянной прямой связи с БЭСС, которая аккредитировала его на
все энергостанции городов и населенных пунктов, в которых когда-либо побывал
и о которых упоминал Александр Сергеевич. Поводов для беспокойства,
следовательно, не было, так как БЭСС управлялась не с одной сотней автоматов
и роботов, руководствуясь при этом своим главнейшим принципом - не принести
никакого, даже косвенного вреда человеку. Правда, "домовой" довел почти до
истерического припадка здешнего архитектора по ландшафту, но ведь таковое
состояние, как могла наблюдать БЭСС, не было для архитектора чем-то, как
говорят программисты, экстремальным.
Между тем в будничной работе проходили месяцы, и время от времени до меня
долетали слухи об очередных экстравагантных выходках нашего механического
сотрудника. Так, Днепропетровский отдел здравоохранения запросил, в каких
целях нашему роботу понадобилось проинспектировать все больницы города и
поднять все сохранившиеся истории болезней простудного характера, когда
заболевание являлось следствием купания в Днепре. Такая ревизия переполошила
весь днепропетровский медицинский персонал, потому что добрые полета лет от
простуды лечились приемом одной-двух таблеток полипанацида, а о том, чтобы
купание, даже зимой, могло довести человека до больницы, врачи знали разве
что из истории медицины. Переполох улегся только тогда, когда выяснили, что
робот-ревизор приписан не к Министерству здравоохранения, а к нашему парку
автоматов-антропоидов. Но днепропетровцы успокоились рано: в ближайшее
воскресенье среди бела дня гуляющая по набережной толпа обратила внимание на
необыкновенную пару пловцов, пересекающую Днепр и направляющуюся к островку.
Как рассмотрели зрители, одним из них был робот для бытовых услуг, другой -
человек лет двадцати, одетый в лохмотья. Пловцы были скованы отчетливо
видимой с берега цепью.
Спасательный глиссер сорвался с места и помчался к плывущим, но они уже
достигли островка и, пошатываясь, выбирались на сушу. В последний момент,
перед тем как катер заслонил от зрителей необыкновенных пловцов, человек в
лохмотьях схватил камень и, размахнувшись, швырнул его в робота-спасателя на
носу глиссера.
Зрители дружно ахнули: многие потом утверждали, что в воду сорвался не
робот, а человек в какой-то старинной военной форме и без сапог.
На смену канувшему в воду собрату из трюма выскочили трое запасных
киберспасателей, поднялась суета. С берега можно было догадаться, что
кого-то втаскивают на борт. Наконец суденышко отвалило от островка,
по-прежнему пустынного; сделавшие свое дело киберы улеглись вдоль бортов в
специальные гнезда, и тогда с берега стало видно, что на борту только один
пассажир, да и тот - не человек, а "домовой" с каким-то белым
опознавательным знаком у плеча, смахивающим на обыкновенный носовой платок.
Киберов, естественно, запросили, где человек; в ответ с катера доложили, что
никакого человека в поврежденной одежде, равно как и металлических цепей в
пространстве, ограниченном двумя километрами вверх и вниз по течению от
места происшествия, не имеется и НЕ ИМЕЛОСЬ. Спрашивать их о том, как
квалифицировать столь массовый обман зрения, было бесполезно. Единственное,
что они делали безукоризненно, - это доставили любое живое (или уже не
вполне живое) существо с любой глубины. Ну и принимали все возможные меры по
реанимации, буде таковая требовалась, до прихода не столь быстроходного
катера с медицинским персоналом. Но живого существа в данном случае не
оказалось - тут уж киберы ошибиться не могли; извлеченный же из воды
"домовой", едва приблизившись к берегу, поставил дымовую завесу из
коллоидальной взвеси, под прикрытием которой исчез бесследно, оставив
зрителей недоумевать по поводу своих полномочий и степеней свободы.
Объявился же он в Гурзуфе, на береговой территории дельфинариума.
Девушка-дельфинолог, дежурившая на пирсе, вдруг обнаружила, что по
заповедным водам акватории на всех парусах движется изящный парусник. Хорошо
зная Айвазовского, она отметила, что нарушитель имеет определенное сходство
с военным бригом "Меркурий". И тут она заметила, что за ней самой тоже
наблюдают, и не кто иной, как нахального вида "домовой" с носовым платком на
плече. Робот явно не принадлежал к парку дельфинариума, так как последний
обслуживался только неантропоидными кибер-амфибиями. Рассмотрев второго
нарушителя, девушка растерянно оборотилась к морю, не зная, на кого первого
бежать жаловаться, но парусник исчез. Растаял. Любопытно, что запрошенные
позднее дельфины дружно показали, что никакой корабль в то утро по акватории
не проходил.
Робот тоже исчез, правда, на сей раз не оставив после себя тумана.
Это - всего лишь некоторые эпизоды, экстравагантные, но безобидные, из
похождений нашего "домового", похождений, способных в совокупности составить
целую "Одиссею". И для кого-нибудь другого они не представляют никакого
интереса - мало ли номеров выкидывают роботы, получившие излишнюю свободу!
Но я, оглядываясь назад и пытаясь понять, как же получилось, что из
флегматичного математика я превратился в самого отпетого фанатика, - я
теперь вижу, что именно эти шаловливые проделки мало-помалу приучили меня к
состоянию необычности всего того, что происходит вокруг меня, - и почти что
с моего разрешения; и я сам стал допускать то, что в милой моей болотной
Гатчине я расценил бы как эксперимент, по меньшей мере некорректный по
отношению к самой БЭСС. Благодаря откровенности Аськи я догадался, что
Басманов прививает машине способность мыслить с чуткой требовательностью и
нетерпимостью к скороспелым категорическим выводам, и смотрел на выходки
"домового" - сиречь самой БЭСС - сквозь пальцы. Ведь в том, что теперь
машине было мало одних печатных или рукописных сведений, а надо было еще
что-то понюхать, в руках подержать и на вкус попробовать, - в этом было
что-то и от Адели.
А еще я не приставал к Басманову и потому, что однажды уже раз "купился"
на объемное изображение милого барона Дельвига и второй раз сесть в лужу по
какому-нибудь аналогичному поводу не желал. Официально мне Басманов ничего
по своему сектору работ не докладывал, а на простую дружескую откровенность
с его стороны я уже не рассчитывал - дружбы с Ильей у меня так и не
получилось, - видимо, мешало что-то большее, чем различие между
экспериментальным и теоретическим складом ума. Доброжелательным по отношению
ко мне он был только в компании "фанатиков", но как только мы оставались с
глазу на глаз, безразлично, на работе или вне ее, он вел себя так, словно
это я пинками загнал его в информаторий да еще заставил сверхурочно
разбираться с дурацкими вопросами, на которые БЭСС не изволит отвечать.
Поэтому я искренне удивился, когда в один из первых весенних дней он сам,
и притом несколько смущенно, попросил заглянуть к нему в "свинюшник".
Свинюшник был еще тот. К бильярдным шарам, акварелям и пистолетам
прибавилось невообразимое количество старья:
облезлые книжки, баночки из-под помады, ощипанные перья, тарелки с
кобальтовыми китайскими узорами, ручные кандалы, и главное - пропасть
портретов, из которых, поднатужившись, я смог узнать не больше трети.
Но вот чему я совершенно не придал значения - так это тому, что за
блоками дополнительных стабилизаторов я приметил вжавшегося в угол
злополучного "домового" с коробкой портативного магнитофона на поясе.
Заметив меня, он было дернулся, но вдруг застыл на месте, словно
контролирующая его действия БЭСС на время отключила его питание. Я, кажется,
не снимал с него запрета показываться мне на глаза, но почему-то меня не
поразило его пренебрежение к моему приказу. Привык к разным его штучкам. А
ведь кто, как не я, должен был помнить, что роботы нарушают приказ человека
только в экстремальных случаях - почти всегда тогда, когда ЧЕЛОВЕКУ ГРОЗИТ
ОПАСНОСТЬ.
Да еще отвлекал меня какой-то странный, интригующий вид Басманова. У него
прямо-таки на лице было написано, что он разрывается между служебным долгом
и своими внутренними убеждениями, и я хотя бы в целях экономии рабочего
времени решил его подтолкнуть.
- Послушай, Басманов, - сказал я, у тебя сейчас такой вид, словно ты снял
сапог и своей аристократической пятой пробуешь, не холодна ли вода в
Геллеспонте.
Я знал, что этого Илья не терпел. Он прощал любые издевки над своим
буратинским профилем, но стоило кому-нибудь намекнуть на его сходство с
лордом Байроном, как он тут же выходил из стационарного режима.
Но я промахнулся. Он только посмотрел на меня как-то сожалительно, как
Буратино - на тарелку манной каши без малинового варенья, а потом, по
скверной своей привычке, без всякой связи с предыдущим спросил:
- А ты знаешь, сколько лет прожил на белом свете Якоб Теодор Геккерн де
Шетерваард?
- Вот уж в голову не приходило интересоваться!
- Девяносто три года. А сукин сын кавалергард российского двора, а затем
сенатор французский Жорж Шарль Дантес? Я снова пожал плечами.
- Восемьдесят три года. Итого в сумме около ста восьмидесяти лет...
Я знал цену голых, не прикрытых словесным орнаментом цифр. Но эта
все-таки ударила меня по каким-то неожиданно отозвавшимся нервам. Двое
убийц, в сумме проживших сто семьдесят шесть благополучных лет!
- Если бы мы могли вернуть ЕМУ хотя бы одну десятую, хотя бы одну сотую
этой цифры...
А вот этого лучше бы Басманов не произносил. После одной цифры, жуткой в
своей убедительности, - какие-то филологические "если бы", чего я вообще
никогда терпеть не мог.
- В истории не существует никаких "если бы". Что было, то было, и не нам
с тобой впадать в маниловщину. Кто прожил тридцать семь лет, тому не
прибавишь ни тысячной доли чужого срока.
- А если бы? - с упорством фольклорного барана повторил Илья.
- Если б эти "если, если..." и дальше, как там у Петефи. Если бы
Александр Сергеевич скончался в малолетстве вместо своего брата, мы вообще
не имели бы ни заповедника, ни информатория. Не говоря о поэте. А если бы
десятого декабря двадцать пятого года ему не перебежал дорогу не то заяц, не
то кот, не то поп, то он явился бы без высочайшего позволения в Петербург, и
не куда-нибудь, а прямехонько к Рылееву, а оттуда, естественно, - на
Сенатскую площадь. И был бы он шестым. И - не Святогорский монастырь. Яма с
известью. Вот так. И эти "если" вообще можно продолжать до бесконечности, но
стоит ли, время рабочее...
- "Логично", сказал бы робот, - ответствовал Басманов. Вид у него был
такой, словно он уже глубоко сожалел о затеянном разговоре.
А, собственно говоря, зачем он, действительно, затевал этот разговор.
- Так, может быть, ты объяснишь мне, зачем ты меня сюда пригласил?
- Так бы я тебя сюда и приглашал. - Отсутствие корректности никогда
Басманову не изменяло. - Скажи спасибо Адели, она настояла. А дело в том,
что сегодня БЭСС доложила о готовности работать в заданном режиме. На данном
участке, разумеется.
- Постой, постой! А все эти месяцы она в каком режиме работала?
- На моем участке - в учебно-подготовительном.
- Послушай, Басманов, ты говоришь не с первокурсником и не с
корреспондентом. Блоки памяти в целом информацией были загружены еще осенью.
Не существует - ты понимаешь, просто не может существовать дополнительно
наложенного круга вопросов, по которому БЭСС скребла бы информацию еще
полгода! Да она же и так выдоила все библиотеки и смежные информатории за
какие-нибудь три недели. Конечно, профан мог бы поставить перед машиной
какую-нибудь дурацкую некорректную задачу, но ведь ты же опытный
программист. Ну что ты задал несчастной БЭСС?
Басманов посмотрел на меня как-то растерянно:
- Но... Я думал, ты догадываешься... Аська ведь тебе наболтала о моих
экспериментах на Рисер-Ларсене?
- Да, об этом я догадался. Психологическое аналогизирование. Ты готов
сделать из порядочной БЭСС еще одного типичного пушкиногорского "фанатика",
нечто среднее между Бехлей, Аделей, Никой и тобой самим. Но это -
дополнительные выходные условия, а не цель постановки эксперимента. И потом,
чтобы узнать вас всех, да и меня в придачу, БЭСС не потребовалось бы больше
полумесяца.
- Если бы так, - сказал Илья. - Если бы БЭСС создавала аналог твоей
добродетельнейшей Адели... Но там, в миллионах капилляров, в десятках
миллиардов искусственных клеток - мозг, готовый вернуть давным-давно
погибшему человеку ту самую долю жизни, которую не мог сохранить Арендт!
Я понял. И даже не удивился. Стопроцентно бредовая идея - как это было
похоже на Басманова! Попытался воспроизвести творческий разум человека,
погибшего не одну сотню лет назад, и не просто человека, а самого... Святые
Горы, язык не поворачивается сказать.
- БЭСС готова, - глядя на меня исподлобья, медленно проговорил Басманов.
- Она вошла в роль. Хотя что я говорю - в роль. Она стала ИМ. Она готова
прожить пусть не десятую, пусть даже не сотую, но какую-то долю жизни после
двух часов сорока пяти минут двадцать девятого января тридцать седьмого
года.
- Прожить? - не удержался я.
- Для НЕГО "жить" значило "писать".
- Мой друг, Басманов, не выражайся высоким стилем.
- Сожалею, что выполнил просьбу Адели, потому что человеку, не способному
иногда хоть на что-то высокое, здесь сейчас будет нечего делать.
- Как это понимать - "сейчас"?
- А это понимать так, что через два часа начнутся испытания.
У меня все внутри перевернулось. Меня просто ставят в известность. Даже
не спрашивают. Надо думать, что я не в силах буду не то что отменить, но
даже перенести эти испытания на другой день. Два часа. И что-нибудь сделать,
помочь мне может только... только Аделя.
Я гнал несчастного мерина, проклиная нелепую традицию держать в
заповеднике только каких-то кургузых, вислобрюхих одров - в память убогой
лошаденки Александра Сергеевича. Песчаная, не просохшая еще дорога едва-едва
двигалась навстречу мне, и, несмотря на то, что времени у меня было
предостаточно, я знал, что так и не найду, что сказать Адели. Не смог же я
найти слов, которые убедили бы Илью Басманова! Все было бы гораздо проще,
если бы мы с ним имели дело с обычными электронными компьютерами; как бы
сложны они ни были, с течением времени все больше и больше ощущается
ограниченность их возможностей.
Но наши всемогущие безэлектронные системы - сколько с ними не возись,
только поражаешься их неистощимой мудрости. Это - истинное обаяние
гениального, чуткого и гибкого ума. Да так оно и есть в действительности:
БЭСС - это живой мозг, обогащающийся с непредставимой для человека
быстротой. В него начинаешь веровать, как в высшую силу. И вот сейчас БЭСС
околдовала Илью, он перестал ощущать границы ее могущества. Конечно, можно
представить себе такой фантастический вариант - машину, способную по
произведениям воссоздать аналог автора. Но это утопия. Гениальный актер
может настолько войти в роль, что почувствует себя Пушкиным. Но и он не
напишет ни одной пушкинской строки. А машина - и подавно. Это ведь не
диктовать юмористические вариации на тему "поймите меня правильно".
Но ведь мне обязательно возразят, что-де все это - априорные утверждения,
надо поставить пробный эксперимент, а там и само собой станет ясно, что
машине под силу, а что - нет. Я и сам знаю, что после такого пробного
эксперимента все станет ясно.
Но допускать этого эксперимента нельзя, черт меня подери со всеми этими
Святыми горами!!!
Я перехватил Аделю на пороге ее избы. Времени у нее оставалось в обрез, у
меня - тоже. Объяснение наше было кратким, но вряд ли можно представить себе
более нелепое, неуклюжее и безнадежное объяснение в любви, чем это!
Ибо ко всему прочему я объяснился Адели в любви. Нашел время. Идиот.
Ну а что я мог ответить ей, когда она спросила, по какому праву,
собственно говоря, я требую от нее, чтобы она изменила своим взглядам, своим
планам, своим заветным мечтам, в конце концов, - и вдруг, ни с того, ни с
сего, потребовала бы от Басманова отказаться от задуманного ими вместе
эксперимента? У меня не было никаких других доводов, и я выпалил, что это
право любви - требовать безусловного доверия. Она смотрела на меня долго,
очень долго, - бог весть, что за это время она передумала! И я смотрел на
нее, понимая, что, как только она заговорит, - это будет уже началом нового
и уже, наверное, последнего - до самой смерти - одиночества; и все
разрывалось у меня от досады, и боли, и еще какого-то не очень хорошего,
собственнического чувства потери, ибо вместе с Аделей я терял ту женщину,
которую разглядел только я, - женщину в платье Жозефины, с борзой собакой у
ног, принадлежащую мне одному...
Она прошла мимо меня, потом обернулась и сказала:
- Почему на свете существует заблуждение, будто любовью можно оправдать
все ~ злодеяние, глупость, убийство, кощунство?..
... Она шла по дороге быстро, как только могла, и я не смел обогнать ее,
не смел даже приблизиться, потому что она боялась лошадей, и я то и дело
натягивал поводья, чтобы мой верный коняга не цокал копытами прямо у нее за
спиной. Мне теперь все было безразлично, и я знал, что вот сейчас приеду и
просто-напросто закрою лабораторию, вырублю подачу тока и без всяких
объяснений запрещу проводить эксперимент. Формальные права у меня на это
есть. Вот так.
Когда мы переступили порог, все уже были в сборе - в углу топорщил свои
усы всегда молчаливый Бехля, похожий на невыспавшегося терьера, на
подоконнике болтала ногами златокудрая Ника - вот уже кто здесь явно лишний,
ибо принадлежала она к тому типу не красивых, а истинно обольстительных
женщин, у которых разум полностью заменен инстинктами и эмоциями; еще
человек пять или шесть, с которыми я только раскланивался, почтительно
группировались вокруг учтивого и приятного на вид юноши в бархатной куртке,
которого я не раз встречал на узеньких и влажных тропинках Пушкинских Гор, -
он всегда производил на меня впечатление человека, способного отдать всю
вычислительную технику Солнечной системы за клочок бумаги с сомнительным
автографом поэта. Я еще окрестил его "архивным юношей".
Илья, непроницаемый, как жрец Амона, застыл у пульта. И вообще у всех
присутствующих было такое выражение, словно они ожидали сошествия святого
духа.
Ну ладно. Сейчас я это шаманство прекращу.
Но тут "архивный юноша" оглядел всех и строго спросил:
- Так кого мы ждем?
Это было сказано таким тоном, что мне сразу стало ясно, что он уже далеко
не юноша. Просто так мне показалось на первый взгляд.
- Все в сборе, - продолжая стоять по стойке "смирно", доложил Басманов. -
Можно начинать, товарищ директор.
Вероятно, уместнее было бы назвать директора по имени и отчеству, но
Басманов обдуманно не сделал этого - для меня.
В этой лаборатории я уже не был полновластным хозяином. И тогда мною
овладела непреодолимая апатия. Будь что будет. Пусть все хоть провалится.
Хоть сгорит синим огнем. Вот именно так. Синим огнем.
Я протиснулся в угол и сел, отворотившись от остальных. Белый язычок
"контрольки" высовывался из щели на пульте - на этой "контрольке" печатались
все данные, усвоенные машиной за текущий день. Наверное, читать их было
весьма увлекательным занятием, одна беда - в день машина прокручивала
несколько десятков километров ленты, и для того чтобы только бегло
ознакомиться с этими данными, надо было содержать целый штат сотрудников. Но
мне сейчас не хотелось принимать участия в происходящем, не хотелось даже
демонстративно покидать помещение, поэтому я рассеянно читал бисерные буквы,
бегущие вдоль узенькой пластиковой ленты. Вот финал решения поставленной
задачи, черным по белому: "Система к испытаниям готова". А дальше - еще два
метра сплошных имен. Да, разболтал мне Басманов машину. Распустил. После
сигнала готовности БЭСС должна замереть и ждать входных данных. По своему
усмотрению она не смеет принимать никакой информации. Иначе - какого черта
было докладывать о полной готовности?
За что я любил свою работу - так это за четкость. А теперь моя машина
усвоила всю басмановскую расхлюстанность... Ну что ей понадобилось уже после
того, как она САМА сочла себя абсолютно готовой к работе?
Федор Басманов, Никита Басманов, Прокопий Басманов, Акинфий, Глеб, снова
Федор... Даты, жены, чада. Боковые ветви. Незаконнорожденные отпрыски.
Родословная младшего научного сотрудника Ильи Басманова! С не подлежащим
сомнению выводом, что он является потомственным дворянином земли русской
вплоть до такого-то колена.
У меня, наверное, затряслись плечи, но нервный смешок я сумел подавить.
Из уважения к директору.
Между тем в лаборатории стояла какая-то гнетущая тишь.
- Так, собственно говоря, мы больше никого не ждем, - с плохо скрытой
просительной интонацией проговорил Басманов. - Машина ждет приказаний,
Артемий Павлович...
И тут случилось нечто вовсе не объяснимое. Ника, безрассудная кудрявая
Ника, вздернула свой утиный носик и с непосредственностью первоклассницы
спросила:
- А можно, я задам вопрос? - Ей, разумеется, все и всегда было можно -
она и директору улыбалась так, словно это был какой-нибудь механик по
нестационарным киберам. - Я вот не совсем понимаю, кто это ждет приказаний?
Басманов сложил губы трубочкой: даже он был озадачен. Я, собственно
говоря, просто не понимал, что именно нужно Нике объяснять. Да и стоит ли ей
что-либо объяснять.
- Выходит, нас собирали на испытание простой машины, - допытывалась Ника,
- которой можно взять и приказать что-то там сочинить?
- Это уже не машина, и тем более не просто машина, - отрезал Басманов.
- А, - сказала Ника и, махнув легкой ладошкой, спрыгнула с подоконника. -
Ничего вы не понимаете. Пойду я отсюда. Не хочу становиться жандармом.
И она выпорхнула из лаборатории. Почему-то мне вдруг подумалось, что
именно эта женщина должна была бы по справедливости носить звонкое и всегда
юное имя Адель...
Басманов резко повернулся к пульту, пальцы его забегали по кнопкам и
клавишам. Среди несусветного хлама, просвечивая сквозь дамские перчатки и
атласные пояса и шали, затеплились сигнальные лампочки. Весьма заметный гул
мог указать специалисту, что БЭСС прогревается почти на всех своих каскадах,
потребляя мощность, близкую к предельной.
- Задание! - не оборачиваясь, бросил Басманов. - Диктуйте задание!
Теперь в явном замешательстве пребывала филологическая половина.
Разумеется, у каждого из них была припасена своя заветная и заведомо
несбыточная мечта - вроде того, чтобы воссоздать текст первоначального
варианта "Сцены у фонтана", не записанный Александром Сергеевичем за
неимением бумаги и карандаша. Послышалось сперва сдержанное шушуканье, затем
мгновенно возник спор, ведомый на уровне яростного шепота; затем скрипнул
отодвигаемый стул - поднялся директор.
- Друзья мои, момент действительно очень ответственный, - заговорил он,
окончательно переставая казаться романтическим юношей. - Начнем с
нетривиального, но несложного задания. Беру на себя смелость предложить
первый вопрос: в сохранившихся отрывках десятой главы "Онегина" имеется
общеизвестная четырнадцатая строфа:
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи...
Поскольку только сам поэт мог знать, о ком должна была идти речь в
дальнейших строчках, предлагаю дать задание продолжить строфу.
Еще одна лампочка, просвечивая сквозь шафрановую шаль, вспыхнула у меня
перед глазами, и я понял, что проклятущая мудрейшая БЭСС сейчас выдаст свой
коронный номер-изображение на коллодиевой взвеси. И уж попробуй возрази,
если перед тобой - сам Александр Сергеевич, выполненный в масштабе один к
одному! Давай, БЭСС, давай, Рыжая, покажи, на что ты способна - на какую
безупречную, филигранную подделку!
Глаза Адели. Огромные, зеленые, неистовые - так когда-то, наверное,
глядели зачарованные тунгусы на полет огненного бога... Но никаких
призрачных фигур в лаборатории не возникало - глаза Адели неотрывно следили
за цепким манипулятором, в клешне которого был зажат огрызок пера; и вот
уже, попискивая и брызгая чернильной жижей на колпачки сигнальных ламп, это
перо заскользило по шершавой бумаге, оставляя за собой стремительные штрихи
строк; и я, холодея, почувствовал, что меня неудержимо тянет узнать в этих
строках такой характерный, раз и навсегда запоминающийся почерк...
Вороненая клешня манипулятора отшвырнула перо, и пять рук непроизвольно
потянулись к пульту, но манипулятор успел раньше - он поднял исписанную
бумагу высоко над нашими головами, на какую-то долю секунды замер, словно
выбирая из нас кого-то одного, а потом вдруг швырнул листок прямо в лицо
Басманову.
Никто не двинулся на этот раз.
Листок, шурша, скользнул по лацкану басмановской куртки, раза два
перевернулся в воздухе и тихо лег на пол возле ног Ильи - текстом вверх.
Вероятно, это разобрали все - крупные четкие буквы отнюдь не поэтического
обращения: "Его превосходительству начальнику резервной группы лаборатории
программирования господину Басманову. Милостивый государь!.."
Не знаю, может быть кто-нибудь прошептал эти строчки вслух, а может, и
нет, но я уверен, что в памяти каждого всплыло:
То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль КАРТЕЛЬ...
Но в строчках, лежащих перед нами, ни краткости, ни приятности, ни даже
ясности холодной и в помине не было. Я не запомнил письма дословно - да и
никто из присутствующих, как выяснилось потом, не смог точно его припомнить,
- но одно я знаю твердо: продиктовано оно было не машиной. Столько гордости,
бешенства и отчаяния уже один раз пережитой смерти - и все же ни малейшего
колебания перед новой смертной мукой - было в этих строках, что так писать
мог только человек и поэт.
Только человек и поэт, который ни царю, ни самому богу рабом никогда не
был.
Только человек и поэт, который помыкать собою, как холопом, и указывать,
что и когда ему сочинять должно, никому не позволял.
Только человек и поэт, духом и телом свободный от рождения и до
предназначенного судьбою часа, готовый уже не с пером, а с пистолетом в руке
защищать свое право не подчиняться воле и прихоти равного себе...
Странный сухой щелчок нарушил тишину, я поднял голову и в черной клешне
манипулятора увидел медленно подымавшийся пистолет. Другой - рукояткой к
Илье - лежал на пульте.
Басманов не шевельнулся. Не двигался и никто из нас, хотя по старым
классическим правилам надо было хотя бы крикнуть Басманову: "Закройся!". Мы
не могли и пальцем пошевельнуть, хотя черное дуло поднялось уже до уровня
синего ромбика университетского значка, потому что все мы - и я тоже - были
на ЭТОЙ стороне, а на ТОЙ - был один.
Но в этот миг жесткий толчок сбил меня с ног, и я увидел над своим лицом
устойчиво расставленные опоры "домового", а из черной коробки на его поясе,
принятой мной за портативный магнитофон, высовывалось тупое рыло десинтора
ближнего боя.
Синяя струя пламени полоснула по пульту, перерезав манипулятор, и
желтоватый листок с летучими строками вспыхнул у меня перед самыми глазами.
Я отдернул голову и невольно зажмурился.
Когда я приоткрыл глаза, все было уже кончено. Исполосованный огненными,
стремительно остывающими бороздами, пульт уже не был пультом - это была
оплавленная развалина. Вонючие тошнотворные дымки выползали из кассет с
контрольными лентами, и среди всего этого хаоса, обуглившегося и
оплавленного, уцелела почему-то одна-единственная баночка из-под помады,
возведенная в высший ранг чернильницы поэта.
Десинтор ближнего боя, луч которого проникал всего на
шестьдесят-семьдесят миллиметров в глубь поверхности, конечно, не мог
причинить вреда самой БЭСС, чей мозг покоился в десятиэтажных подвалах
информатория.
Но лаборатории Басманова больше не существовало.
"Домовой", сделавший свое дело, защелкнул кожух десинтора и замер в своем
углу. Он не мог поступить иначе - пистолет, направленный на Илью Басманова,
промаха не давал. Вот только кто вызвал "домового" в лабораторию, кто
разрешил ему нарушить мой приказ, кто надоумил его захватить с собой
десинтор?
Да кто же еще, как не сама БЭСС, еще ночью после доклада о полной
готовности до мельчайшей подробности рассчитавшая все, что неминуемо
произойдет...
Я не помню, кто за кем покидал разгромленную лабораторию. Кажется, первой
убежала Аделя - так же, как во время нашего утреннего разговора, она
осторожно, чтобы не задеть, обошла меня сторонкой и исчезла в преддождевых
сумерках, пахнущих арбузной коркой. Когда уходил я, в помещении оставался
один Басманов.
Я спустился вниз и стал ждать его, потому что завтра предстояло писать
докладную по поводу аварии и надо это дело обговорить. Неподалеку от
информатория дюжина "домовых", подсвечивая себе небольшими прожекторами,
принимала из вертолета огромный камень, обвязанный цепями. Было ли на нем
уже что-нибудь высечено, я разобрать не смог.
Я следил за их суетой и думал, что виноват во всем происшедшем нисколько
не меньше, чем все остальные, только вот у меня степень виновности несколько
другая; я присутствовал по долгу службы и не вмешался. И нет смягчающего
обстоятельства безумной, фанатичной любви, которая оправдывает...
Полно. Совсем недавно меня спросили: почему на свете существует
заблуждение, будто любовью можно оправдать все - злодеяние, глупость,
кощунство?.. Не знаю я - почему, но заблуждение это, наверное, просуществует
до тех пор, пока на земле будут и зло, и любовь. И такую любовь можно только
обойти сторонкой, пугливо стараясь не коснуться ее даже краем платья.
Но мертвые перед такой любовью беззащитны.
Текст взят с сайта http://rusf.ru
на главную антология "Фантасты об искусстве"
