Антология "Фантасты об искусстве"
Составитель: Алексей Звероловлев
Вячеслав Рыбаков. Домоседы
---------------------------------------------------------------
Данное художественное произведение распространяется в
электронной форме с ведома и согласия владельцов авторских
прав на некоммерческой основе при условии сохранения
целостности и неизменности текста, включая сохранение
настоящего уведомления. Любое коммерческое использование
настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца
авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По вопросам коммерческого использования этого текста
можно обращаться по адресам:
Литературное агенство "Классик".
sander@stirl.spb.su
alexanderkrivtsov@usa.net
---------------------------------------------------------------
© Copyright Вячеслав Рыбаков
---------------------------------------------------------------
- Опять спина, - опрометчиво пожаловался я, потирая поясницу и
невольно улыбаясь от боли. - Тянет, тянет...
- Уж молчал бы лучше, - ответила, повернувшись, жена. - Вчера опять
лекарство не принял. Что, скажешь - принял?
- Принял, не принял, - проворчал я. - Надоело.
- Подумать только, надоело. А мне твое нытье надоело. А мне надоело,
что ты одет, как зюзя. Хоть бы для сына подтянулся.
- Злая ты, - я опустил глаза и с привычным омерзением увидел свой
навалившийся на шорты, будто надутый живот.
Жена кивнула, как бы соглашаясь с моими словами, и вновь сквозь
сильную линзу уткнулась в свой фолиант, - ослепительный свет утра, бьющий
в распахнутые окна веранды, зацепился за серебряную искру в ее волосах, и
сердце мое буквально обвалилось.
- А у тебя еще волосок седой, - сказал я.
С девчоночьей стремительностью жена брызнула к зеркалу.
- Где? - она вертела головой и никак не могла его заметить. - Где?
- Да вот же, - сказал я, подходя, - не суетись.
- У, гадость, - пробормотала жена; голос ее был жалобный и какой-то
брезгливый. - Давай, что уж...
Я резко дернул и сдул ее волос со своей ладони - в солнечный сад, в
птичий гомон, в медленные, влажные вихри запахов, качающиеся над цветами.
Жена рассматривала прическу, глаза ее были печальными; я осторожно обнял
ее за плечи, и она, прерывисто вздохнув, отвернулась наконец от зеркала и
уткнулась лицом мне в грудь, - очень славная женщина и очень странная, но
- как я ее понимал!
- Спасибо, - сказала она сухо и отстранилась. - Глаз - алмаз. Чай
заваришь? Сынище, наверное, скоро встанет.
Я заварил свежий чай покрепче и вышел, как обычно, потрусить в холмах
перед завтраком; скоро шелестящие солнечными бликами сады остались справа,
слева потянулись, выгибаясь, отлогие травянистые склоны, все в кострах
диких маков; я уже различал впереди, над окаймлявшими стоянку кустами,
белую крышу машины сына; я миновал громадный старый тополь; вот лопнули
заросли последнего сада, встрепенулся ветер, и мне в лицо упал голубой
простор - и Эми, сидящая перед мольбертом у самого прибоя.
Наверное, я выглядел нелепо и гротескно; наверное, я топотал, как
носорог; она обернулась, сказала: "Доброе утро" - и, как все мы улыбались
друг другу, безвыездно живя на острове едва не три десятка лет, -
улыбнулась мне, эта странная и славная женщина, которую я, казалось, еще
совсем недавно так любил. Она страстно, исступленно искала красоты, - она
то писала стихи, то рисовала, то пыталась играть на скрипке или клавесине,
и всегда, сколько я ее помню, жалела о молодости: в двадцать пять - что ей
не восемнадцать, в сорок - что ей не двадцать пять; до сих пор я волок по
жизни хвост обессиливающей вины перед нею и перед женою, словно бы я
чего-то не сумел и не доделал, чем-то подвел и ту и другую.
- Доброе утро, - ответил я.
- Правда же? Чудесное! А к тебе мальчик прилетел?
- Залетел на денек.
- У тебя замечательный мальчик, - сообщила она мне и указала кистью
на машину: - Его?
- Его.
- Знаешь, - она смущенно улыбнулась, опуская глаза, - тебе это,
наверное, покажется прихотью, капризом одинокой старухи, выжившей из
ума... но, в конце концов, мы так давно и так хорошо дружим, что я могу
попросить тебя выполнить и каприз, ведь правда?
- Правда.
- Он мне очень мешает, этот гравилет. Просто давит отсюда, сбоку, -
такой мертвый, механический, навис тут... Понимаешь? Я не могу работать,
даже руки дрожат.
- Машина с вечера на этом месте. Ты не могла сесть подальше, Эми?
- Нет, в том-то и дело! Ты не понимаешь! Здесь именно та точка, точка
даосской перспективы, больше такой нет! Она уникальна, я искала ее с
весны, тысячи раз обошла весь берег...
Наверное, это была блажь.
- Ты не попросил бы сына переставить гравилет - хотя бы вон за те
тополя?
- Парень спит еще, - я пожал плечами и вдруг опрометчиво сказал: -
Сейчас я отгоню.
- Правда? - Эми восхищенно подалась из шезлонга ко мне. - Ты такой
добрый! И не думай, милый, это не блажь.
- Я знаю.
- Я буду очень тебе благодарна, очень. Я ведь понимаю - сегодня тебе
особенно не до меня, - она вздохнула, печально и покорно улыбаясь. - А
сколько, наверное, у твоей подруги радостей и хлопот!
Нечто выдуманное, привычно искусственное чудилось мне в каждом ее
слове - но нельзя же было ей не помочь, хотя я уж лет тридцать не водил
машину; я двинулся к гравилету, но Эми грустно сказала:
- А я... Ах. Я еще могу любить, но рожать - уже нет...
Я остановился. Все это звучало скорее претенциозно, нежели искренне,
скорее банально, нежели красиво, это годилось бы в двадцать лет, но не в
пятьдесят; мне было жаль эту женщину - но меня тошнило.
- В свое время ты мне говорила то же самое наоборот, - проговорил я.
- Любить - уже могу...
Она бессильно, чуть картинно выронила кисть, тронула уголки глаз
суставом указательного пальца.
- Я всегда... всегда знала, что этим испортила все, - пролепетала
она. - Только потому ты и позволил мне уйти... Сейчас я заплачу, - голос
ее и впрямь был полон слез. - Почему ты меня не заставил?
- Я его перегоню, - ответил я.
Гравилет был красив - стремительный, приземистый, жесткий; правда,
быть может, чересчур стремительный и жесткий для нашего острова с его
мягким ветром, мягким шелестом, мягкой лаской моря; возможно, это была и
не вполне блажь; так или иначе, я обязан был выполнить просьбу Эми, хотя
это, по-видимому, обещало оказаться более трудным, нежели я полагал
сначала.
Я коснулся колпака, и сердце мое сжалось, это было как наваждение -
непонятный, нестерпимый страх; я не в силах был поверить, что смогу
откинуть колпак, положить руки на пульт, повиснуть в воздушной пустоте...
но что тут было невероятного?.. но, может, все же лучше дождаться сына?..
но я оглянулся, и Эми помахала мне рукою... я был омерзителен себе, но не
мог перебороть внезапного ужаса - тогда, перестав бороться с ним, я просто
откинул колпак, просто положил руки на пульт, гравилет колыхнулся,
повинуясь истерической дрожи противоречивых моих команд; чувствуя, что еще
миг - и я не выдержу, я закричал и взмыл вверх; ума не приложу, как я не
врезался в тополя, я не видел, как миновал их; машина ударилась боком,
крутнулась, выбросив фонтан песка, замерла - хрипя, я вывалился наружу и
отполз подальше от накренившегося гравилета. Все же я справился. Со
стороны, вероятно, выглядело очень смешно, как я на четвереньках бежал к
воде, но меня никто не видел, и, поднявшись, на дрожащих ногах я вошел в
воду по грудь; вода меня спасла.
Блистающая синева безмятежно цвела медленными цветами облаков, море
переполнено было колеблющимся жидким светом. Казалось, мир поет; в тишине
отчетливо слышалась мерная, торжественная мелодия, напоминающая, быть
может, молитву жреца-солнцепоклонника, мага, иссохшего от мудрости и
горестного всезнания...
Я плеснул себе в лицо соленой водой.
...Обратный путь лежал почти через весь поселок, и на каждом шагу я
улыбался и здоровался, здоровался и улыбался; все мы знали здесь друг
друга, едва ли не пятьсот человек, которым для работы нужны только книги,
да письменный стол, да телетайп информатория, да холст, или, как мне,
синтезатор, - жители одного из многих поселков, рассыпанных на Земле
специально ради тех, кому для работы нужны лишь книги да письменный стол.
Я не смог бы теперь жить больше нигде.
Лишь дети навещали нас - дети, родившиеся здесь, но учившиеся, а
теперь и живущие, в том мире, который читал наши книги, слушал наши
симфонии, но занимался многим другим. Когда-то поселок напоминал громадный
детский сад...
Сын уже проснулся. С веранды слышался приглушенный разговор и
счастливый женский смех; стараясь двигаться беззвучно, я обогнул дом и по
наружной лестнице проник в свою комнату, потому что шорты действительно
следовало снять, прикрыть драные саднящие колени длинными брюками...
- Ну наконец-то, - сказала жена, с хозяйским удовлетворением,
рачительно отмечая изменения в моем туалете. - Мы уж тебя заждались.
- Простите, ребята, - покаянно сказал я. - Встретил Эми на стоянке.
- Ах, Эми, - значительно произнесла жена.
- Сидит, рисует. Представь, попросила перегнать машину со стоянки за
тополя - дескать, мешает композиции.
Сын широко улыбался.
- Ну и ты? - спросил он.
- С грехом пополам, - засмеялся я и вдруг понял, что сквозь улыбку он
смотрит на меня со смертельным беспокойством. Меня будто обожгло - он
знал!.. он что-то знал о моем кошмаре! - Чаю мне, чаю горяченького! - Я с
удовольствием и гордостью разглядывал его: он-то мог не стесняться, что на
нем лишь короткие шорты в облипочку и безрукавка, завязанная узлом на
узком мускулистом животе, - он был стройный, жесткий, как его гравилет,
глазастый - молодой; и ведь подумать только, какая-то четверть века
промахнула с той поры, как несмышленый и шустрый обезьяныш с хохотом
вцеплялся мне в волосы; какая-то четверть века; века. Века.
Мы завтракали и очень много смеялись. Внука хочу, с шутливой
требовательностью говорила жена, понял? Лучше двух. Сама дура была, родила
одного, таких дур на весь поселок раз-два и обчелся. Близняков давай,
уговор? Мам, думаешь, с девушками так легко разобраться? Их знаешь сколько
много? А Леночка, она ведь так тебе нравилась, даже гостить приезжали
вместе, целовались тут под каждым кустом... Не следовало ей говорить об
этом столь бестактно, - Лена, младшая дочь Рамона Мартинелли, месяцев пять
назад улетела на один из спутников Нептуна, и сын, навещавший нас за это
время четырежды, выглядел явно замкнутее, чем когда-либо прежде; мы
решили, что у них как-то не сладилось, и он переживает ее внезапный, едва
ли не демонстративный отлет; из-за фокуса Лены даже дружба наша с Рамоном
и Шурой, его женою, чуть не разладилась, но оказалось, что их принцесса и
с ними повела себя резко - записала лишь одно письмо перед отлетом,
коротенькое, минут на семь, и, даже не заехав попрощаться, с тех пор
вообще будто забыла о стариках. Знаешь, мам, ну просто невозможно выбрать.
Шейх, подыгрывая сыну, с удовольствием ворчала жена. Гарем ему подавай...
И все подкладывала мальчишке то ветчины, то пирожных, то пододвигалась к
нему вплотную, проверяя, не сквозит ли на него из окна. Я слушал их смех,
их разговор, и он непостижимым образом укладывался на мелодию,
подслушанную мною у мира сегодня; они словно бы пели, сами не подозревая
об этом. Самоходный очистной комплекс - это, мам, еще тот подарочек. Нет,
не по самому дну. Средиземное кончаем, осенью все звено перейдет в
Атлантику...
Было уже сильно за полдень, когда мы поднялись наконец из-за стола, и
тут сын спросил, есть ли у меня что-либо новое, а когда я кивнул, попросил
наиграть.
Наверное, это действительно была плохая соната. Я делал ее без
особого удовольствия, и играл теперь тоже без удовольствия, со смутным
беспокойством, не в силах понять, чего мне в ней недостает; она казалась
мне бегом на месте, рычанием мотора на холостом ходу - но это ощущение
безнадежной неподвижности было у меня от всей нашей жизни, в первую голову
- от самого себя; мне чудилось, будто я чего-то жду, долго и стойко, и
музыка лишь помогает мне скоротать время; я словно бы ехал куда-то и
должен же был наконец доехать, - я заглушал это чувство исступленным
метанием в невероятно сложном лабиринте кровяных вспышек и болезненных,
почти человеческих вскриков; я знал наверное, что никуда не приеду, и нет
никакого смысла в этом извилистом потоке организованного света и шума,
пусть даже его называют музыкой, - все равно молодой мужчина с цепким
взглядом и сильными руками, слушающий теперь меня, никогда больше не
ухватится за мои пальцы и не позовет в холмы ловить кузнечиков, и будет
прав, ибо его дела куда важнее моих; все равно мать этого мужчины никогда
не сможет меня уважать, и будет права, ибо с самого начала я оказался не в
силах вызвать в ней уважение; все равно ни одна женщина больше не скажет
мне "люблю", и будет права, ибо я никогда не решусь позвать ее, боясь
очередной вины, боясь предать уже трех; все равно у меня не будет новых
друзей, ибо душа моя не способна создать ничего нового; эта скованность
собой, эта обреченность на себя доводили меня до исступления, мне хотелось
все взорвать, сжечь, и я давил на неподатливую педаль "крещендо" так, что
стрелки на шкалах трепетали подле ограничителей, - вот о чем я думал,
играя сыну свою сонату, и вот о чем я думал, когда ускользнули последние
отзвуки вибрирующего эха, погасли холодные мечущиеся огни и наступила
тишина.
- Такие цацки, - сказал я и откинулся в кресле.
- Потрясающе... Что-то итальянское, да?
- Верно, я немного стилизовал анданте. Заметно?
- Очень заметно, и очень чисто. Эти зеленые всплески - как кипарисы.
- Усек? - удовлетворенно хмыкнул я. - Знаешь, была даже мысль в
Италию слетать.
- И что же помешало? - спросил сын с улыбкой, но мне вновь почудилась
настороженность в его глазах.
- Да ничего. Не собрался просто. Собственно, что там делать? Про
пинии Рима все до меня написали.
- Действительно! - облегченно засмеялся он. - Респиги, да?
- Молодец. Память молодая... Так что, понравилось, что ли?
Он помедлил, прислушиваясь к себе.
- Пожалуй... Только зачем ты так шумишь?
Сердце мое сжалось.
- Все вокруг так... - я запнулся, подыскивая слово, - так
бессильно... не знаю. Хочется проломить все это, чтобы чувствовать себя
человеком. Вышло искусственно?
- Нет, очень мощно! Просто... приходишь домой усталый до одури, и
хочется чего-то нежного, без надрыва и штурма, чтобы, - он усмехнулся, -
чувствовать себя человеком.
Мы посмеялись. Потом я опрометчиво сказал:
- Я по характеру... ну, космонавт, что ли...
- Космонавт?! - он резко выпрямился в кресле, реакция его была куда
сильнее, чем можно было ожидать. Я замахал руками.
- В том смысле, что чего-то энергичного хочется. А жизнь вывернула
совсем на другую колею. На остров этот сладкий. Я тебе не рассказывал, как
подавал в Гагаринское?
- Нет, - медленно проговорил он.
- Стеснялся, наверное... Разумеется, не прошел. Но был такой грех в
ранней молодости. Бредил галактиками... Когда начались работы по фотонной
программе, чуть с ума не спрыгнул от вожделения, все сводки, до запятых,
помнил наизусть. А теперь, хоть убей, даже не знаю, чем они там занимаются
на Трансплутоне.
- Вот, значит, в чем дело, - с какой-то странной интонацией произнес
мой сын.
Стена меж нами только толще сделалась от моей болтовни; наверное, со
стороны я был смешной и жалкий; лучше бы сын зевал, скучал, не слушал, -
нет, он слушал внимательно, и что-то творилось в его душе, но мне чудилось
страшное: будто в каждом моем слове он слышит не тот смысл, который
пытаюсь высказать я, и каждое слово, которое он сам произносит, значит для
него совсем не то, что для меня, - мы были так далеки, что нам следовало
говорить лишь о пустяках.
- Ладно, - сказал я. - Пошли, что ли. Мама уж заждалась.
- Погоди, - сказал сын смущенно. - Знаешь что? Сыграй, пожалуйста,
вокализ.
"Вокализ ухода". Он был написан очень давно, почти за год до рождения
сына; жена тогда сообщила мне обычным, деловитым своим голосом, что
полюбила другого и он зовет ее и ждет; к тому времени я уж понял, что мне
не сделать из нее человека, которого я, хоть и не встречал никогда, люблю,
- и я сделал, по крайней мере, ее голос таким, какой мог бы любить, каким
она, по моим понятиям, должна была бы сказать мне то, что сказала:
печальным, нежным - призрачно-голубым; с тех пор она совсем перестала
принимать меня всерьез, хотя почему-то не ушла; оказалось, мне приятно
касаться полузабытого ряда "вокс хумана", извлекать те звуки и светы,
которыми я очень давно - в последний раз - надеялся все переменить; я стал
играть медленнее, мне жаль было кончать; едва ли не вдвое дольше обычного
я держал финальный, алмазный стон, похожий на замерзшую слезу, - стон
невиновности, кающейся в своей вине, - но иссяк и он; чувствуя
болезненно-сладкое изнеможение, я обернулся к сыну и, увидев слезы на его
глазах, с удивлением подумал, что когда-то, очевидно, написал
действительно сильную вещь.
Мы весь день провели на пляже. Много купались. Любовались острым
парусом у горизонта, - Якушев, как обычно, крутился километрах в двух, не
отплывая дальше, - он сам рассказывал, какая жуть его берет, когда родной
берег начинает пропадать. Потом с гитарой пришла Шурочка Мартинелли; я
обрадовался, забренчал, они заплясали, и Шура, маскируясь бесконечными
шутками, все пыталась что-то вызнать у сына о Лене. Очень много смеялись.
Потом вернулись домой и долго - дольше, чем завтракали, - обедали;
еще балагурили, но в глазах жены уже стояла смертная тоска.
- Я провожу тебя, - сказал я, когда сын поднялся. - Надо сказать тебе
кое-что.
- Тогда и я с вами, - заявила жена. - Чего мне тут одной-то куковать?
- Не-ет, у нас мужской разговор, - разбойничьим голосом ответил я и
лихо подмигнул сыну так, чтобы обязательно видела она.
В розоватом небе над поселком, упругими толчками меняя направление
полета, реяли медленные, громадные стрекозы.
Чуть не доходя до машины, сын остановился и нарушил молчание.
- Да, ты ведь что-то собирался мне сказать мужское?
Точно он только сейчас вспомнил об этом! Голос у него был чрезвычайно
небрежный.
- Хочу увидеть остров с высоты, - столь же небрежно ответил я. Я был
готов к чему угодно, но он отреагировал пока вполне нормально:
- Да у меня же одноместная машина!
- Помещусь.
Он держался, но я чувствовал, что ударил его по какому-то больному
месту, - это было нестерпимо, но у меня не было выхода. Я чувствовал, что
если не разберусь сейчас и лишь попусту напугаю сына - он не скоро
прилетит к нам вновь.
- Отец, да что тебе в голову пришло?
Я заулыбался и пошел к машине. С каждым шагом идти становилось все
труднее, гравилет внушал мне тот же страх, что и утром, - нет, наверное,
еще больший; но странно вот что: раньше такого никогда не было, ведь мы с
женой не раз провожали сына до стоянки, целовали, перегибаясь через борт,
- впрочем, раньше я подходил к машине твердо зная, что не полечу.
Сын догнал меня. Он совсем не умел притворяться, странный и славный
мой мальчик, на лице его отчетливо читались растерянность,
беспомощность... страх? Тоже - страх? Чего же мог бояться он?
Я положил руку на корпус - меня обожгло.
- Ну, тогда я один, - попросил я, едва проталкивая слова сквозь
комок, заткнувший горло; сердце отчаянно бухало, хотя я еще стоял на
земле. - На полчасика.
- Н-нет, - пробормотал он. - Одному - это уж... На такой машинке в
твоем возрасте - небезопасно, в конце концов!
- Утром я летал прекрасно, - сказал я с улыбкой; она, кажется, не
сходила с моего лица. - Не хорони меня раньше времени.
- Да я не хороню! - выкрикнул он. Продолжая улыбаться, продолжая
смотреть сыну в глаза, я влез в кабину; он вздрогнул, сделал какое-то
непроизвольное движение, словно хотел удержать меня силой, а затем тихо,
но твердо сказал: - Я не полечу.
Тогда я опустил пальцы на контакты. Машина задрожала - так, наверное,
дрожал я сам, - песок под нею заскрипел, и сын рванулся ко мне; я,
улыбаясь, прижался к борту сбоку от кресла пилота и захлопнул колпак; я
чувствовал напряжение, с каким сын ищет выход из неведомой мне, но,
очевидно, отчаянной ситуации; машина невесомо взмыла метров на семьдесят -
перед глазами у меня заметались темные пятна, и тут же сквозь гул крови я
услышал голос:
- Видишь, тебе плохо!
- С чего ты взял? - выдавил я. - Мне хорошо, просто чуть укачивает с
непривычки. Выше, выше!
Разламывалась от боли голова, но я снова видел и слышал отчетливо; мы
поднялись метров на сто и зависли, будто впечатанные в воздух, - горизонт
раздвинулся; солнце, громадное, рдяное, плавилось в сероватой знойной
дымке, неуловимо для глаза падая за огненный горизонт.
На краю пульта прерывисто мерцала тревожная малиновая искорка. Я не
знал, что это за сигнал. Я протянул к нему руку.
- Что это?
- Индикатор высоты, - произнес сын и вдруг испугался, будто сказал
что-то запретное, и поспешно забормотал: - Здесь кончается уровень набора
высоты, понимаешь, так что подниматься больше нельзя... - По этому
бормотанию я и понял, что снова первые его слова имели тайный смысл.
- Ах, высоты!! - закричал я, не в силах долее сдерживать вибрирующего
напряжения души; рука моя, вопросительно протянутая к индикатору,
внезапным ударом смела с пульта ладони сына, другая упала на контакты, и
машина, словно от удара титанической пружины, рванулась прямо в синий
зенит; перегрузка была ослепительной, до меня долетел из мглы отчаянный
вопль: "Не надо!!!" - и в тот же миг еле видные солнце, небо, океан и
остров пропали без звука, без всплеска, как пропадает в зеркале отражение.
Гравилет стоял.
Гравилет стоял в громадном плоском зале.
Светящийся потолок. Свет мертвый, призрачный. Бесконечные ряды машин,
погруженные в вязкий сумрак. Неподвижность, ватная тишина, как на морском
дне.
Дрожащими руками я откинул колпак.
Пол тоже был мертвым. И воздух. Меня качнуло, я обеими руками
ухватился за борт. Несколько секунд мне казалось, что меня вырвет. Но
этого не случилось. Тогда я посмел обернуться к сыну.
Он скорчился на сиденье, спрятав лицо в ладонях.
- Что это? - тихо спросил я.
Он молчал.
Я осторожно провел ладонью по его голове.
Лет двенадцать я не гладил его по голове. Пожалуй, с тех самых пор,
как окончился домашний курс обучения, и очень старый, седой человек -
инспектор ближайшей школы на материке - увез его учиться.
На материке?!
- Что это такое? - спросил я, с наслаждением ощущая, как когда-то,
тепло его кожи, твердость близкой кости, шелковистость почти моих волос.
Он помедлил и, не поднимая головы, глухо ответил:
- Звездолет.
Я ничего не почувствовал.
- Ах вот как, - сказал я. - Звездолет. Мы куда-то летим?
- Уже прилетели. Больше трех лет.
- Куда же? - спросил я после паузы.
Он снова помедлил с ответом. Казалось, произнесение одного-двух слов
требует от него колоссального напряжения и всякий раз ему нужно заново
собираться с силами. Я отчетливо слышал его дыхание.
- Эпсилон Индейца.
Я ударил плашмя прозрачный колпак. Громкий хлопок угас в сумеречной
пустоте ангара. В отшибленных ладонях растаяла плоская боль.
- Долго летели?
- Двадцать шесть лет.
Я не знал, что еще спросить.
- Все хорошо?
- Хорошо. Да.
И тут меня осенило.
- Так это же смена поколений!
- Да.
- Значит, тот инспектор школы...
- Один из пилотов. Они действительно учили нас...
- Пилотов... Подожди! А передачи? Мой концерт в Мехико? Мы каждый
день... Книги? Фильмы?!
- Информационная комбинаторика. Это Ценком.
- Ценком?
- Центральный компьютер. Он отвечал за надежность моделирования
среды.
Сын поднял лицо наконец. Это было страшно. Он переживал сейчас такое
горе, какого я и представить, наверное, уже не мог. И горе это было - боль
за меня?
- А ну-ка возьми себя в руки! - резко сказал я.
Это выглядело, конечно, нелепо и смешно, как дешевый фарс, -
тонконогий пузатый композитор призывал к мужеству звездоплавателя. Но мне
было странно весело, точно я помолодел. Сердце билось мощно и ровно. Я был
удивлен много меньше, чем должен был бы удивиться. Собственно, я всегда
знал это, всегда ощущал все это - ожидание, бешеный полет и
сверхъестественное напряжение, пронизавшее неподвижность вокруг; и вот я
прилетел наконец!
- Я должен все увидеть.
Он молча поднялся, и мы двинулись, лавируя между машинами; лифт
взметнул нас куда-то высоко вверх, мы оказались в коридоре, пошли. Коридор
медленно уходил влево. Впереди и слева стена раскололась, выбросив изнутри
сноп нестерпимого, ядовито-алого света, и в коридор вышли два человека в
блестящих пластиковых халатах до пят и темных очках, плотно прилегающих к
коже; из-за очков я не смог понять, чьи это сыновья. Они увидели меня и
остолбенели, один схватился за локоть другого. Не замедляя шага, мы прошли
мимо, и вскоре стена рядом с нами вновь раскололась. Мой сын сказал:
- Вот рубка.
Я увидел их планету.
Мягкая, тяжелая голубая громада висела в звездной тьме.
- Мы на орбите? - хрипло спросил я.
- Да.
Стена за нами закрылась. Я подошел к пультам, над которыми
возносились экраны, опустился в кресло - наверняка в кресло одного из
пилотов, возможно от старости уже умершего; я понимал, что мне не следует
сидеть в нем, но ноги мои вдруг снова совсем ослабели.
- Когда же назад? - спросил я.
Сын помотал головой.
- Что... н-нет?
- Никогда назад, - медленно проговорил он. - Мы - человечество. Два
корабля уже идут с Земли следом.
- Подожди, - мысли у меня путались; шок проходил, и я начал понимать,
что ничего не понимаю. - Подожди. Давай по порядку.
Он молчал.
- Ну что ты дуришь, - ласково сказал я.
Он сел на подлокотник кресла рядом со мною.
- Нравится?
- Очень, - искренне сказал я.
- Там, вблизи, - еще прекраснее. Дух захватывает иногда.
На нижнюю часть гигантского туманного шара стала наползать тень.
- Ну?
- Что тебе сказать... Были отобраны люди с чистыми генотипами, со
склонностью к уединению, с профессиями, предполагающими индивидуальный,
кабинетный труд. Согласие участвовать дали процентов шесть из них. Еще
полпроцента отсеялось за год тренажерной проверки. Остальные составили
экипажи кораблей, ушедших к пяти звездам.
- Но... подожди, что ты такое говоришь?! - Я почти рассвирепел. -
Почему мы ничего?.. - Я не умел сформулировать вопрос, - любая попытка
облечь происшедшее в слова делала его настолько диким и невероятным, что
язык отказывался повиноваться. - Мы же все знаем... считали... что - на
Земле!
Он покачал головой.
- Да-да... Память о собеседованиях была блокирована, а легкое
внушение закрепило уже сложившиеся склонности к замкнутому образу жизни,
неприязнь к технике... это оговаривалось сразу и, наверное, отпугнуло
многих... Вот почему я так растерялся утром - ведь ты просто не мог
поднять гравилет...
- Но зачем?! Зачем, ты мне можешь сказать?
- Разве ты не понимаешь сам? - устало спросил он. - Чтобы жизнь была
полноценной, нужно жить на Земле.
- Но пилоты...
- Пилоты! Профессионалы в летах! Их было шестеро - и пятерых уже
нет... ну что они могли? Только контролировать полет, только руководить...
помочь учиться на первых порах... Кто рожал бы детей? Хранил и умножал
ценности духа? И не забывай о... о нас. Если родители не живут, а только
ждут... - он помолчал. - Ригидная установка на неполноценность бытия и
ожидание чудесной, осуществляемой кем-то перемены... - Он качнул головой
безнадежно. - Десяток тяжелейших комплексов и маний, поверь, все
просчитано не раз и не два. Когда освоим планету, память вам деблокируют,
мы уже нашли похожий остров, даже профиль литорали подправили, чтобы
совпадение было полным.
- А если кто-то не доживет?
- Так в чем беда? То-то и оно! Он так и не узнает ни о чем. Всю свою
жизнь он прожил полноценно... на Земле, понимаешь? На Земле...
Стало совсем темно.
- Я часто восхищаюсь вами, - вдруг сказал он. - Более четверти века
встречать одних и тех же людей, с которыми не связан никаким общим делом,
только близостью жилищ, - и не возненавидеть друг друга, сохранить дружбу,
любовь, остаться людьми. Вырастить детей...
- Смешно, - выговорил я. - Значит, все, что мы там вытворяем, никому
не нужно? Просто чтобы время скоротали от того момента, как родили вас, до
смерти. Никому...
- Мы для тебя - никто? - тихо спросил он.
Я поднялся.
- У нас будет своя культура. Понимаешь? Нормальная. Которую вы
создавали не штурмуя, а... живя. И ваши внуки... - он запнулся, а потом
заговорил с какой-то свирепой, ледяной страстью, от которой голос его
затрепетал, как крылья бабочки на ветру, - наши дети - будут учиться у
вас! Не только у нас - но и у вас! Там, внизу, когда она станет Землей,
эта проклятая планета!
Под нами была ночная сторона. Я вдруг заметил, что из глубины ее
мерцают смутные сиреневые искры.
- Ваши города?
Он проследил мой взгляд удивленно, потом горько усмехнулся.
- Если бы.
Я не стал уточнять. Не имел права. О нас я узнал. А о них...
- Я останусь здесь.
- Что ты говоришь... - ответил он безнадежно.
- Я останусь здесь! - жестко повторил я. - Здесь!!
- Папка! - его голос опять задрожал. - Ну что ты здесь сможешь
делать?
Атмосфера запылала радужными кольцевыми сполохами; я смотрел на
разгорающийся день и всей кожей ощущал стремительный и бессмысленный
круговой бег давно пришедшего к цели звездолета.
- Как вы ее назвали?
- Шона.
- Странное название.
- По имени первого из тех, что здесь погибли.
Я задохнулся на миг. Но когда перевел дыхание, спросил лишь:
- Первого?
- Да, - его лицо как-то вдруг осунулось, обледенело. - Там все
довольно сложно... Один из пилотов погиб в первый же месяц. А... а
недавно... еще.
- Кто?
- Лена Мартинелли.
До меня дошло только через несколько секунд. Потом я спросил:
- Что?
Он не ответил.
- Она же на Нептун... - я осекся. Сын молчал. - Рамон ведь письмо
получил: папа, мама, улетаю на "Нептун-7", новая интересная работа, она же
щебетала, как всегда!
- Письмо... - проговорил он с презрением и болью. - Записи, отчеты,
которые она надиктовывала, - их масса в архиве. Я написал текст, Ценком
синтезировал голос.
- Ты?
Он смотрел мне прямо в глаза.
- Конечно. Кто смог бы еще? И буду снова, Шура волнуется. За это
теперь всегда буду отвечать я. Я ведь знал ее лучше всех - как говорит,
как шутит... - У него задрожали губы, и вдруг я увидел маленького
мальчика, брошенного в адскую мясорубку и ставшего ей сродни. - Ну что
смотришь так? Смертей не планировали на Земле! А если и планировали, так
нас не предупредили о том! А выкручиваться нам! - Он отвернулся,
сгорбился, и вдруг я увидел старика. - Она любила твою музыку... Хотела
сына, мечтала, что он станет музыкантом, как мой отец. Когда ее хоронили,
звучал вокализ...
- Мой? "Вокализ ухода"?
Подругу моего мальчика хоронили под мое давнее хныканье по поводу
того, что благоверная моя вздумала сильнее обычного покрутить хвостом?
- Ну хорошо, - с бешенством сказал я. - Прекрасно. С нами они
поговорили. Облапошили по всем правилам уважения к человеку... по
последнему слову гуманизма. Но вас-то! Вашими судьбами так распорядиться!
Ведь вы даже не родились еще, они вас только планировали к рождению,
высчитывали вам наши гены! Знай борись со злом, которое навязали, в
которое ткнули с младенчества, за то добро, которое не сам себе избрал!
- Да разве в этом дело, - тихо ответил он.
Мы говорили на разных языках. Я витал среди этических абстракций - он
рапортовал о степени продвижения к цели. Кто был прав? Никто - потому что
никто не мог ничего изменить. Все - потому что все делали что могли. И
тогда я просто опустился перед ним на колени, обнял руками и прижался
щекой к его ноге. Мне некого было винить. А ему некого было винить, кроме
меня. Только я распорядился его судьбой, отказавшись от памяти, понимания
и ответственности ради детской мечты; подарив ему жизнь в искусственном
мирке, созданном вовсе не для людей - нет, для выполнения задачи, мирке,
само существование которого было нацелено, запрограммировано изначально...
А что чувствовали, что испытывали наши мальчишки и девчонки, в двенадцать
лет попадая из детства в эту рубку?.. И что думали о нас? Почему не стали
нас презирать?
Они будут ненавидеть Шону, которая раньше или позже станет им домом,
и любить Землю, как любят сказочных голубых принцесс...
А что будем любить и ненавидеть мы?
Сын поднял меня, как перышко; поставил на ноги. Кажется, он был
испуган.
- Отец, что ты...
Хорошо, что нас не видят, вдруг пришло мне в голову; с запозданием я
увидел себя со стороны - пародия на Рембрандта, возвращение блудного
отца...
Тонкий, прерывистый звук раздался откуда-то слева, прервав мои
самоуничижения. Сын сказал: "Прости" - и подбежал к одному из пультов. Не
садясь, положил руки на контакты, прикрыл глаза - видимо, считывал
какой-то сигнал. Это длилось секунд пять, потом он открыл глаза, перекинул
несколько рычажков, наклонился к затихшему пульту, заговорил - будто на
неизвестном мне языке. Беззвучно вспыхнул целый ряд дисплеев. Мне
захотелось исчезнуть. Сын опять прикрыл глаза, опять был с кем-то на
контакте.
Минуты две спустя, услышав его приближающиеся шаги, я повернулся к
нему снова. Краем глаза я успел увидеть на большом экране стремительно
ускользающий к планете смутный силуэт.
- Прости, - повторил сын. - Опять биошквал, - у него был виноватый
голос. - В Аркадии теперь несладко, нужен был срочный контрпосев...
- Мне пора домой, - ответил я.
Он долго заглядывал мне в глаза больным, несчастным взглядом.
- Пойми. Вид, который прекращает расширять ареал обитания,
вырождается, - проговорил он так, словно это все объясняло и оправдывало.
- Попросту гибнет.
- Я знаю, - ответил я и кивнул, потому что это действительно все
объясняло и оправдывало. - Если бы все были такими домоседами, как мы, - я
показал вниз, - неандертальцев давным-давно переели бы саблезубые тигры. Я
другого не понимаю. Как это я решился тогда?
- Ты молодец, - искренне сказал он и застенчиво, неловко тронул меня
за плечо. - Я очень счастлив, что... - горло у него вдруг захлопнулось, он
сердито мотнул головой. - Вы только не беспокойтесь там. В субботу я уже
опять прилечу. В общем-то, самое трудное мы уже сделали.
А я подумал: жизнь так устроена, что самое трудное всегда еще только
предстоит сделать. Но я не стал говорить этого сыну - он понимал это не
хуже меня. Наверное, даже лучше.
...С моря веял теплый широкий ветер; песок был мягким и шелковистым,
и, уткнувшись в него лицом, я лежал очень долго.
У гравилета мы обнялись - не как отец и сын, но как двое мужчин,
соединенных наконец общей целью, общим делом, общим смыслом, - а потом
гравилет стал медленно погружаться в небо, я махал ему обеими руками,
Венера льдисто пылала в зареве заката, и розовеющий гравилет пропал, встал
на свое место в сумеречном ангаре - тогда я упал без сил на прохладный
шелковистый песок и лежал очень долго.
А потом я шел домой и улыбаясь говорил: "Добрый вечер", а мне
улыбаясь отвечали: "Добрый вечер", а я думал: и он захотел лететь, и она
решилась на это; на верандах горели лампы, искрилась вокруг них мошкара,
доносились звуки транслируемой из Монреаля хоккейной игры... а без нас
создавался мир, от красоты которого у наших детей захватывает дух, - и
только от наших детей зависит, каким он будет... а невообразимо далеко по
нашему следу шли еще корабли... Широкоплечий мужчина сидел на лавке перед
коттеджем и неторопливо, с удовольствием курил трубку - в сумраке
серебрились его седые усы; медовый запах табака смешивался с вечерним
ароматом цветов.
- Добрый вечер, - сказал я.
Он вынул трубку изо рта.
- Добрый, добрый. Что-то ты давненько не захаживал.
- Сонату кончал.
- Когда позовешь слушать?
- Не знаю... Новое забрезжило. Что ты-то с Шурой не пришел нынче на
пляж?
- Да знаешь... бывает. Работалось хорошо, жаль было отрываться...
Шура надеялась, девчонка хоть твоему напишет. Нам казалось, она очень
любит его.
- За что его любить, шалопая.
Рамон засмеялся.
- Я-то понимаю, что случиться ничего не могло, просто девчонке, как
это у вас говорят... вожжа под хвост попала, - произнес он старательно и
со вкусом, - но попробуй это Шуре объясни. Может, зайдешь?
- Прости, боюсь, моя меня уже заждалась... передавай Шурочке привет,
мы обязательно на днях заскочим. И пусть не волнуется попусту - скоро
обязательно придет письмо, я уверен.
Из коттеджа Эми слышались музыка, смех, какие-то выклики - там
отдыхали, и я подумал: а сколько же энергии ушло на то, чтобы донести эту
женщину до Эпсилона Индейца, сколько антиматерии превратилось в неистовый
свет, разгоняя до субсветовой скорости, а затем затормаживая ее тело, не
давшее продолжения? И еще я подумал: но ведь она тоже согласилась тогда? А
если рассказать ей? Я усмехнулся: пожалуй, она стала бы гордиться собой
еще больше, она любила обманывать ожидания; делать то, что от нее ждут,
казалось ей всегда унизительным; пожалуй, она стала бы говорить, что
совершила подвиг - отказалась от женского счастья, но не родила детей на
заклание звездному Молоху... Но ведь именно выполняя ее нелепую прихоть я
поднял себя на дыбы и проник в тайну - случайно ли это, или здесь есть
некий парадоксальный смысл?
Жена ждала на веранде, где мы ее оставили; казалось, она просто не
трогалась с места эти два с половиной часа.
- Ты долго, - сказала она, а я подумал: она тоже тогда решилась. - Я
уже начала беспокоиться.
- Ну о чем тут беспокоиться? Мы поболтали, потом еще искупались
чуток... Потом я Рамона встретил, он нас в гости...
- Купались? Вечером? А твоя спина?
- Знаешь, - я от души рассмеялся, - я про нее забыл на радостях.
- Это не годится, - она решительно встала, ушла в столовую и
вернулась через полминуты с таблеткой в одной руке и стаканом
апельсинового сока в другой. - Выпей-ка. Знаешь, я лишней химии сама не
люблю. Но это хорошие таблетки.
- Конечно, выпью, - сказал я и выпил. - Так приятно, когда ты
заботишься.
- Кто о тебе еще позаботится, - вздохнула она и немного тщеславно
добавила: - Не Эми же... Как ваш мужской разговор?
- Как нельзя лучше. Представь, уговорил его прилететь в следующую же
субботу.
- Он очень прислушивается к твоим словам.
- Это потому, что я мало говорю, - пошутил я.
- Разговор касался... Шуры? - с усилием спросила она, не глядя на
меня.
- И Шуры тоже. И Лены тоже. Успокойся, все в порядке.
Она решительно встряхнула головой.
- Все же ты напрасно его так задержал. Теперь ему вести машину в
темноте.
- Он справится, - сказал я, пересаживаясь на пол рядом с женою, и
потерся лицом о ее гладкое колено; словно встарь, словно я вновь стал
настоящим, у меня перехватывало горло от нежности. Жена с некоторым
удивлением посмотрела на меня сверху, а потом, будто вспомнив, что надо
делать, положила руки мне на плечи. Я хотел поцеловать ей руки, но она
сказала:
- Конечно, справится. Такой большой мальчик. Да и кровь в нем твоя,
настырная, - пальцы ее чуть стиснулись на моих плечах. - А все равно... -
она вздохнула. - Ох, что-то на сердце неспокойно.
- Наверное, давление меняется, - сказал я.
Текст взят с сайта http://lib.ru
на главную антология "Фантасты об искусстве"
